Парфенон за забором В Москве для посетителей открывают Дом Мельникова: репортаж Кирилла Головастикова

Дом-студия Константина Мельникова — одно из главных творений великого русского архитектора — в декабре 2014 года наконец открывается как музей. Легендарное округлое здание с шестиугольными окнами стало для Мельникова «башней из слоновой кости» — мастерской для нереализованных проектов. Долгие годы продолжалось противостояние наследников архитектора, бесконечно судившихся за дом — за это время здание, по некоторым оценкам, пришло в аварийное состояние. Журналист Кирилл Головастиков по заданию «Медузы» побывал в Доме Мельникова накануне его открытия для публики.

Серый кривой забор с нарисованным маркером сердцем: «Коля + Лида». За забором грязная заиндевевшая «Ауди», словно брошенная на поле боя. В огороженном доме чистые окна, но огромная зеленая трещина на правом боку. С тыльной стороны здания не хватает стекла в раме, но привлекает внимание не это, а большой ржавый мангал в форме самого дома — знаменитого Дома Константина Мельникова, величайшего русского архитектора-авангардиста, который построил себе и своей семье удивительное жилье в арбатских переулках.

3 декабря 2014 года шедевр советской архитектуры впервые примет экскурсантов и окончательно превратится в музей.

Дом открывают в спешке: сотрудники Музея архитектуры (МУАРа) впервые попали в него 13 августа — очевидно, что за три с половиной месяца не то что реставрация, но и полноценная опись не могла быть проведена. Это подтверждают и сами работники музея: вся реставрация в здании — это чистка помещений, мойка стен и окон. «И вывоз барахла», — добавляет искусствовед Елизавета Лихачева: на склад отправили 35 коробок с имуществом, не имеющим отношения к быту Константина Мельникова и его сына, художника Виктора Мельникова.

Представитель МУАРа Александр Филимонов говорит мне, что дом открывают так быстро, чтобы «оправдать ожидания». Музей Константина и Виктора Мельниковых юридически оформили как филиал МУАРа в начале года, и надо показать публике его главный экспонат — дом — до конца 2014-го. Однако кажется, что сотрудники стремятся предъявить не столько шедевр советской архитектуры, сколько его нынешнее моральное неблагополучие. У входа показывают не только знаменитую мельниковскую стеклянную дверь (она может попеременно закрывать два проема), но и участок стены, о который тушили сигареты позднейшие обитатели дома и их гости. Директор мельниковского музея Павел Кузнецов отмечает, что в августе деревянный пол был полностью черным, и просит надевать двойные бахилы. Еще мне рассказывают об уникальном «воздушном телефоне», благодаря которому человека, стоящего возле калитки, было слышно на первом этаже — и тут же поясняют, что этот аналог домофона сломан; как его восстановить — пока неизвестно.

Впрочем, пройдя за порог, посетитель забывает о неуюте. Гостиная — тяжелый деревянный стол с белыми скатертями, старинные стулья, большие яркие вазы, много живописи, угол с иконами, простоявшими всю советскую власть. Эта интимная мещанская атмосфера меньше всего напоминает о советском авангарде как подвиге духа и воли. Кузнецов и его заместитель Лихачева говорят, что Дом Мельникова находится на пересечении двух музейных жанров: «дом архитектора» и «музей-квартира». По словам Кузнецова, изучившего американский опыт, большинство знаменитых домов, построенных великими архитекторами для самих себя, становятся музеями-пустышками: в них ничего нет кроме, собственно, здания. Дом Мельникова — это памятник и творческому гению, и семейному укладу.

Если бы не фактическое отлучение Константина Мельникова от архитектуры во второй половине 1930-х, дом меньше бы значил в его судьбе, говорит Кузнецов: архитектор проводил бы в доме меньше времени, и он не превратился бы в башню из слоновой кости. Но сложилось иначе: Мельников, который умер только в 1974 году, и его шедевр стали фактически неотделимы друг от друга, дом стал символом человека.

Впрочем, затворничество во многом было личным выбором гения, говорит Лихачева. Почему Мельников, создавший саркофаг для Ленина, ученик Щусева и Жолтовского, отказался строить официозные здания именно тогда, когда Щусев и Жолтовский были назначены официальными советскими архитекторами? Почему из всех зодчих 1920-х он один отказался перестраиваться вместе с линией партии? После работы с архивом дома стало ясно, как мало мы знаем не только о здании, но и о его создателе, отмечает Лихачева.

Помимо архива источником информации об архитекторе для музейщиков является Елена Мельникова — одна из двух дочек Виктора, согласившаяся сотрудничать с Музеем архитектуры. Вместе с сотрудниками МУАРа она ведет меня по зданию, постоянно поясняя, как мебель стояла в ее детстве — словно подчеркивая свой особый статус коренного обитателя дома. На втором этаже (где была спальня Константина Мельникова и его мастерская, переделанная из гостиной) Елена Викторовна рассказывает о состоянии здания. Все восемь лет, прошедшие со смерти ее отца, общественность пугали перспективой скорой гибели дома: то ли из-за рытья котлована на Арбате, то ли из-за отсутствия должного ухода. Сейчас внучка архитектора, рассматривая установленные в декабре «маяки» (индикаторы разрушения), говорит, что опасения, очевидно, были напрасны. Причиной трещин она считает некачественную реконструкцию 1990-х годов.

На третьем этаже, освещенном множеством фирменных шестиугольных окон, расположена огромная белая студия Виктора Мельникова — где он писал картины и преподавал студентам, сидя на возвышении-балкончике. Мне показывают гири — художник занимался гимнастикой, а еще его картины, с которых за восемь лет запустения начал спадать красочный слой. С балкончика есть выход на плоскую крышу меньшего из двух цилиндров; там Елена Мельникова сетует на негодно замененный деревянный настил. Чем выше этаж, тем приземленнее становятся разговоры: сотрудники музея архитектуры, явно не желавшие говорить ни о чем, кроме гения Мельникова, теперь сами возвращаются к трудной судьбе его творения. После смерти Константина Мельникова из-за дома судились его дети, Виктор и Людмила, затем Виктор поссорился с дочками, Екатериной и Еленой, а после его смерти те продолжили войну между собой.

Последней — и самой скандальной — стадией этой войны стала тяжба МУАРа с Екатериной Каринской, старшей дочерью Виктора Мельникова. Виктор Константинович умер в 2006-м, завещав дом и весь архив государству. Обязательное условие завещания — создание музея отца и сына Мельниковых, в котором обстановка должна быть сохранена в неприкосновенности. Однако музея не получилось: Каринская, ставшая исполнителем отцовского завещания, въехала в дом как жилец, и отказалась согласовывать условия его передачи. Она требовала не только назначить ее директором, но и позволить выбрать себе «преемника», рассказывает Лихачева. Договориться с Каринской пытался бизнесмен (и бывший пермский сенатор) Сергей Гордеев, выкупивший половину дома у остальных наследников — Гордееву Дом Мельникова виделся частно-государственным музеем. В 2011-м меценат передал свою половину дома государству — по распространенной версии, «бизнесмен сдался». «Екатерина Викторовна победила Гордеева в пиар-битве», — объясняет Кузнецов. Сотрудники МУАРа с нескрываемым восхищением вспоминают мецената и его планы: три года бился за дом, созывал экспертные и попечительские советы, а сам в итоге был смешан с грязью, выставлен «рейдером».

Смотрите также: Музей в Кривоарбатском. Дом Мельникова снаружи и внутри: фоторепортаж Варвары Геворгизовой

Государство, получив от Гордеева половину дома, передало их в оперативное управление МУАРу, и руководство музея занялось выстраиванием отношений с Каринской. Кузнецов говорит, что два года музей потратил на то, чтобы ситуация разрешилась бесконфликтно; по его мнению, это время было потрачено зря. В самый последний момент, когда все стороны, включая Росимущество (представителя государства), были согласны с условиями, Каринская изменила мнение и отказалась подписывать мировую.

В конце 2013 года Музей архитектуры решил сменить тактику. Лихачева и Кузнецов догадались, что можно начать осуществление последней воли Виктора Мельникова с другого конца — учредить музей отца и сына, а затем требовать от Каринской освободить дом в рамках исполнения завещания. Первая половина 2014-го была полна отчетов о юридических победах: музей основан как филиал МУАРа, ему под экспозицию отдано здание на Воздвиженке, Дому Мельникова присвоен статус культурного объекта федерального значения, Минкульт согласился дать денег на его реставрацию.

Парад побед прервался 13 августа, когда сотрудники музея архитектуры проникли в Дом Мельникова. В рассказах о случившемся стороны расходятся. По версии Каринской, она, вернувшись с дачи, обнаружила охранников, которые выгнали ее мужа и отказывались пускать ее саму. По версии МУАРа, двери ломали вовсе не они, а толпа из 40 человек, которых Каринская пригнала, чтобы отбить дом у охраны. Так или иначе, в соцсети попало слово «чоповцы», а также селфи молодых сотрудниц Музея архитектуры с хэштегом #домнаш и неуважительными высказываниями в адрес внучки архитектора.

В итоге за МУАРом окончательно закрепилась репутация взломщиков, а за Каринской — репутация жертвы.

Елизавета Лихачева описывает решение о проникновении в дом как спонтанное. «Мы создали музей и рассчитывали, что будет долгая переписка [с Каринской], но письма никто не принимал. 16 августа я собиралась уехать в отпуск — ну кто захватывает Дома Мельникова перед отпуском?! 13 числа я приезжаю сюда с очередным письмом. Из дома выходит какой-то дядька, который не имеет никакого права здесь находиться. А ведь с того момента, как оформлено охранное обязательство [на памятник архитектуры], мы — я, Кузнецов, [директор МУАРа Ирина] Коробьина — несем персональную ответственность за состояние памятника. Я пошла в полицию и написала заявление. Пришел участковый, проверил [у мужчины] документы: ни прописки, ни регистрации. „Здесь федеральная собственность, вы вообще кто?“ Никто дверей не ломал, он вышел — мы вошли».

Даже после «штурма» Каринская продолжила жить под одной крышей с чоповцами. В 1996 году обеих дочерей через суд лишили права прописки, однако Каринская с этим была не согласна — она показывала отметку о прописке, стоявшую в паспорте. МУАР написал заявление в УФМС, и в октябре пришел ответ, что в доме в Кривоарбатском переулке никто не прописан, рассказывает замдиректора музея Мельниковых.

Каринской сообщили об этом 21 октября. Как написали «Известия», в этот день у пожилой женщины случился гипертонический криз, она вызвала «скорую», врачи госпитализацию не предложили. Каринская легла на кровать, ей напомнили о том, что она не может здесь находиться; она отказалась покидать дом. Тогда сотрудники охраны дождались, когда Каринская выйдет покурить, и закрыли за ней дверь, «предварительно оставив ей теплые вещи».

После этого МУАР был окончательно подвергнут остракизму. Главным выразителем общественного мнения стал архитектурный критик Григорий Ревзин, заявивший, что ноги его не будет в Музее архитектуры. В разговоре со мной он подтвердил, что мнения своего не поменял: «Я считаю глубоко отвратительным выбрасывание родственников человека, ради которого создается музей, из его дома. Так действовали большевики, именно общенародным благом мотивируя изъятие частной собственности, так же действуют и сегодняшние [их] последователи. Музей — это институция, которая должна придерживаться высоких стандартов правового поведения и гуманизма. У нас в стране достаточно бандитов, так что же музей ведет себя как бандит?»

И Каринская, и МУАР утверждали, что дом разрушается; каждая сторона объявляла себя гарантом сохранности памятника. Но Ревзин никому из них не верит: «У нас такая страна, что невозможно апеллировать к закону, к человеческой порядочности. Поэтому апеллируют к разным катастрофам: все решения надо обосновывать требованиями безопасности. Обе стороны это делают, и обе страшно преувеличивают. Непосредственной угрозы разрушения дома нет, и лет 30-40 он мог бы спокойно себе стоять». Пока дом стоит, стороны могли бы договариваться, уверен критик.

Лихачева говорит, что в последний раз видела Каринскую в пятницу, 28 ноября. Где та живет, представитель МУАРа не знает, но уверена, что у нее все в порядке: якобы у детей Каринской несколько квартир. Каринская, как и Елена Мельникова, имеет право на компенсацию по Гражданскому кодексу: каждая из сестер получит по 1/8 стоимости всего наследства, после того как сторонняя экспертная комиссия, созванная нотариусом, проведет оценку. По словам сотрудников МУАРа, это могло произойти уже два года назад — и два года музей мог работать. Однако Каринская, говорят представители МУАРа, полностью идентифицировала себя с домом, отказывалась с ним расставаться и закрывала глаза даже на несомненную денежную выгоду. «Она, скорее всего, подаст на нас в суд, потому что ее не устроит размер компенсации», — смеется Елена Мельникова.

Лихачева говорит, что 3 декабря, когда первые посетители зайдут в дом, завещание Виктора Мельникова будет выполнено полностью: «Понимаете, мы не хотели быть как Каринская. Мы начинаем водить экскурсии, чтобы показать, что в дом теперь пускают всех». Замдиректора музея вспоминает, как впервые побывала в Доме Мельникова в девятилетнем возрасте и увидела иностранцев, для которых здание в арбатских дворах было законной частью мирового наследия: «Все это выглядело как если бы Парфенон оказался за забором. Или вы приезжаете в Рим посмотреть Пантеон, а Пантеон закрыт». Однако в словах сотрудников МУАРа, открывающих Парфеон (или Пантеон), радости не слышно — скорее, усталость. Кажется, они понимают, что находятся в статусе проигравших: «Нас вымазали в грязи».

То, что открытие — шаг символический, подчеркивается символическим числом человек, которые смогут попасть в дом: пятеро в день. Кузнецов хвалится, что первые 40 экскурсий — до середины января — были расписаны за сутки. Очевидно, что этот робкий режим посещения — не навсегда. Что будет дальше, покажут результаты обследования: «Надо понять, что с домом — рак или псориаз. Рак не видно, но с ним не живут, а псориаз видно, но с ним живут». Из слов Лихачевой понятно, что большая реконструкция может оказаться несовместима с экскурсиями, и дом вновь будет закрыт.

«Это очень важно. Лично для меня. Это моя мечта. Я чувствую, что то, что я делаю, правильно, — говорит Лихачева, когда я спрашиваю ее об эмоциях по поводу открытия музея. — Я понимаю реакцию людей, как это выглядит со стороны — поверьте, как мы хотели всего этого избежать».

Ясно чувствуется, что история Дома Мельникова — личная не только для наследниц архитектора. Когда я ухожу, сотрудники музея гладят и вешают на большой витраж шторы — последний штрих перед открытием. Меня провожает охранник, и я пытаюсь узнать, не участвовал ли он в августовской битве. «Нет, я несколько дней здесь всего» — говорит чоповец. У него на нагрудном бейдже написано имя: Николай Мельник. Охранник видит мое недоумение и хохочет.