истории

Как российские силовики учатся пытать людей — и почему делают это? Выпуск рассылки Kit на «Медузе»

Источник: Meduza

Пытки подозреваемых в совершении теракта в «Крокус Сити Холле» раскололи российское общество: одни считают такое обращение с террористами оправданным, других шокировало не только поведение силовиков, но и его демонстративность: никто даже не пытался скрыть, что задержанных жестоко пытали. При этом пытки в России — проблема, мягко говоря, не новая. Много лет правозащитники и независимые журналисты рассказывают, как пытают заключенных в колониях, срочников в армии и, конечно, задержанных в полиции — риск пострадать от насилия в отделении есть у любого, кто туда попал.

Издание Kit в конце 2022 года выпустило большой текст о том, что происходит с пытками в современной России: каков их масштаб, наказывают ли за них, как правоохранительная система буквально учит силовиков пытать людей и почему отсутствие внимания общества к пыткам — серьезная часть проблемы. С разрешения редакции «Медуза» публикует этот текст (с небольшими изменениями).

Kit — это медиа в имейл-рассылке. Подпишитесь на него здесь, и вы будете получать два длинных текста в неделю. Kit рассказывает о политике, войне, климате, науке, технологиях, воспитании детей и многом другом.

Что происходит с пытками в России на фоне войны

До начала полномасштабной войны с Украиной казалось, что риск стать жертвами пыток у некоторых людей значительно выше — например, у подозреваемых в экстремизме и терроризме. Однако в 2022 году, когда произошло сразу несколько громких случаев пыток «обычных» людей, появилось ощущение, что российские полицейские стали истязать чаще, отчаяннее — и в том числе тех, кто открыто выступает против войны в Украине. 

В правозащитной группе «Команда против пыток» подтверждают: если раньше методом устрашения политически активных россиян были штрафы за участие в митингах и 15 суток ареста, то теперь силовики все чаще бьют и пытают их. «Это своеобразный сигнал обществу. Мол, выходя на акцию, готовьтесь к аду в отделе полиции», — объясняют там. 

Особенно тревожит, говорят в «Команде против пыток», что сразу несколько громких инцидентов с пытками произошли именно в Москве: «События в ОВД „Братеево“ и изнасилование Камардина включают зеленый свет регионам». 

В фонде «Общественный вердикт» с ней согласны. «Известные нам случаи говорят о том, что силовики совсем перестали стесняться. Они так вели себя в отделениях по отношению к задержанным на антивоенных протестах, будто у полиции индульгенция», — рассуждает руководитель исследовательских программ организации Асмик Новикова.

В свою очередь социолог Елена Юришина оговаривается: нельзя утверждать, что пыток стало больше — просто они стали демонстративнее. «Речь скорее о постепенном расширении пределов возможного», — объясняет она.

Этому расширению «пределов возможного» действительно поспособствовала война, полагает еще один социолог, Денис Волков. Военная цензура, запрет на антивоенные митинги и высказывания, а также массовое признание людей и организаций «иноагентами» или «нежелательными» — все это прямо маркирует несогласных как «врагов», с которыми можно поступать как угодно, продолжает Волков. По его словам, именно это формирует у силовиков ощущение, что им позволены любые действия, «а многие злоупотребления рождает именно чувство безнаказанности».

Но вообще-то это ощущение появилось у них не на фоне полномасштабной войны, а гораздо раньше, резюмирует юрист и координатор фонда «Русь сидящая» Алексей Федяров. Просто сейчас «рамка допустимого» для силовиков стала широкой как никогда. 

Каковы масштабы — и наказывают ли силовиков за пытки

Как часто пытают российские полицейские, точно не знает никто. Насилие в правоохранительных органах — как айсберг, лишь незначительная часть которого находится на поверхности. Ведь люди, подвергшиеся насилию со стороны представителей власти, часто боятся говорить об этом (и небезосновательно).

Особенно это касается случаев сексуализированного насилия — здесь срабатывает не только страх, но и стыд. Даже если пострадавшие готовы заявить о произошедшем, государственные органы не всегда фиксируют их жалобы, не говоря уже о том, чтобы заниматься расследованием инцидентов.

Следственный комитет, который и занимается подобными случаями, лишь однажды рассказал, сколько жалоб на насилие конвертируется в уголовные дела — но только в колониях и СИЗО. Это произошло в 2019 году в ответ на запросы «Общественного вердикта» и проекта «Если быть точным». Данные для других силовых ведомств, в том числе полиции, ведомство не раскрывало никогда.

Правозащитники и журналисты пытаются вести собственную статистику, но и она отрывочна. Так, «Медиазона» подсчитала, что в период с лета 2022 года по конец 2023-го в России возбудили всего 32 уголовных дела против силовиков о пытках — обвинения по ним предъявлены 58 людям; по 11 делам уже вынесены приговоры. Максимальное наказание среди случаев, когда известны сроки, — пять лет колонии строгого режима, минимальное — 3,5 года условно.

В свою очередь «Команда против пыток» фиксирует случаи реагирования СК на свои заявления о пытках в тех регионах, в которых работает, — правозащитники поделились с Kit данными, собранными за 22 года. Согласно им, Следственный комитет отказывал в возбуждении уголовного дела по первичному заявлению о пытках в 77% случаев. А те 23% случаев, когда уголовное дело все-таки возбуждалось с первого раза, были, как правило, связаны со смертью задержанного.

Правозащитники упорно обжалуют отказы СК, но в 51% случаев добиться возбуждения дела так и не удается, говорят в «Команде против пыток». Кроме того, не все возбужденные дела доходят до суда, а по тем, что все-таки дошли, 43% сотрудников правоохранительных органов получают условные сроки. 

Представления о масштабах проблемы можно получить и из открытой судебной статистики, а также данных прокурорских проверок. Например, Kit изучил статистику судебных приговоров по части 3 уголовной статьи «Превышение должностных полномочий», вынесенных за 2021 год. По ней осудили 575 человек, из них 294 — военные (скорее всего, речь о случаях дедовщины), один из категории «следователей и прокуроров», и еще 240 отнесли к «иным сотрудникам правоохранительных органов, в том числе органов прокуратуры», то есть, видимо, большинство из них — оперативники. 

К реальному лишению свободы приговорили 121 человека — лишь одного из пяти осужденных отправляли в колонию. Но важно отметить, что по части 3 статьи 286 УК квалифицировали не только насилие — под нее же подпадают случаи фальсификации или провокации преступлений. Скажем, именно по ней судили полицейских, подбросивших наркотики журналисту Ивану Голунову.

В свою очередь Асмик Новикова из «Общественного вердикта» говорит, что в год им удается довести до приговора лишь 5–10% кейсов. По ее словам, в начале нулевых правоохранители регулярно отделывались условными сроками. На рубеже нулевых и в начале 2010-х выросла доля приговоров с реальными (и порой внушительными) сроками, но в последние несколько лет сроки вновь сокращаются — и становятся условными.

Почему силовики пытают — и как учатся это делать

В основе любого системного насилия лежит объективация, или расчеловечивание, объясняет социолог Асмик Новикова. Причем, по ее словам, такая объективация в принципе неизбежна, и не только в России. В любом государстве мира действуют структуры, сотрудники которых занимаются поддержанием порядка. Они — при наличии оснований — обязаны применять силу. То есть насилие — их рабочий инструмент.

Чтобы использовать этот инструмент, важно научиться не видеть за решением профессиональной задачи живого человека, продолжает Новикова. Силовиков этому учат специально, объясняя, что человек — это мишень, служебная цель. Здесь как у врачей, для которых пациент прежде всего организм, а не личность. Поэтому объективация — в чем-то необходимое условие функционирования армий, полиций и тюрем, резюмирует социолог. 

Но одновременно с этим объективация подстегивает пытки: если люди воспринимаются «как матерчатые манекены, которых используют при следственных экспериментах или огневой подготовке», то увидеть грань между применением силы в рамках полномочий и избыточным насилием — вплоть до истязания — становится сложно.

Социолог Елена Юришина считает, что среди правоприменителей мало настоящих садистов и психопатов. «Неверно говорить, что любой полицейский — абсолютное зло, даже если новости нас к этому приучили. Люди, способные на пытку и делающие это ради удовольствия и самоутверждения, — скорее аномалия в общей массе правоохранителей», — говорит она.

С ней согласна адвокат «Общественного вердикта» Ирина Бирюкова, которая много лет работает с делами о насилии в правоохранительной системе — например, защищала пострадавших от пыток в ярославской колонии № 1. Она допускает, что «есть определенный процент сотрудников, которые шли в систему в том числе затем, чтобы реализовать свои комплексы», но уверена: чаще всего пытающих формирует сама система. 

«В своих допросах по ярославскому делу сотрудники колонии утверждали, что опасались: если откажутся принимать участие в таких „воспитательных“ мероприятиях (то есть пытках над заключенными, — прим. Kit), их уволят. А они либо только устроились, либо семья, ипотека, кредиты. Еще говорили, что видели, как пытают офицеры — и считали, что это норма. И видели, что за избиения заключенных или задержанных ответственности не было. Наоборот, прокуратура и следствие покрывали своих и отказывали в жалобах и в возбуждении дел», — рассказывает адвокат.

Как именно система стимулирует пытки, исследует Елена Юришина — по первому образованию она юрист и раньше преподавала в России на юрфаке, а потом продолжила образование в Манчестере и Гранаде в области социологии права. Для своей научной работы о причинах нарушений прав человека в России — и здесь не только пытки — Юришина изучает судебные дела, анализирует исследования, интервьюирует экспертов и самих правоприменителей.

Если совсем упрощать, то нарушение любого запрета — от поедания вредных сладостей ребенком до нарушения прав человека и полицейских пыток — человек совершает в одном из режимов: «нельзя», «допустимо», «можно» и «необходимо». Юришина уверена, что за последние годы российская полиция в отношении пренебрежения правами человека проделала путь от «допустимо» до «можно».

«Это хорошо прослеживается по рассказам бывших сотрудников милиции 1990-х и 2000-х (тогда еще органы МВД назывались именно так, — прим. Kit). В режиме „допустимо“ для достижения результата по службе в то время можно было иногда кого-то запереть, лишить еды. А потом все постепенно начало меняться. Важно понимать, что в конце 1990-х тюремная система еще была частью МВД. Тогда в отдельные милицейские структуры на местах попадали бывшие тюремщики, которые приносили с собой соответствующую культуру. И в этот период в милиции вошли в обиход сексуализированные пытки, например угрозы изнасилования бутылкой», — рассказывает Kit социолог, ссылаясь на опыт своих респондентов.

Алексей Федяров, который в 1990-е сам работал следователем прокуратуры, а в 2000-е дослужился до начальника отдела по надзору за следствием прокуратуры Чувашии, тоже подмечает влияние «блатных понятий» на стиль работы правоохранительных органов. Правда, по его словам, эти особенности пришли к правоохранителям не от коллег из колоний и тюрем, а «с улицы» — просто потому, что разрастание системы потребовало множества новых кадров и порог входа в нее стал минимальным.

«Количество людей в органах резко увеличилось. Например, в прокуратуре сейчас более 54 тысяч человек; в СССР же было 17 тысяч — на весь Союз. Брали всех подряд, и среди тех, кто пришел, — огромное количество выросших в криминальной среде, кто впитал с юности блатную манеру общения, „понятия“. Сейчас эта блатная система намертво перекочевала в систему взаимоотношений в правоохранительных органах», — считает он.

Так или иначе у того, что пытать стало «можно», есть нескольких основных предпосылок, говорит Юришина.

Во-первых, пытки «упрощают» работу. Оперативники и следователи, как правило, крайне загружены и зависят от палочной системы. «Чтобы не упала раскрываемость, чтобы продолжить заниматься еще пятьюдесятью делами параллельно, нужно как-то приспосабливаться», — объясняет она логику процесса.

Самый простой способ расследовать дело — получить признательные показания. А самый простой способ получить признание — «запугать, сманипулировать или применить пытку», говорит Юришина. В этой ситуации пытаемый становится «инструментом получения быстрого признания». «Это обесчеловеченное существо, которое не воспринимается равным себе. С ним можно делать все что хочешь», — пересказывает она объяснения самих силовиков.

Кроме того, здесь важно понимать, как устроена работа правоохранительных органов, дополняет мысль Федяров: «Любой, кто пришел туда на работу, начинает жить в условиях постоянного колоссального стресса. Все эти справки, отчеты, проверки, постоянная необходимость о чем-то докладывать, причем неоднократно об одном и том же, видоизменяя свои доклады… Это психологически уничтожает человека». Неудивительно, что в таких условиях задержанный, который отказывается признавать вину или сообщать нужную информацию, часто воспринимается как еще один раздражитель и источник проблемы, подлежащий скорейшему устранению. 

Во-вторых, пытать безопасно. По большому счету ничто не стимулирует ни расследовать пытки, ни воздействовать на тех, кто их применил, говорит Юришина. «Чтобы попасть под суровую ответственность, нужно совершить прямо совсем что-то сверхъестественное. Например, довести человека до смерти, — объясняет она. — Но в большинстве случаев, когда мы говорим о среднестатистических пытках, как бы страшно ни звучала сама эта формулировка, эффективных инструментов наказать правоохранителя нет».

В-третьих, пытки — часть полицейской культуры. Эта причина вытекает из первых двух. «Если кого-то пытают в кабинете у оперативника, это слышит весь этаж. Но никто из коллег не пытается это пресечь», — говорит Юришина. Ведь пытают если не все, то многие, и каждый новый сотрудник, попадающий в такую систему, быстро начинает вести себя так же. 

«Например, ты — молодой неопытный оперативник. Коллега постарше говорит: „Сейчас я тебя научу, как работать. Мы его [задержанного] пристегнем наручниками к батарее, и он у нас как миленький заговорит“. Постепенно ты проникаешься этой культурой, начинаешь себя вести таким образом, чтобы окружающие тебя не осудили», — констатирует она.

Процесс «нормализации ненормального» небыстрый. Сначала человек может категорически не желать во всем этом участвовать, но постепенно у него отмирает ощущение неправильности происходящего. «Ты начинаешь все больше ассоциировать себя с системой. Привыкаешь к формальным показателям, палочной системе, премиям, — перечисляет Юришина ключевые доводы оперативников, которых ей удалось проинтервьюировать. — В итоге тебе просто удобно так жить. Если ты выбил признание — ты упростил себе работу, раскрыл больше дел, уложился в показатель. У тебя хорошие отношения с начальством, хорошая зарплата, перспектива карьерного роста».

При этом система устроена так, что принципиально не сдает своих, отмечает в свою очередь адвокат Ирина Бирюкова: «Все надзирающие органы между собой взаимодействуют и прикрывают друг друга». В своей практике она чаще всего сталкивалась с делами, когда пытки применяли именно оперативные сотрудники. В полиции оперативники — люди, которые занимаются сбором информации «на земле». То, что они добывают в ходе наблюдения, прослушки, контрольных закупок и опросов, они несут следователю — а он уже решает вопрос о возбуждении уголовного дела. Если следователь начнет массово привлекать оперативников к уголовной ответственности, его поручения просто некому будет исполнять.

Остальные части правоохранительной системы зависят друг от друга в неменьшей степени. «Прокуратура по надзору за исправительными учреждениями покрывает руководство колоний и СИЗО, потому что иначе возникнет вопрос об эффективности деятельности самой прокуратуры. Врачи, которые должны фиксировать пытки, полностью зависят от руководства исправительного учреждения. Эти цепочки разорвать очень трудно», — поясняет Бирюкова. 

Поэтому «если ты применил насилие, тебя привлекут к ответственности, только если ты совсем выйдешь за рамки — и поставишь под угрозу само существование структуры, в которой работаешь», заключает юрист Алексей Федяров. 

Бывают ли «оправданные» пытки

В 2017 году правозащитники из «Общественного вердикта» и социолог Дмитрий Рогозин решили выяснить, как россияне относятся к пыткам. Для этого они использовали метод телефонного опроса и поговорили с 786 людьми — но не совсем стандартным способом. 

Вместо того чтобы просто спрашивать респондентов об отношении к насилию, им предлагали примеры ситуаций, в которых можно поставить себя на место полицейского или тюремщика — и решить, применять насилие или нет. Все примеры были взяты из реальной правозащитной практики.

Выяснилось, что во многих случаях существенная доля респондентов (от 35% и выше) считают пытки допустимыми. Например, 63% из них решили, что можно пытать маньяка, который похитил детей и отказывается говорить, где они; 38% поддержали действия силовиков, которые пытали бандита, взявшего на себя всю вину за убийство, но отказавшегося сдавать подельников. А еще один пример описывал такую ситуацию: грабитель на улице вырвал сумку из рук пенсионера, это увидели полицейские и погнались за ним; догнав, они от злости нанесли ему несколько ударов. С пониманием к действиям полицейских отнеслись больше половины — почти 52%. 

«Если говорить абстрактно, любой человек скажет: пытки — это плохо… А подход через дилеммы позволяет показать, что такое пытки на практике», — объясняла тогда Асмик Новикова. Теперь она напоминает: среди описанных ситуаций не было ни одной, в которой пытки были бы допустимы. Даже в случае с маньяком выяснять местонахождение похищенного ребенка при помощи пыток — это как передвигаться на телеге вместо машины, говорит Новикова: «С таким количеством цифровых следов, которые оставляет человек, нет никакой необходимости пытать. Проверьте камеры, геолокацию, сигналы телефона и найдите ребенка». 

В общем, пытки — всегда насилие и беззаконие, а не признак профессионализма. Это понимают во многих странах, ведь проблема пыток силовиков не чисто российская. У каждого государства здесь свои особенности: скажем, в Бразилии и США полицейское насилие часто направлено против малообеспеченных граждан и небелого населения, в Израиле — против подозреваемых в терроризме. 

Все эти факторы попытались обобщить в своем докладе правозащитники Amnesty International. Они пришли к выводу, что полицейскую жестокость делают возможными укоренившиеся в обществе формы дискриминации (такие как расизм, шовинизм и сексизм); нестабильная политическая ситуация; постоянные нарушения прав человека и ощущение безнаказанности у представителей правопорядка. А еще — недостаточно проработанные законы, которые бы контролировали эту сферу. 

В некоторых государствах победить полицейские пытки пробуют реформами — и наиболее успешной на постсоветском пространстве считается реформа МВД Грузии, начатая в 2004 году тогдашним президентом Михаилом Саакашвили. От службы отстранили тысячи полицейских, включая почти весь руководящий состав, а взаимен обучили новых — и наняли на более высокую зарплату. Отделения полиции стали строить из прозрачных материалов, чтобы продемонстрировать их открытость. 

Но число сообщений о пытках в полиции все равно оставалось высоким. Власти пытались изменить ситуацию — например, организовали горячую линию для пострадавших, — но сообщения о насилии продолжали поступать. Апофеозом стали пытки в Глданской тюрьме в Тбилиси, и Саакашвили даже заявил, что случившееся перечеркнуло все успехи властей в сфере безопасности. И до сих пор в Грузии продолжают пытать людей, говорится в докладе омбудсмена страны за 2020 год. Однако исследователи все еще считают эту реформу МВД более удачной, чем в других постсоветских странах. По мнению авторов одного из таких исследований, успех связан в том числе с общественным запросом на реформирование: людям было не все равно.

Есть ли такой же запрос в российском обществе? В «Команде против пыток» обращают внимание: задержанных, в том числе по ничтожным поводам, уже много лет пытают — но повод далеко не всегда громкий, поэтому такие случаи не интересны никому, кроме правозащитников: «Новые дела у нас появляются в разных регионах раз в две недели. На них никто не обращает внимания».

Но и в активном распространении информации о пытках есть ловушка, предупреждает Асмик Новикова. «Чем больше появляется информации о пытках, тем больше возникает эффект „опривычивания“ насилия», — говорит она. Получается замкнутый круг: чем больше информации о насилии, тем больше людей реагируют на него индифферентно: «Да, это есть, но зачем вы в очередной раз нам это показываете?»

За «опривычиванием» насилия обязательно следует повышение уровня толерантности общества к нему, заключает Асмик Новикова. То есть не только полицейские привыкли к тому, что пытки — это «нормально». К этому привыкли мы сами.