истории

В августе 2020 года Навального отравили боевым ядом. Реаниматолог Александр Полупан был в группе врачей, которые пытались поставить ему диагноз Теперь он дал интервью «Медузе», в котором подробно рассказал, что происходило в омской больнице

Источник: Meduza

20 августа 2020 года Алексею Навальному стало плохо в самолете, летевшем из Томска в Москву. Лайнер экстренно сел в Омске, политика госпитализировали. Следующие два дня Навальный был в коме; в это время он находился в омской клинической больнице скорой помощи № 1 (БСМП), где врачи пытались поставить ему диагноз — а также решали, можно ли Навального вывезти на лечение в Берлин. Среди участников консилиума был московский анестезиолог-реаниматолог Александр Полупан. В начале 2023-го он же стал одним из инициаторов открытого письма врачей с требованием оказать Навальному медицинскую помощь — на этот раз в колонии, где находится основатель Фонда борьбы с коррупцией. Спецкор «Медузы» Светлана Рейтер поговорила с Полупаном о том, понимали ли врачи в Омске, что Навального отравили «Новичком», — и почему они выступали против транспортировки политика в Германию.

— Вы смотрели фильм «Навальный»?

— Да. Он достаточно правдиво снят, явных несостыковок не помню. Я его давно смотрел, когда он только вышел [в начале 2022-го], — та часть, которой я сам был свидетелем, показана точно. 

— В фильме есть довольно яркий эпизод: Юлия Навальная безуспешно добивается разрешения вывезти Алексея на лечение в Германию, медицинский консилиум ей отказывает, она уходит из омской больницы, но потом неожиданно получает сообщение от одного из врачей со словом «Возвращайтесь» и смайликом. Это вы ей отправили?

— Да. Юля уже уехала из больницы, ей отказали в транспортировке. Но в конце концов вечером [21 августа, спустя сутки после госпитализации] разрешение на транспортировку дали. Меня попросили сообщить Юле, потому что мы с ней были в контакте.

Надо было сказать, что она должна вернуться в больницу, — но о том, что Навального разрешили вывезти, писать было нельзя, пока об этом официально не сообщат прессе. Поэтому после сообщения я поставил смайлик — чтобы она поняла, что все хорошо. Жаль, что нет на «Оскаре» номинации за самый лучший смайлик.

— До того, как полететь из Москвы в Омск, много ли вы знали о Навальном?

— Смотрел какие-то его расследования, ходил на некоторые митинги, но лично знакомы не были.

— Как вы попали в команду московских врачей, которых отправили на консилиум?

— Я работаю реаниматологом, в том числе занимаюсь медицинскими транспортировками. Мне позвонил друг, спросил, можно ли дать мой телефон Леониду Волкову: соратникам Навального нужна была помощь в организации его медицинской транспортировки из БСМП города Омска, куда он был доставлен в тяжелом состоянии.

Мне позвонил Волков. Я дал ему контакты коллеги из Германии, который мог помочь подобрать клинику и прислать медицинский борт с бригадой врачей с российской визой — они могли бы от дверей до дверей доставить пациента. Но условием этой бригады было то, что им предоставят информацию о состоянии пациента и его транспортабельности.

Я тогда был исполняющим обязанности заведующего отделением, лететь из Москвы мне было не очень сподручно, и я хотел отправить в Омск своего доктора — чтобы тот осмотрел пациента и предоставил немцам отчет. [Для этого врача] был самолет, оплаченный [бизнесменом и оппозиционером] Евгением Чичваркиным, борт стоял во Внуково и ждал врача. Я сказал руководству, что доктор от нас поедет в командировку [в Омск].

Первоначально возражений не было, но потом из Минздрава поступил запрет на такую командировку — потому что уже есть официальный консультант [реаниматолог Борис Теплых], который вылетает вечером. И нам не стоит в это вмешиваться.

Но, поскольку ко мне напрямую обратились близкие Алексея Навального, удалось договориться, чтобы меня тоже включили в состав консилиума. [Перед полетом] мы созвонились с главным токсикологом, который вкратце рассказал про состояние пациента.

На тот момент рабочей версией диагноза было отравление оксибутиратом. В телемосте [с омскими врачами] нам было сообщено, что в клинической картине на первый план выходят судороги и выраженный лактат-ацидоз. На мой вопрос, точно ли речь идет о судорогах, а не о миоклониях, они ответили неуверенно. В связи с этим я попросил включить в состав нашей бригады электрофизиолога. Включить в состав бригады токсиколога они категорически отказались: у них уже был главный токсиколог Омской области.

Когда я уже был в аэропорту, мне позвонил коллега из Германии и сообщил, что Волков сам договорился с другим медицинским бортом и с [берлинской клиникой] «Шарите». Я написал Волкову, он подтвердил эту информацию. На вопрос, надо ли мне в таком случае лететь, он попросил все равно сделать это — чтоб поделиться своим мнением, можно ли транспортировать [Навального]. И мы полетели.

— И прилетели в Омск. 

— В аэропорту нас встретили какие-то люди, которые не представились. Отвезли в гостиницу. Мне написала Юля, спросила, какие у меня планы, — я ответил, что поеду в больницу, осмотрю Алексея и напишу ей.

Мы приехали в больницу около пяти часов утра. Нам вкратце рассказали о динамике состояния. Мы попросили, чтобы нас отвели к пациенту. И тут произошла странная история: мы хотели переодеться в свою медицинскую форму, которую привезли с собой, но нам было настоятельно рекомендовано воспользоваться одноразовыми халатами — якобы это было противоковидной мерой. Также возле постели пациента стояла специально выделенная женщина, которая следила, чтобы [все] надевали перчатки и тут же их снимали, отходя от кровати [Навального]. В тот момент я не сильно придал этому значения.

Мы быстро осмотрели пациента. Я не особо задумывался о диагнозе, моей основной задачей было оценить транспортабельность [пациента] и подготовить его к транспортировке. Но в целом клиническая картина была похожа на отравление ФОС [фосфорорганическими соединениями; к ним относится группа боевых веществ «Новичок»].

— Как выглядел Навальный?

— Пациент в коме, у него отмечались непрерывные мышечные подергивания, которые до этого момента были интерпретированы как судороги. Для того чтобы провести дифференциальный диагноз между судорожным и миоклоническим статусом, мы с электрофизиологом выполнили запись ЭЭГ [электроэнцефалографию]. Данных о судорожной активности получено не было, и мы ввели релаксанты, чтобы купировать миоклонии.

После осмотра я отписался Юле, что пациента можно и нужно транспортировать. В этот момент принципиальных возражений против того, чтобы отдать пациента, [в омской больнице] еще не было, но все настояли, что надо повторить МРТ головного мозга — мы так решили еще на телемосте. Мы сделали МРТ и пошли на консилиум [где обсуждался диагноз].

Главный токсиколог продвигал версию, что пациент худел и с этой целью принимал какие-то противодиабетические препараты. Я написал Юле и получил ответ, что Алексей их не принимал — о чем я и сказал [остальным участникам консилиума]. Кто-то выдвигал версию о том, что пациента укусил клещ; кто-то — еще какие-то версии, точно не помню.

Я предложил поставить диагноз «кома неясного генеза» и начать готовить пациента к транспортировке. Тогда же с моей подачи очень смешным образом зародилась версия про нарушение метаболизма. Я сказал фразу, что в целом комы бывают структурными и метаболическими. Структурную кому мы полностью исключили — значит, надо исключать причины метаболической, к которым относятся экзогенные и эндогенные интоксикации, гипер- и гипогликемии и так далее. [Главврач омской больницы скорой помощи № 1 Александр] Мураховский позже в разговоре с журналистами все перепутал и вместо «метаболической комы» сказал «нарушение метаболизма» — породив этот мем.

Во время консилиума прибежала медсестра и сказала, что пациенту стало хуже. Мы побежали к нему, отмечалось снижение АД [артериального давления], тахикардия. Состояние быстро стабилизировали. Примерно в то же время мне позвонило мое руководство и сказало, что на верхнем уровне принято решение о недопустимости транспортировки пациента — и чтобы я не смел его никуда везти. На мои возражения, что я его никуда и не собираюсь везти и его повезут немцы, а меня всего лишь просили оценить транспортабельность, мне было сказано: я должен сообщить родственникам, что он [Навальный] не транспортабелен — и что абсолютно все [участники консилиума] скажут то же самое. И что если я скажу что-то иное, то последствия будут самые серьезные. Что именно имелось в виду, не уточнялось.

Мне написала Юля с вопросом: «Что-то изменилось?» Я предложил выйти покурить и поговорить за стенами больницы. Коротко рассказал, что пациент транспортабелен, но в Москве принято решение не разрешать транспортировку.

— Почему, на ваш взгляд, Навального нужно было срочно вывезти из больницы?

— В БСМП № 1 не самая лучшая больничная инфраструктура. Лечебно-диагностические возможности весьма ограничены. Качество медицинской помощи, которое может быть оказано в клинике «Шарите», значительно выше — это достаточно очевидная вещь. Это во-первых.

Во-вторых, задачу вывезти пациента поставили передо мной его родственники, чьи интересы я представлял.

— Остальные врачи были против того, чтобы Навального отправили на лечение в Германию?

— Неправильно говорить, что они были против — решение [признать Навального нетранспортабельным] было спущено по линии Минздрава. 

— То есть министр здравоохранения России Михаил Мурашко сам звонил в Омск?

— Я точно не знаю, кто кому звонил. На месте была представительница местного Минздрава, которая транслировала распоряжения из Москвы.

— Как развивались события дальше?

— Было какое-то короткое совещание, на котором в том числе присутствовала представительница омского Минздрава. Суть была в том, что транспортировать [Навального] нельзя, если не исключено отравление. Потом было общение с родственниками и друзьями, на котором присутствовали все врачи и какие-то непонятные люди в штатском.

Все по очереди высказали свою позицию, что в настоящий момент риск транспортировки для пациента крайне высок и мы не можем так рисковать его жизнью. Я постарался быть максимально аккуратен и сказал что-то типа: «Действительно, есть риск, что во время транспортировки состояние пациента может ухудшиться, так как мы уже наблюдали один эпизод ухудшения состояния, но это может произойти и без всякой транспортировки. Но есть и вероятность, что он долетит без каких-либо проблем».

Я еще раз написал Юле, что пациент абсолютно транспортабелен и надо добиваться транспортировки, — и пошел в палату пытаться разобраться с диагнозом. Версия про [отравление] фосфорорганическими соединениями все время маячила и в голове, и в обсуждениях с коллегами — при этом тогда в основном предполагали, что отравляющий агент был подмешан в чай в аэропорту. Если бы это было так, то он [Навальный] не успел бы дойти до самолета. Предположение, что он был отравлен в самолете, тоже вызывало сомнения: если верить моим представлениям о фосфорорганических соединениях, в этом случае там бы половина самолета полегла.

— Как вы лечили Навального?

— Симптоматически. Надо было решать острые жизнеугрожающие проблемы. На первый план выходил выраженный лактат-ацидоз и нескоррегированная гиповолемия. Катетеризировали центральную вену, начали массивную инфузионную терапию. Надо отметить, что омские врачи во всем помогали и были очень рады, что к ним пришли на помощь. В целом в приватных разговорах они тоже были согласны с версией [о том, что Навального отравили] ФОС.

Что касается интересующего всех атропина [который, в частности, применяется как антидот для «Новичка»], то его вводили и в первый день, и во второй — тоже симптоматически, в небольших дозах. Например, после катетеризации центральной вены мы ему ввели немного атропина, чтобы купировать гипергидроз и можно было нормально приклеить асептическую наклейку.

Мы обсуждали, начинать или не начинать инфузию атропина [то есть нужно ли давать его в больших дозах]. Решили не начинать по нескольким причинам:

Дальше произошла, на первый взгляд, очень странная вещь. Нам было озвучено, что принято решение пригласить немецких реаниматологов, которые должны были вывозить Навального в «Шарите» на осмотр. Идея была в том, что они признают Алексея нетранспортабельным и будет красивое завершение истории: немцы сами отказались его везти. Это вызвало у всех легкое недоумение, поскольку было очевидно, что он транспортабелен — и казалось абсолютно невозможным, что немецкие специалисты скажут иное.

В итоге немцы приехали и осмотрели пациента. Никаких предположений о диагнозе у них не было, но они готовы были его забирать. Дальше был консилиум с немецкими реаниматологами, где нам поставили задачу объяснять им «свою» позицию, что Навальный не транспортабелен. Я с этого консилиума ушел — участвовать в этом позоре не было ни сил, ни желания. Так что не знаю, что именно и как им говорили.

После этого немцев увезли в гостиницу, не дав им пообщаться с семьей, — а я вернулся в палату к пациенту. При осмотре я увидел, что у него максимально расширены зрачки, и поднял тревогу, что надо срочно ехать на КТ, поскольку обычно это свидетельствует о вклинении головного мозга. Меня успокоили, заявив, что это офтальмологи, которые приходили осмотреть глазное дно, закапали в глаза атропин. Мне это показалось странным, ведь никаких показаний к осмотру глазного дна не было — но, учитывая, что это была не самая странная вещь, я тогда не придал этому большого значения.

Через какое-то время вышла статья [об отравлении Навального] в «Ланцете», где в том числе описывалась клиническая картина, которую немцы увидели при осмотре в Омске. Там написано, что у него были расширены зрачки. То есть атропин в глаза ему закапали непосредственно перед приездом немцев. Единственное объяснение, которое я этому нахожу, — это попытка имитировать вклинение головного мозга, чтоб его признали нетранспортабельным.

— Что было дальше?

— Дальше была рутинная работа. Часто из Москвы звонили узнать, что и как происходит. Во всех разговорах про возможность транспортировки мы по разным каналам получали ответ, что, пока не будет исключено отравление, транспортировки не будет. Постепенно приходили ответы из химико-токсикологической лаборатории о том, что того [вещества] не нашли, этого не нашли и так далее.

В итоге пришла информация, что [Навального] можно вывозить. Все — почти все — обрадовались и начали готовить пациента к транспортировке. Но оказалось, что у пилотов вышло время и им по полетному регламенту надо идти на отдых — транспортировку отложили на утро. Рано утром Алексея забрали в Германию.

— А вы улетели в Москву.

— Да. Прилетел и начал читать статьи про органофосфаты, в том числе про разные виды «Новичков». По мере того, как я читал, у меня было все больше уверенности, что это ФОС — ну и немцы через несколько дней это подтвердили.

Тогда же я понял, что в моей практике уже был один похожий случай. Я был лечащим врачом [писателя] Дмитрия Быкова, которого доставили к нам из Уфы с клинической картиной, схожей с той, что была у Алексея. Мы тогда не поняли, что с ним произошло, и лечили чисто симптоматически, корректируя терапией те симптомы, которые у него были. Он достаточно быстро пошел на поправку. Только сопоставив клиническую картину, которую я видел в двух случаях, я понял, что, вероятнее всего, это одно и то же. [Кроме того,] когда мы эвакуировали Быкова из Уфы, были точно такие же проблемы с Минздравом, пытавшимся запретить нам транспортировку.

— После того как вы вернулись в Москву, вы не опасались за свою жизнь? Если я правильно помню, через несколько месяцев после того, как Навальный попал в БСМП № 1 Омска, в этой больнице умерли двое врачей.

— Слушайте, это какая-то странная конспирологическая теория. Врачей, которые умерли, в те дни даже в больнице не было. Да, такое случается: люди умирают, врачи тоже.

Особо страшно не было, но некоторое присутствие ФСБ в своей жизни я ощущаю. После приезда из Омска у меня начали ломать мессенджеры и соцсети, причем все это было сделано явно и криво. Самым смешным было то, что они сломали мой доступ в «Яндекс». С какого-то своего девайса зарегистрировались в моем аккаунте на «Яндекс.Такси» — но забыли разлогиниться. В итоге я видел их поездки, когда они уже себе вызывали такси — из дома до здания ФСБ или здания МВД. Я узнал, что один из эфэсбэшников живет в Люберцах, на улице Авиаторов — он каждый вечер ездил туда на такси. 

— Навального после лечения и возвращения в Москву немедленно арестовали, потом судили и посадили на много лет. Дальше началась охота на «иноагентов», потом — война… Как сейчас складывается ваша жизнь?

— Не хотел бы отвечать. В целом моя жизнь вряд ли интересна читателям «Медузы».

— Недавно вы подписали открытое письмо врачей с требованием предоставить Навальному медицинскую помощь в колонии. 

— Врачебное сообщество делало это дважды: в первый раз, когда Навальный держал голодовку, и во второй — сейчас. Второе письмо инициировали мы с моим другом, письмо подписали многие медики, после чего мы отправили его гаранту Конституции, чтобы Навальному предоставили конституционное право получения медицинской помощи. Это не политическое, а нормальное человеческое требование. 

— В каком состоянии Алексей сейчас?

— Мы этого не знаем, у нас очень ограниченные сведения о его здоровье. Очевидно, что после тяжелого отравления он полностью не восстановился и его содержат в очень тяжелых условиях, в которых и без отравления было бы несладко. Вряд ли то, что его постоянно содержат в ШИЗО, идет ему на пользу.

— Ваше письмо, насколько я понимаю, ни к какому результату не привело.

— Сначала, как говорили адвокаты, в колонии все засуетились: отправили врача и стали давать лекарства. Нам из администрации президента пришла отписка, что наше письмо спущено во ФСИН, откуда позже прислали дурацкое письмо о том, что сведения о состоянии здоровья Навального составляют медицинскую тайну. Какое-то формальное, издевательское письмо — мы не просили раскрывать медицинскую тайну. Мы просили, чтобы ему оказали помощь и перестали отправлять в ШИЗО. 

— И что с этим можно сделать?

— Ничего. Ну, если кого-то из нас, подписавших письмо врачей, арестуют и посадят в одну колонию с Алексеем, мы будем ему помогать. Что еще мы можем сделать, я не знаю.

— Были ли у вас или у других врачей проблемы в связи с письмами в поддержку Навального?

— Насколько мне известно, нет. С кем-то руководство поговорило, на кого-то бдительные граждане какие-то жалобы написали. Но серьезных последствий ни у кого не было, насколько я знаю.

— Что вы думаете о ситуации вокруг ФБК? Леонид Волков, с которым вы обсуждали транспортировку Навального, ушел со своего поста из-за письма в защиту Михаила Фридмана. Это не повлияло на ваше отношение к команде Навального?

— К Навальному все это не имеет никакого отношения: он сидит в тюрьме. Можно по-разному относиться к ФБК, я не очень за этим слежу — но эти разборки никак не влияют на мое отношение к тому, что очевидно: невиновный человек сидит в тюрьме, где его жизнь, мягко говоря, не находится в безопасности.