истории

«Тьма окончательно не отступила» Евгения Захарова потеряла в «Зимней вишне» мужа и пятилетнюю дочь. Вот ее рассказ о том, можно ли после этого вернуться к обычной жизни

Источник: Meduza

Ровно три года назад — 25 марта 2018-го — в Кемерово загорелся торговый центр «Зимняя вишня». Погибли 60 человек, в том числе 37 детей. Некоторые потеряли в пожаре всю семью. Среди них — 34-летняя Евгения Захарова. В «Зимней вишне» погибли ее муж Станислав и их пятилетняя дочь Вика. Прямо перед тем, как начался пожар, они отправили Евгении селфи из кинозала. «Медуза» записала рассказ Захаровой о том, как она переживала потерю близких и благодаря чему смогла вернуться к нормальной жизни.

«„Зимняя вишня“ сразу не понравилась»

Я прожила в Кемерово большую часть жизни. Росла без отца — он умер от онкологического заболевания, когда мне было три года. Воспитывала меня мать, которая работала дворником и мыла полы в студенческом общежитии. Пришлось мириться с ее непростым характером, у нас часто бывали конфликты. Жизнь у меня всегда была сложной. Может, это немного подготовило меня к тому, что произошло в «Зимней вишне».

Кемерово — хороший, удобный город, здесь все близко. Инфраструктура неплохо развита. Но в последние годы жить здесь стало невозможно. Экологическая обстановка ужасная! Дышать нечем, поэтому из Кемерово сейчас все уезжают.

Когда живешь в городе, просто не задумываешься о вопросах безопасности. Но, мне кажется, после «Зимней вишни» стали предаваться огласке некоторые события, о которых говорить раньше было как-то не принято. Сейчас все обсуждают случай, произошедший с [жительницей Кемерово] Верой Пехтелевой, к которой долго не приезжали сотрудники полиции, пока ее убивал абьюзер. Раньше такие вещи у нас замалчивались.

Мне повезло, я с абьюзерами в отношениях никогда не состояла. Стас вообще стал первой любовью моей жизни — познакомились мы с ним 11 лет назад на open air, мне тогда было 22. Посмотрела на него, подумала: «Ого, какой высокий!» Его рост — 187 сантиметров, мой — 164. Потом он протянул руку поздороваться, и я изумилась, какая же она большая. Вообще-то я не очень люблю высоких, но мы стали общаться.

Стас отличался от моих знакомых — был очень вежливым, правильным. Уже через две недели после знакомства пришел к маме, подарил ей цветы. Спросил у нее, могу ли я с ним жить. После этого мы съехались. Он ко всему очень серьезно подходил. Я сама была очень ветреной девочкой, но Стас многому меня научил, изменил мою личность.

Я полюбила его характер. Он был добрым, работящим, делал хорошие подарки, часто говорил слова любви. Дважды в год мы ездили отдыхать в другие страны, в основном экзотические.

Мы со Стасом очень много времени проводили вместе. Постоянно разговаривали — он делился секретами, самым сокровенным. У него тоже отца не было — он рано ушел из семьи. Зато была сестра. Воспитывала их мама, которая дала Стасу хорошее образование. У Стаса был технический склад ума, он отлично разбирался в компьютерах, ремонтировал «железо» — и неплохо зарабатывал.

Но я с его семьей не сдружилась, они ко мне с самого начала плохо относились. Наверное, это было связано с тем, что по общепринятым нормам к 22 годам у девушки уже должно быть образование, какие-то планы на жизнь. А я была больше похожа на подростка.

Первые три года мы со Стасом жили на съемных квартирах, но когда я забеременела, он оформил ипотеку. Помню, я почувствовала, что беременна. Поэтому когда сделала тест, совсем не удивилась. Стас спокойно воспринял эту новость, сказал: «Будем рожать». Он вообще был человеком без сильных проявлений эмоций, на все ровно реагировал — как и подобает взрослому, ответственному мужчине.

Я очень сильно обрадовалась ребенку. Правда, учебу в Кузбасском медицинском колледже пришлось на время бросить. Вообще, даже не знаю точно, почему решила стать фельдшером. Наверное, мне просто всегда нравились люди в белых халатах — и то, что они оказывают помощь попавшим в беду. Так что, откладывая учебу, я была уверена, что доучусь в будущем.

С рождением Вики жизнь сильно изменилась. У дочери была очень развита эмпатия. Она росла доброй, отзывчивой девочкой, хоть и немного стеснительной. Вика любила говорить: «Мама, ты — доктор», — потому что часто видела, как я по утрам гладила белый халат, когда уже восстановилась в колледже. Она сразу спросила, зачем мне халат, а я ответила, что буду в нем лечить людей. И дочь потом рассказывала об этом в садике. Хотя сама боялась врачей, как и все дети.

Она была маленькой, но при этом не по годам мудрой. Все время спрашивала, когда я рожу сестренку. Я отвечала, что некогда сейчас, что я учусь. Тогда она искала деликатный подход. Входила в комнату и невзначай говорила: «Вот сейчас доучишься, а потом, может быть, все-таки родишь мне сестренку?»

Я считаю, что в Кемерово созданы недостаточно хорошие условия для детей. Парков в городе мало, а в тех, что есть, почти нет качелей. Детские площадки тоже большая редкость. В «Зимней вишне» были детские игровые комнаты, но когда ее только построили, я не была от нее в восторге. Первый и второй «Променады» гораздо больше, просторнее. Там все на виду, никаких проблем с ориентацией в пространстве. А в «Зимней вишне» раздражала теснота, лестницы были расположены абы где. Если ты приходишь туда впервые, просто не понимаешь, куда идти, чтобы подняться на верхние этажи. Есть лифт, а вот лестниц не видно. Можно было легко заблудиться в этих закутках. Но о пожарной безопасности никто не задумывался, как и о том, что «Зимняя» может стать тюрьмой, из которой нет выхода.

Вообще, «Зимняя вишня» не стала суперпопулярной среди горожан. Ее единственный плюс заключался в удобном местоположении в центре, но я бы не сказала, что в «Зимнюю вишню» ходили толпами. Я ходила туда с одногруппницами после учебы, чтобы поиграть в аэрохоккей. Пару раз мы со Стасом ходили туда в кино. Мы вообще были киноманами, часто ходили на сеансы. Вику стали брать с собой, когда подросла.

Сейчас я не понимаю, как после этого [пожара в «Зимней вишне»] люди могут в принципе ходить в кино в торговых центрах. Я никогда в жизни больше не пойду, я там с ума сойду. Но у меня есть знакомые, которые ходят. Да, это не их трагедия, они это не пережили. И все равно мне этого теперь не понять.

«На опознании я оказалась самой первой»

Я много читала интервью людей, которые потеряли близких. И чуть ли не каждый вспоминает, что у него был сон-предвестник. Мне подобное тоже снилось за неделю до пожара. Во сне я оказалась в каком-то высотном здании и встретила там отца. Не смогла рассмотреть его лицо, но поняла, что это именно он.

Отец ушел, я побежала за ним с криком: «Куда ты, подожди, а как же я?!» Выбежала на улицу. Он сел в машину, за ним проследовали мужчина с ребенком. Они поехали, я помчалась за машиной, попыталась ее догнать. И на этом месте проснулась с очень неприятным чувством. Но Стасу рассказывать про сон не стала.

Сейчас мне очень тяжело думать о том дне. Если начинаю вспоминать, сразу переключаюсь. Но иногда не могу это остановить, мысли как-то сами запускаются. Вижу картинки из того дня, и сразу становится жутко. Думаю, как же такое горе могло произойти. Часто вижу, как собирала дочь на прогулку. Мы были в детской, я сидела на полу, надевала на нее колготки, потом штанишки. Обычно после этого сознание переносит меня сразу в морг, где я вижу доченьку в этих же штанишках.

В день пожара я готовилась к [учебной] практике. Мне нужно было заполнить дневник: нас просили описывать, какие мы выполняли манипуляции, какие использовали препараты и так далее. Это задание считалось обязательным, поэтому я осталась дома, а муж с дочкой пошли гулять. Изначально Стас должен был поехать к сестре — у нее тоже есть ребенок. Они иногда играли с Викой, но тогда сестра была занята. Поэтому Стас повез Вику в «Променад-2» [чтобы сходить в кино].

Мы там регулярно бывали вместе — пока ели блины, дочь проводила время в игровой комнате. В «Променаде» тоже были кинозалы, поэтому я думала, что они будут смотреть кино там. Но, видимо, они опоздали на сеанс, поэтому поехали в «Зимнюю» — до нее оттуда ехать минут десять.

Пока я готовилась [к учебе], мне на телефон пришло селфи от Стаса. Я увидела, что они сидят в кинотеатре. Эту фотографию я не люблю, на ней Вика сама не своя. Тогда я даже не поняла, что это «Зимняя вишня» — все еще думала, что они в «Променаде».

И тут меня набрал друг Стаса Дима. Сообщил, что не может ему прозвониться. Он же сказал, что горит «Зимняя вишня».

У меня сразу внутри все похолодело. Я тоже не смогла дозвониться, запрыгнула в машину, помчалась к «Променаду». Видимо, это была защитная реакция — я очень хотела, чтобы они были в «Променаде». Но там я встретила женщину — она сказала, что видела моих мужа с дочкой, но они уехали. Появилось предчувствие, что надежды нет.

Приехала к «Зимней», а там все в огне, дыму. И рядом с ТЦ — машина Стаса. Обычно люди до последнего верят, надеются, что все обойдется. Но я поняла, это — конец.

Никакого пожаротушения я не увидела. Мне кажется, пожарные только изображали деятельность. Думаю, тот же Сергей Генин просто струсил. Если бы там были его дети, он бы рванул туда. Я верю не в людскую справедливость, а в справедливость свыше. Всем достанется, кто виноват. У «Зимней вишни» был хаос, никакой организации. Даже серьезные люди в форме не понимали, что происходит, не могли ответить на вопросы: есть ли в ТЦ люди, тушат ли они пожар.

В здании [ближайшей к ТЦ] школы организовали штаб, где собрали всех, кто не мог найти близких. Скорые дежурили, людям оказывали психологическую помощь. Вывешивали какие-то списки — но они не менялись, потому что ничего не было понятно. Приходил человек, докладывал, что происходит в здании. Честно говоря, я мало что помню из всего этого. Я даже новости не смотрела в телефоне, мне ни до чего было. Я и так все понимала.

Под утро я поехала к моргу. Там мне сказали, что никакой информации нет, попросили приехать после обеда. Помогла моя преподавательница, бывший патологоанатом. Она туда позвонила, и, когда я приехала снова, мне сказали: «Да, они у нас».

Я пошла на опознание. Думаю, в морге я оказалась самой первой, потому что мне помогла преподавательница. Вика была почти целая, а вот Стас сильно обгорел — изменился так, что стал почти неузнаваем. Но погибли они от дыма.

Позже следователи показывали записи с камер. Я увидела, как Стас с Викой пришли в ТЦ, купили билет. Видела, как выбегали из зала, когда уже черный дым пошел. Люди бежали толпой, но я разглядела мужа с дочерью. Стас прихватил Вику одной рукой, а второй придерживал ей лицо, чтобы не надышалась дымом. Вся толпа бежала не туда, куда нужно. Потому что там, где была открытая лестница, все оказалось окутано дымом. Люди мчались в сторону запасных выходов, которые были заперты.

Следователи допрашивали раза два. Расспрашивали, что происходило в тот день. Психолога в комнате допроса не было. Вообще, они [психологи] с нами работали, но мне эта помощь не помогла. Говорили какие-то банальности — все, что я и без того знала. Например, что у горя есть стадии, их надо пережить, дать волю эмоциям. Еще сказали, что надо жить дальше, чем-то себя занять, отвлечь.

Для меня все было как в тумане. Похороны прошли в большом зале — людей было столько, что не все поместились. Пришли многие друзья Стаса. С моей стороны были одногруппницы, преподаватели, даже директор колледжа. Но я только потом узнала, что было много людей. Я никого не видела. Просто лежала на двух гробах, в обнимку с ними.

27 марта, через два дня после пожара, на площади Советов состоялся стихийный митинг — прямо возле здания администрации города. Пришли люди, которые потеряли родных. Меня совсем не удивило, что пришел Востриков и другие потерпевшие. Каждый переживает горе как умеет. Люди были в ярости, им хотелось поскорее найти виновных. Я не знала про митинг, но если бы он состоялся, скажем, через месяц, обязательно бы пошла. То, что я копила злость в себе, только разрушало меня.

На митинге я бы многое сказала. Думаю, у меня были бы вопросы к власти. Почему люди незаметно, без каких-либо для себя последствий берут взятки? Это ведь не единичный случай, такое происходит повсеместно. Понятно, пожарные тоже виноваты.

Не скажу, что я отслеживаю новости о ходе следствия, но кое-что узнаю. Например, узнала, что в Польше был задержан Вишневский и экстрадирован в Россию. Но я не слежу пристально. Наверное, еще и потому, что я слабый человек и мне очень больно. Да и в справедливость я не верю. Моих сил не хватит, да и я не смогу ничего изменить. К тому же, поскольку я решила жить дальше, значит, надо делать все, чтобы быть максимально жизнерадостной — в память о семье.

С нами, родственниками погибших, встречался Сергей Цивилев, нынешний губернатор Кемеровской области. Мы с ним обсуждали, что будет на месте «Зимней вишни», какое дать название объекту. Решили в итоге разбить там «Парк ангелов».

«Поняла, что если умру, ничего не изменится»

Я уже больше года живу в Новосибирске, а когда приезжаю в Кемерово, обязательно иду в парк. Да, тяжело. Но это все равно как не ходить на кладбище. Как не идти? Там всегда становится хуже, но это не значит, что я не должна приходить, чтобы почтить память. Еще приезжаю в Кемерово на каждый день рождения Вики.

[После пожара я] жила некоторое время на чужой даче, потом на полтора месяца уехала в Новосибирск, но вернулась и стала снимать квартиру, чтобы окончить колледж. Полтора года доучивалась в Кемерово — потому что пообещала Стасу, что получу диплом, да и Вика хотела, чтобы я стала медиком.

У меня была практика на скорой, ездила по квартирам в Кемерово. После «Зимней вишни» меня жалели — например, к детям я не выезжала. Была практика в педиатрии, в детском отделении, но я сама не пошла — просто не смогла.

Вообще, работа фельдшером стрессовая: люди болеют, умирают. Но обычно медики абстрагируются от этого, становятся непробиваемыми, даже черствыми, поскольку каждый день сталкиваются со смертью. Если постоянно сопереживать, не хватит здоровья. А вот когда что-то ужасное происходит лично с тобой, тогда начинаешь понимать, больше сочувствовать.

Учеба немного помогала отвлекаться — кроме практики были лекции, домашние задания, диплом, защита, экзамены. Но я почти все время была одна, изредка проводила время с одногруппницами. На меня все косились. Мне хотелось говорить, что со мной произошло, говорить о муже и доченьке, но меня мало кто слушал. Со временем я поняла, что людям это не надо. Они чувствуют себя неловко, не могут подобрать слова, чтобы утешить, и мне от этой неловкости становилось хуже. Было проще молчать. С мамой я тоже не общалась — мы вообще переживали это горе раздельно, поскольку обсуждать все это вместе было бы намного больнее.

Долгое время я считала, что 25 марта 2018-го я умерла вместе с мужем и дочкой. Больше года отказывалась от лечения, антидепрессантов.

Я считаю, поддержка должна быть, нельзя такое переживать в одиночку. И человек, у которого случилось подобное горе, не должен просить о помощи. Не надо ему просто говорить: «Я тебе сочувствую, держись». Все слова лишние. Самое главное — быть с ним рядом.

Я была очень злой, а люди все принимали на свой счет. Но я ни на кого определенного не злилась — просто было очень плохо. Людям стало некомфортно со мной. Многие друзья отвернулись, не прошли эту проверку. Была только одна подруга, которая реально поддержала — бросила в Москве работу, дела и приехала. А были те, кто жил рядом, но исчез. Они звонили, говорили что-то, но я не воспринимала слова, бросала трубку. И они думали, что это к ним относится. Обижались, прекращали звонить, не приходили.

У меня долго была апатия, я очень много плакала. Ничего не ела, ничего не хотела. Был глубокий шок, я думала, что не существую, что меня нет, нет смысла в жизни. Думала, что должна быть с мужем и дочкой. Мне казалось, это несправедливо, что я живу, вижу этот мир, а они — нет.

Появлялись и суицидальные мысли. Останавливала вера — я крещеная, в Бога верю. Правда, в церковь не хожу — думаю, что Бог видит и слышит нас и без церкви. Я понимала, что если человек убьет себя, то не встретится с родными на небесах.

И все равно я могла умереть. [В тот период] я часто превышала скорость, была за рулем в состоянии алкогольного опьянения. Сознательно ли? Если то, что было в моей голове тогда, можно назвать сознанием — тогда сознательно. И очень об этом жалею, ведь могла не только себе навредить, но и другим людям. Невольно помогли сотрудники ГИБДД, которые однажды меня остановили, через суд у меня забрали права. Ни капли об этом их решении не жалею. Два года назад права мне восстановили.

Конечно, здоровье стало ухудшаться. Были проблемы с сердцем, дыханием. Ночью просыпалась от того, что просто забывала дышать.

Когда стало совсем плохо, начала в интернете искать информацию, специалистов. Я поняла, что если умру, ничего не изменится. И Вика бы этого не хотела, она мечтала о сестренке. Я решила, что пока я жива — значит, жива и память о ней. Она в моем сердце. Поэтому выбор был очевидным — жить.

Долгое время никто не мог помочь. Но в Москве меня свели с хорошим психиатром из института Сербского Аланой Сергеевной [Баевой]. Начала принимать антидепрессанты. Голова заработала яснее, эмоции немного притупились. Я снова стала чем-то заниматься, отвлекаться — много путешествовала, прошла сестринские курсы, обучилась татуажу, окончила художественную школу.

Я сама решила, что жизнь продолжается. После смерти Вики появились мысли, что надо срочно ее вернуть. Я думала, если рожу ребенка, Вика вернется. Мне казалось, что ее душа вернется в ребенке, которого я рожу. Это было какое-то помешательство. И вот так случилось, что я познакомилась с мужчиной, от которого родила этой зимой дочку. Впервые увидела его в 2020-м в Москве, где я временно жила. Приехала подруга, пошли в кафе посидеть. К нам подошел симпатичный молодой человек познакомиться. Вскоре мы начали встречаться.

Коля во многом похож на Стаса — высокий, большие руки, не выговаривает букву «л», работящий — он у меня сварщик. Темперамент тоже очень схожий. Но я все это стала замечать уже после того, как завязались отношения.

О том, какая беда со мной случилась, сказала Коле на третьем свидании. Люди должны о таком знать. Бывают дни, когда на меня находит, и окружающие просто не знают, что делать. Поэтому решила, что Коля должен быть в курсе. Он просто слушал и молчал. Может, думал, стоит ли продолжать общение.

Я родила в конце 2020-го, к Новому году. Очень хотела именно дочку. Поэтому когда узнала, какой пол у ребенка, заплакала. Назвали дочку Мией. Все девять месяцев, что была беременна, не могли выбрать имя. Очень хотела, чтобы было похоже на Вику — например, Ника. Но сошлись на Мие.

Характером они с Викой не похожи. Вика была девочкой-девочкой. Вся такая нежная, правильная. А у Мии боевой характер. Мне кажется, она будет прям пацанка.

Мия для меня — еще один спасательный круг. Да, такого не должно быть. Но зачем врать, если это так. Некоторые люди удивляются, когда кто-то, потерявший близких, позволяет себе продолжать жить. Хорошо, что мне такого не говорят. Наоборот, люди поддерживают в соцсетях, пишут, что я молодец. Это очень приятно.

Трагедия в «Зимней вишне» поселила во мне страх. Я боюсь, что снова могу потерять близких. Очень переживаю из-за Мии, она даже стала немного беспокойной из-за моей гиперопеки. Например, недавно повесили полку над кроваткой. Я стала нервничать, не упадет ли она. Пока Коля на ней не повис, я не могла успокоиться.

Тьма окончательно не отступила. Я всегда должна быть в тонусе. Если чуть-чуть дам слабину, это может плохо на мне отразиться. Поэтому очень важна поддержка. К сожалению, люди сами не понимают, как меня поддержать. Если случится с человеком что-то плохое, даже если у него умрут бабушки или дедушки, окружающие еще могут поддержать. Но когда умирает ребенок, это слишком тяжело. У людей шок, они просто теряются. Поэтому мне приходится иногда самой подсказывать Николаю — что говорить, когда обнять. Или я его предупреждаю: «Я сейчас поплачу, но ты за меня не переживай, это пройдет». Так что я сама себе психолог.

Сейчас я пока сижу с ребенком. Вообще хотелось бы проявить себя в медицине, поработать на скорой, но каких-то заоблачных карьерных целей перед собой не ставлю. Если Бог поможет, направит, буду только рада. Но мне море денег не нужно, я человек приземленный. Достаточно обычной жизни.

Подумываю взять ребенка из детдома. Эта мысль давно уже появилась, еще когда со Стасом жили. Но он меня не поддержал в этом. А мне кажется, людей на свете и так много, зачем рожать еще, когда можно взять ребенка из детдома, помочь ему стать хорошим человеком? Сейчас же я родила, потому что дочь погибла, и мне очень хотелось, чтобы жила хотя бы частичка Вики.

Я часто укачиваю Мию днем, чтобы она поспала — а спит дочка только на руках. Сижу, укачиваю ее в детской. Иногда проскальзывает мысль — откроется дверь, в детскую зайдет Вика, уже большая девочка, ей могло быть сейчас восемь лет. Даже не знаю, почему такие мысли приходят.

Поймите, это всегда будет со мной. Люди почему-то думают, что можно пережить все что угодно. Думают, что боль притупляется. Но ты просто привыкаешь к этой жуткой боли, понимаешь, как лучше с ней справиться. Когда постоянно бьют по одному и тому же месту, тебе сначала больно, а потом уже просто не обращаешь внимания. Но это не значит, что боли нет. Просто она очень глубоко во мне, и никуда мне от нее не сбежать и не спрятаться.