В Калининграде присяжные оправдали реаниматолога перинатального центра Элину Сушкевич и бывшего главврача местного роддома Елену Белую. Медиков обвиняли в умышленном убийстве младенца, родившегося недоношенным. По версии следствия, мальчика решили убить, чтобы не портить статистику роддома. Врачи свою вину не признали, в их защиту высказывалась большая часть профессионального сообщества. А глава национальной медицинской палаты Леонид Рошаль даже сравнил процесс с советским «делом врачей». По просьбе «Медузы» об уголовном преследовании и его последствиях с Элиной Сушкевич поговорила журналистка Екатерина Медведева из издания «Новый Калининград».
Подробно о деле калининградских врачей можно прочитать в этом материале «Медузы»
— Вы сразу осознали, что стали фигурантом дела об убийстве, когда все началось в 2018 году?
— Чувства были противоречивые. Я была после сложного ночного дежурства. И так как мы не сталкиваемся с подобными ситуациями — никто юридически не готовится к аресту [задержанию] на рабочем месте, — то просто не знаешь, что делать. Кричать, как в кино «Вы взяли не того! Я ни в чем не виноват» или, наоборот, молчать, потому что «все, что вы скажете, может быть использовано против вас»?
Пришли следователи: тут подпишите, там подпишите, пойдемте. Я просто выполняла то, что они мне говорили. Думала, как поступать дальше.
— Часто люди думают, что это временное недоразумение: сейчас во всем разберутся. Вам когда стало страшно?
— Конечно, не в первый день. Сначала думала: «Сейчас я вам в Следственном комитете объясню, насколько вы заблуждаетесь». Мне скажут: «Мы не так поняли ситуацию». И меня отпустят. И все закончится.
Но мне в первый раз продлили меру пресечения [в виде домашнего ареста] на три месяца, второй раз продлили. Думаю: «Ну хорошо, еще чуть-чуть осталось». Но когда в ноябре [2019-го] продлили домашний арест до февраля [2020-го], стало понятно, что это не закончится. Стало понятно, что никто не хочет тебя слушать и твои объяснения в принципе никому не нужны.
— Вы провели под домашним арестом полтора года, вам нельзя было пользоваться интернетом. Как вы жили в этот период?
— У меня была строгая изоляция: одна часовая прогулка в день, никаких внешних способов общения.
[Но] можно было даже найти какие-то плюсы. В предыдущие месяцы [перед задержанием] у нас была такая интенсивная работа, что это даже была некая возможность отдохнуть — если не брать в расчет все негативные эмоции и переживания.
Конечно, и непросто было. Интернетом пользоваться нельзя, но был телевизор. Радио слушала, читала. На мое удивление оказалось, что я спокойно могу перенести одиночество. Но по работе очень скучала, потому что я трудоголик. Очень тяжело, когда хочешь и можешь работать, а тебе не дают заниматься тем делом, которое любишь.
— Как вы сами оцениваете судебный процесс?
— Считаю, что судебное следствие было непростым. Я впервые участвовала в процессе в качестве подсудимой, хотя однажды до этого выступала как свидетель. Поэтому для меня это все было ново и, естественно, очень многое непонятно. Я сначала удивлялась: должно же быть по-другому. Но адвокаты быстро объяснили, что реальное заседание — это не то, что мы видели в кино.
Судья все время отклонял наши ходатайства, не допускал к участию специалистов и свидетелей, которые могли подтвердить нашу позицию. Со стороны смотрится, как будто ты все время пытаешься оправдаться. Хотя Уголовно-процессуальным кодексом не предусмотрено, чтобы мы вообще свою невиновность доказывали: нужно доказать вину, а подсудимый априори считается невиновным.
— Легко ли отстоять свою позицию в суде, когда постоянно приходится апеллировать к специфическим профессиональным знаниям, сути которых могут не понимать ни присяжные, ни судья, ни сторона обвинения?
— Нам пришлось подстроиться. Общаясь с адвокатами, пришлось привыкать к тому, что все надо объяснить просто. Так что к судебному заседанию мы уже подошли, когда я легко понимала, что надо говорить не «сатурация», а «насыщение крови кислородом» или не «ИВЛ», а «аппарат искусственной вентиляции легких».
Еще была проблема в экспертизе. Когда я ее читала, то у меня волосы шевелились. Но я осознавала, что кроме меня сути того, что там написано, никто больше не понимает — ни следователи, ни адвокаты. А независимых специалистов не допустили к участию. Получается, мое слово было против того, что написано в экспертизе. И понятное дело, что все будут опираться на стаж и статус экспертов, а не на мнение врача-неонатолога. К сожалению, теория и практика не всегда идут вместе. Нельзя опираться только на мнение экспертов, не имеющих практического опыта. В экспертизе должны обязательно принимать участие и врачи-практики тоже.
Многие факты были изложены так, как удобно обвинению, но нам просто не давали возможности пояснить [ситуацию].
Элина Сушкевич и Елена Белая. 6 августа 2020 года
Александр Подгорчук / Коммерсант
— Свидетелями обвинения были несколько медиков из роддома. Вы понимаете почему?
— На самом деле всех этих свидетелей — за исключением Татьяны Николаевны Косаревой — я не могу обвинять в лжесвидетельстве. Во-первых, они говорили, что никто из них ничего не видел — они не видели конкретно тех событий, о которых говорит Косарева. Они только видели, как я работала, как писала документацию. Все остальное они знали, потому что кто-то что-то слышал, кто-то что-то рассказал.
В принципе, их показания не противоречили нашей позиции. Были, конечно, нюансы, когда я говорю «Это плохой анализ», а доктор говорит: «Нет, это хороший анализ». Но она верит в это, поэтому это не обман — это заблуждение.
— А что с показаниями Косаревой, а также свидетеля Татьяны Соколовой, которая якобы слышала разговор в ординаторской о магнезии?
— Почему Косарева заняла такую позицию, я не могу сказать. По ее словам можно сказать, что она лжесвидетельствовала. Она рассказывает не ту историю, которая была. Причем изначально у нее была история совсем другая — и она совпадала с нашей (эти показания не вошли в дело, — прим. «Медузы»).
Я не скажу, что [заведующая родильным отделением] Татьяна Львовна Соколова говорит неправду — она услышала разговор. Но ее никто не спрашивал: «А что значит то, что вы слышали про магнезию?» Я не говорила, что мы детям вводим магнезию, — я имела в виду, что женщинам при преждевременных родах вводят магнезию.
Думаю, что Соколова просто неправильные выводы сделала, недопоняла. Все сталкивались с ситуацией, когда рассказываешь что-то, а люди твои слова понимают совсем по-другому. Я это знаю по общению с родителями детей: ты рассказываешь что-то, а они на следующий день приходят и говорят, что вчера я им не так поясняла. В судебном заседании мы столкнулись с тем, что я говорю одно, а потом намеренно или нет, но гособвинители слова интерпретируют по-другому.
— Какие у вас были отношения с другой фигуранткой дела, Еленой Белой, до этой истории? Изменились ли они сейчас?
— Отношения были чисто рабочие. Она была руководителем четвертого роддома. Мы с ней очень редко пересекались — только когда у нас совпадали дежурства, таких дежурств у меня было максимум четыре-пять в месяц. Но мы всегда ровно и уважительно общались, как коллеги. Елена Валерьевна достаточно грамотный врач, и у нас не было каких-то расхождений. В судебном заседании не скажу, что что-то поменялось: мы не стали ближе, мы не стали друг друга ненавидеть.
— Может быть, были разногласия линии защиты? У вас или у ваших адвокатов.
— Единственное разногласие, которое у нас было: мы настаивали на суде присяжных, а Елена Валерьевна и ее защитники хотели обычного судопроизводства.
— Вы планируете вернуться на работу. Понимаете, как будете общаться с этими медиками?
— Да, в четвертый роддом все равно придется выезжать. Думаю, что в какие-то дни будет непросто. Но даже в судебном заседании я не видела, чтобы коллеги были ко мне негативно настроены. Конечно, в какие-то первые выезды будет непросто, но думаю, что потом все успокоится и войдет в свою колею.
Из этой истории будут сделаны выводы: и оснащение [служебных помещений] видеонаблюдением, и дубликаты заполненных документов. Хотя это тоже не всегда имеет смысл — сотрудники могут просто выкинуть историю [родов] и сделать новую, а ты ничего своей ксерокопией не докажешь. Но думаю, что организационные решения обязательно последуют.
— Порядок оказания помощи женщинам, роды у которых начались сильно раньше срока, в Калининграде уже изменился. Их теперь в обязательном порядке отправляют в Региональный перинатальный центр, где вы работаете?
— Да, такие женщины теперь обязательно поступают к нам. Но несмотря на то, что порядок маршрутизации изменился, все равно в роддоме всегда может случиться подобная ситуация — [там] может оказаться женщина, которую невозможно транспортировать в другое медучреждение. И все равно маленькие дети на таких ранних сроках будут появляться в роддомах. Будем надеяться, что это будут единичные случаи и что реанимационную бригаду будут вызывать сразу.
— Суд выявил и еще некоторые вещи, связанные с администрированием, — переписывание документов. Это регулярная практика в роддомах?
— Не могу сказать, что я знала случаи, когда переписывалась история родов. Чтобы ребенок прожил больше шести часов, а потом его записали мертвым — для меня это абсурдная ситуация. Конечно, я считаю, что это недопустимо. Многие говорят: «Историю [родов] исправляли — значит, виноваты». Я лично ничего не исправляла, и меня никто ничего не просил исправлять. Если бы меня спросили, то я бы задалась вопросом: «Вы нормальные вообще?» Но моим мнением никто не интересовался. Сейчас документооборот пытаются перевести в электронный вариант, чтобы невозможно было что-то исправить, что-то подделать.
— Были сообщения, что на свидетелей обвинения оказывалось давление. В частности, СМИ со ссылкой на свои источники сообщали об угрозах в адрес Татьяны Косаревой. А при избрании меры пресечения Елене Белой следствие заявило, что та давит сразу на нескольких подчиненных.
— Думаю, что это все хитрый «маркетинговый ход» — для того, чтобы избрать нам более жесткую меру пресечения.
В декабре [2018-го] для меня большой неожиданностью стал допрос в Следственном комитете — еще в качестве свидетеля по делу. Когда я приехала с адвокатом, нас стали снимать на видеокамеру, пытались меня в чем-то уличить. Перед допросом Косарева просила меня: «Ты мне позвони и расскажи, как и что». Я ей сказала: «Тебя, наверное, тоже вызовут. Подготовься, потому что это очень непросто». Потом она расценила этот звонок как психологическое давление. Естественно, что на Татьяну Николаевну [Косареву] никто не оказывал давления, никто ей не угрожал.
Елена Белая. 12 февраля 2020 года
Виталий Невар / ТАСС / Vida Press
— Вы понимали, что после того, как вас поддержал Леонид Рошаль, а главе СК Александру Бастрыкину пришлось лично отвечать на упреки в фабрикации дела, решение по нему стало принципиальным вопросом?
— Конечно. Я даже больше скажу: еще до выступления Бастрыкина было понятно, что Следственный комитет будет гнуть свою линию до конца.
Вообще я же верила в людей и в правоохранительные органы. Считаю, что если я добросовестно выполняю свою работу, то, значит, и другие люди ее добросовестно выполняют. Значит, следователь — как в кино — должен рассмотреть все точки зрения. Но не прошло и полугода, как я поняла, что никто не собирается устанавливать истину. Что одна-единственная цель — это передать дело в суд.
Когда мы несколько раз заявляли ходатайства на повторную экспертизу, то я говорила московскому следователю: «Вам самому не интересно понять, что к чему?» А он мне: «А зачем? Мне не надо — у меня есть заключение экспертов с многолетним стажем. Почему я не должен ему доверять?»
Когда Бастрыкин заявлял, что есть убедительные доказательства [нашей вины], мы уже ознакомились с материалами дела — я понимала, что никаких доказательств нет. Не думаю, что он 28 томов нашего дела [сам] читал и вникал в суть. Я так себе это представляю — он сидит в кабинете и спрашивает: «Ну что там по делу?» Ему же подчиненные не скажут: «Вы знаете, мы там плохо сработали, доказательств нет». Они скажут: «Не переживайте».
— Но вы все равно рассчитывали, что вас оправдают?
— Да. Я же знала, что я ничего из вменяемого мне не делала. Потому и выбирала суд присяжных — с самого начала надеялась, что люди, никак не заинтересованные в деле, вынесут справедливый приговор. Без присяжных нас бы вообще не слушали. Конечно, всегда найдутся скептики. Но если кто-то хочет разобраться — ситуация на самом деле не сложная, ее легко понять.
— Как вам кажется, на ходе и результате процесса отразилась мощная поддержка, которую оказывали вам другие врачи?
— Я не принимала участия в этом всем — все было сделано коллегами, которые поддерживали мою позицию. Их никто не просил, не заставлял, не платил деньги. Это было их искреннее желание отстоять нашу честь. Мне постоянно говорили: «Элина, ты — символ всей борьбы!» Я говорила, что не хочу брать на себя эту роль, не хочу, чтобы меня воспринимали как символ. К сожалению, как мне говорят, у меня нет выбора: «Так случилось — и тебе придется нести эту миссию». Но я не стремлюсь к этому. Не хочу показать: «Какая я молодец, посмотрите на меня и делайте как я!»
Мне кажется, что общественный резонанс — это естественная реакция людей на несправедливость. Я просила всем передать, чтобы люди не рисковали. Очень переживаю, что люди, поддерживая меня, рискуют должностями, подвергаются какому-то прессингу. Это неприятно, но, к сожалению, это есть. Экспертизу [по делу] писали представители Минздрава — получается, это позиция министерства, влиятельных людей.
— Сейчас вы не хотите воспользоваться своей узнаваемостью, чтобы отстаивать интересы медиков?
— Безусловно, эта работа будет вестись, потому что я состою в Российском обществе неонатологов, и в нашем регионе я его председатель. Но не хочу расценивать эту ситуацию как толчок к тому, чтобы я отказалась от врачебной практики и кардинально изменила свою жизнь. Эта история в любом случае обратит внимание на проблему. Надеюсь, что все-таки выводы будут сделаны. Другое дело — последуют какие-то реакции со стороны министерства [здравоохранения], со стороны других органов.
Мы всегда говорили, что у нас в законе очень много противоречий, из-за которых врачи могут оказаться в юридически невыгодном положении — когда Следственный комитет может истолковать их действия двояко и возбудить уголовное дело.
Как преследуют врачей
- Охота на врачебное сообщество Следственный комитет ищет врачебные ошибки по всей стране и заводит уголовные дела. Что происходит?
- В Иваново восьмилетний мальчик умер сразу после визита врача. Теперь педиатра хотят отправить в колонию Ее коллеги говорят, что в России развернулись репрессии против медиков
- Кого посадить вместо Елены Мисюриной После широкой общественной кампании врача-гематолога выпустили из СИЗО. Репортаж «Медузы»
— Вы говорили, что не чувствовали поддержки даже регионального Министерства здравоохранения. Вас даже на словах не поддерживали представители местной власти?
— Коллеги писали губернатору, чтобы он как-то обратил внимание и это, может быть, помогло бы смягчить меру пресечения. Но везде были отписки: «Мы не вправе вмешиваться». Может быть, министерство или правительство не могут высказывать свою позицию. Но мы же видим, как в других регионах происходит. Даже эта история с ковидом и медсестрой, которая в купальном костюме ходила на работе, — ее же администрация поддержала. Ее не уволили. Значит, можно! Значит, есть люди, которые у власти и могут высказать свою позицию!
— Вы себя сейчас ощущаете знаменитостью?
— Я не ожидала такого: вчера тебя вообще не знали какие-то люди, а сегодня ты проснулся знаменитостью. Но у меня нет какой-то гордости за себя. Больше всего я боялась, что это создаст прецедент, который позволит Следственному комитету дальше продолжать заводить такие дела. Но еще больше боялась, что вдруг у каких-то мам, которые потеряли детей, закрадется мысль: «А может, мой ребенок не умер, может, его тоже убили?» Это печально и страшно, когда люди сеют сомнения.
Я считаю, что эмоциями матери [погибшего мальчика] — Замирахон Ахмедовой — воспользовались. Потому что у родителей, потерявших детей, всегда первая реакция — это найти виноватого. Матери часто себя винят в том, что не смогли выносить, и, естественно, когда тебе говорят: «Это не ты виновата — это врачи», то такое объяснение легко принять в состоянии горя. Страшно знать, что твой ребенок умер. Но еще страшнее думать, что твоего ребенка убили.
Пикет в поддержку Элины Сушкевич. Калининград, 2019 год
Виталий Невар / ТАСС / Vida Press
— А вам не страшно теперь работать, учитывая понимание, что в любой момент можно снова стать обвиняемой?
— Сейчас в меня вселило надежду понимание, что мы все-таки можем доказать свою невиновность — и для постороннего человека она очевидна. Конечно, есть приказ министерства, что обо всех смертях новорожденных детей мы должны сразу сообщать в Следственный комитет. Я считаю, что этот приказ говорит, что всех врачей изначально воспринимают как потенциальных преступников. Смерть каждого ребенка проверяют на наличие криминала. Ведь отдел в Следственном комитете по расследованию ятрогенных преступлений создан, а значит, он должен работать — и значит, уголовные дела будут возбуждаться. Мне хочется, чтобы благодаря этой ситуации мы обратили внимание на то, что нужно что-то менять. И я надеюсь, что нам удастся.
— Можно посмотреть на этот вопрос с другой стороны. Если не будет контроля, то как избежать ситуаций, когда врач ведет себя безответственно и пользуется вседозволенностью?
— Я понимаю, что контроль должен быть. Но считаю, что надо сначала поменять нашу систему рассмотрения таких ситуаций. В Польше, например, сначала их рассматривает комиссия — то есть собираются медики, которые решают. Есть скептики, которые говорят, что врачи друг друга прикрывают. Но создайте тогда масштабную комиссию — привлеките специалистов из Минздрава РФ, Национальной медицинской палаты. И если само министерство посчитает, что есть признаки каких-то умышленных действий, признаки серьезного нарушения, то тогда уже передавайте это дело в Следственный комитет. Давайте создадим в министерстве отдел по расследованию ятрогенных преступлений. Давайте расследовать это сначала внутри сообщества!
И еще интересно, почему если врач должен нести ответственность за свои ошибки — почему ни следователь, ни прокурор не несут ответственности за свои? Вот в нашей ситуации что будет: «Ну, ошиблись — извините»? Я полтора года просидела дома и не работала, а государство ведь вложило деньги в мое образование.
— Вы же понимаете, что, возможно, это еще не конец дела — велика вероятность, что обвинение обжалует приговор, который будет вынесен на основании оправдательного вердикта?
— Уверена, что будут обжаловать. Конечно, я надеюсь, что ситуацию не доведут до абсурда. Надеюсь, что апелляционная жалоба не будет поддержана и что решение не отменят.
Что не так с экспертизой?
Первую судебно-медицинскую экспертизу тела ребенка провели в Бюро СМЭ Калининградской области. 6 декабря 2018 года эксперт заключил, что ребенок родился живым, но был нежизнеспособным из-за респираторных нарушений. В июне 2019 года специалисты, проводившие повторную экспертизу, заявили, что выводы эксперта о «нежизнеспособности» ребенка несостоятельны, а вероятность его выживания была достаточно высокой. На основе этой экспертизы во многом строилось уголовное дело. Хотя вероятность выживания новорожденных с такими же показателями и без тяжелых осложнений во всем мире не превышает 5–10%.
Показания свидетелей
Основной свидетель обвинения — заведующая отделением новорожденных роддома № 4 Татьяна Косарева. Она утверждает, что 6 ноября 2018 года главврач Елена Белая вызвала к себе в кабинет ее и еще нескольких врачей. В кабинете Белая якобы отчитала медиков за то, что они оказывали реанимационную помощь младенцу, у которого, по ее мнению, не было шансов выжить. По словам Косаревой, главврач требовала переделать журнал родов и убедить мать младенца, что ее ребенок родился мертвым. Кроме того, Белая якобы потребовала от Сушкевич ввести ребенку магнезию. По версии обвинения, после инъекции ребенок умер.
При чем здесь магнезия?
По версии обвинения, Елена Белая потребовала ввести ребенку смертельную для новорожденного дозу магнезии, а Сушкевич сделала это. Сушкевич отрицает, что вводила магнезию.
Как описывают свидетели разговор в ординаторской?
По словам Косаревой и Соколовой, Белая настойчиво расспрашивала Сушкевич о том, что «делают с такими детьми» в перинатальном центре. Та ответила, что вводят магнезию. Белая якобы потребовала: «Значит, идете и делаете! Вы меня услышали?» После этого Сушкевич якобы ввела ее, и ребенок умер. Сушкевич отрицает, что вводила магнезию.
О чем речь?
По словам Косаревой, Елена Белая требовала от медиков переделать журнал родов и убедить мать, что ее ребенок родился мертвым. В изъятой следователями истории родов записано «интранатальная гибель плода», а на другом листе написано «родился глубоко недоношенный мальчик без признаков живорождения». Одна из медработников роддома позже призналась, что внесла правки в документы под угрозой увольнения.
Что это?
Так называют любые нежелательные или неблагоприятные последствия медицинских вмешательств. В том числе те, которые нельзя предсказать или предотвратить.
Зачем?
Магнезию используют при судорогах и аритмиях. Врачи дают ее будущим матерям, если считают, что роды скоро начнутся — чтобы защитить мозг ребенка. При передозировке может приводить к смерти.
«Дело врачей»
Уголовное дело против группы советских врачей, которых обвинили в заговоре и убийстве ряда советских лидеров. После смерти Иосифа Сталина все арестованные были реабилитированы и освобождены.