истории

«Я буду коп-звезда» Умер Алексей Окопный — «эшник», который буквально стал лицом полицейского государства, построенного Путиным. Рассказываем его историю вместе с «Медиазоной»

Источник: Meduza

На Троекуровском кладбище в Москве 10 декабря похоронили Алексея Окопного — замначальника Центра по противодействию экстремизму Главного управления МВД по Москве (известен просто как Центр «Э»). Окопный — в некотором смысле знаменитость. В отличие от коллег, он никогда не скрывал лица — на многочисленных митингах и шествиях, где следил за оппозиционными политиками и несогласными гражданами. Активисты называли Окопного «палачом кровавого режима», обвиняя в избиениях и пытках — и даже в причастности к убийству 22-летнего нацбола Юрия Червочкина в ноябре 2007 года. «Медуза» поговорила с редактором «Медиазоны» Дмитрием Трещаниным, который следил за расцветом Центра «Э» в 2000-е и деятельностью Окопного, о том, как сотрудник Нальчикского УБОПа стал самым известным «эшником», лично ответственным за многие жестокие преследования противников путинского режима.

— Как Алексей Окопный появился в медийном пространстве?

— Я сразу должен оговориться, что, в отличие от многих сотен активистов, которые выходили на акции протеста в Москве, я лично никогда с Окопным не пересекался. Меня, что называется, бог миловал. Но у нас достаточно свидетельств о том, как работал Окопный, — больше, чем хотелось бы.

Алексей Окопный родом из Нальчика, и свою карьеру он начинал там. Про его место работы, то есть про Нальчикский УБОП, были достаточно мрачные сведения. Там били и пытали задержанных, кто-то в их застенках был убит. Вторжение боевиков в Нальчик в 2005 году не стоит объяснять исключительно мусорским беспределом. Но то, как работали местные сотрудники правоохранительных органов, не могло на это не повлиять. Все-таки жестокость правоохранительных органов имеет свои последствия.

— То есть вторжение отчасти могло быть реакцией на методы работы, которых придерживались местные силовики?

— Нельзя прямо на сто процентов объяснить это реакцией, потому что все-таки исламизм [распространялся] во все поля. Но радикализация отдельных людей связана в том числе с безумием и беспределом правоохранительных органов. Мы это видим не только в России.

— Какую роль в преследованиях активистов в Нальчике играл Окопный?

— Избиениями и пытками занимался его непосредственный начальник [Анатолий Кяров]. Был ли к этому в тот период причастен сам Окопный, нам неизвестно. Многие практики, в том числе пыточные, приехали в [Центральную] Россию с Северного Кавказа. Как правило, подразумевается, что полицейские со всей России ездили во время первой и второй чеченских войн в командировки в Чечню и [перенимали] практики из общеизвестных изоляторов [типа] Чернокозово (например, «поместить на яму», «отправить на подвал»). [Активисты рассказывали, что] Окопный явно нервничал, когда при нем упоминали Чернокозово — один из самых известных пыточных центров на территории Чечни времен второй чеченской. Так что связан он с этим или не связан — не очень понятно. Но тут важен контекст второй чеченской войны, потому что тогда происходило формирование общей полицейской культуры того времени. 

Окопному на тот момент было чуть больше двадцати — совсем молодой опер. Он перебирается в Москву и практически сразу становится локальной знаменитостью среди политических активистов. Тогда их было несколько тысяч на всю Россию, а на всю Москву — несколько сотен. 

Вообще задача оперативного сотрудника быть невидимкой, незаметным человеком без лица, незапоминающимся. А Окопный полностью перевернул эту модель и стал селебрити. Плюс даже притом, что уже тогда полицейские были достаточно жестокими и беспредельными, он прямо упивался своей властью, полномочиями, поэтому достаточно быстро запомнился. Его фамилия и лицо довольно быстро примелькались. 

— Это было его осознанным решением — стать местной знаменитостью и работать в открытую, не скрывая свое лицо и свою личность?

— Мне кажется, вернее было бы сказать, что он спалился и решил: раз уж спалился, не уходить же [со службы]? Но это мое предположение. Может быть, он изначально приехал с посылом: «Я буду коп-звезда». Черт его знает. Это было настолько давно, что уже никто, наверное, не вспомнит.

— В силовых структурах есть люди, сопоставимые с Окопным по уровню медийности? 

— Активистские движения пытались вести какие-то картотеки, но именно знаменитостями никто из этих оперов особо не хотел быть. Известен сотрудник ФСБ Леша Улыбка. Причем не знаю, есть ли в паблике его фамилия: все его знают [под прозвищем] именно потому, что улыбчивый опер — это что-то необычное.

— Некоторые пользователи в твиттере и фейсбуке в своих постах о смерти Окопного ошибочно называли его Лешей Улыбкой, соединив этих двух людей в одну личность.

— Да, произошла путаница. Нет, Улыбка, насколько мы понимаем, жив и по-прежнему работает во Втором управлении ФСБ. Я думаю, что, если поговорить с любым региональным активистом, он назовет местных Окопных, которые известны где-нибудь в Хабаровске или в Чувашии, там наверняка есть свои знаменитости. Но на федеральном уровне все-таки может быть только одна звезда.

Он был практически на каждом московском митинге за последние 20 лет. Если он не стоял непосредственно в костюме опера с борсеткой так, чтобы его все видели, то наверняка сидел где-нибудь и грелся в автомобиле. Он с удовольствием участвовал в полевой работе и вряд ли пропустил хоть один митинг. Думаю, он побывал на большем числе митингов, чем многие оппозиционеры.

— А в чем был его основная задача? В отличие от многих своих коллег, он не снимал все происходящее на смартфон, чтобы потом выловить конкретных активистов и что-то им предъявить. Чаще он просто наблюдал за протестующими.

— Начнем с того, что съемки людей на митингах появились еще в Советском Союзе — до функции распознавания лиц. Поскольку протестная среда, как правило, малочисленна (за исключением каких-то исторических эпизодов), ты, как и в случае с бандитами, должен знать всех своих «подопечных» в лицо. Их нужно каталогизировать, знать, кто с кем спит, строить граф социальных связей. Если смотреть на это с точки зрения полицейского, твой оппонент — бандит, злоумышленник, негодяй. Этого негодяя пока не за что сажать, ему нечего предъявить — сначала нужно понять, где человек живет, с кем общается, на кого он влияет, кто влияет на него, откуда он получает деньги. 

Это и есть граф социальных связей: кто с кем связан, кто лидер. Это нужно, чтобы, когда начнется какая-то заварушка, было понятно, у кого самый громкий голос, кто организует толпу вокруг себя, кто может нести какую-то угрозу, а на кого можно забить. Смысл не в том, чтобы всех сфотографировать, а в том, чтобы заранее понять, кто в толпе представляет бо́льшую опасность. Для этого проводится каталогизация.

Задержания с переписыванием паспортных данных нужны не только ради штрафов, но и для лучшего понимания противника. В этом и заключается оперская работа. Они мыслят так: «Пока нет приказа, мы вас не можем посадить, но мы максимально облегчим себе дальнейшую работу и будем знать вас лучше, чем вы сами». 

Разумеется, кроме того, что ты знаешь своего противника, ты на него влияешь. Он еще ничего не сделал, а ты его уже, например, расколол и заставил подписать соглашение о сотрудничестве — и он стал твоим агентом. Это ведь тоже гигантская победа. К тому же тебе надо отчитываться, сколько ты людей завербовал в этом месяце. Поэтому, кстати, часть таких агентов существуют только на бумаге: тебе выделяют бюджет на агентурную деятельность, чтобы ты мог поощрять своих агентов деньгами, а если у тебя десять мертвых душ, ты расписываешься за них и забираешь эти деньги себе.

— Получается, на митингах Окопный, скорее всего, выслеживал каких-то конкретных людей, которые были за ним закреплены?

— Да, безусловно. Еще на митингах он занимался каталогизацией: какие-то новые люди пришли, надо посмотреть, что это за люди, где они работают, откуда они. Вдобавок фиксация: вот этот громче всех разговаривает, он самый заметный, самый харизматичный — надо внести в картотеку с пометочкой, что его следует задержать первым. Лидерами типа Навального и Яшина занималась в основном ФСБ, но и Центр «Э» тоже должен был иметь их в виду. Ведь костоломы, которых пригнали в Москву из [условной] Чувашии, в лицо никого не знают. Им нужно целеуказание: этого задержать, этих отсечь. Для этого нужна оперская работа.

Вообще, скорее всего, Окопный начинал карьеру со слежки за конкретными персонажами, и не только на митингах. Есть свидетельства людей, за которыми он следил, и их так много, что нельзя определить, что именно этот человек был [персональным] «клиентом» Окопного. Думаю, у него не было установки типа: «Я занимаюсь только топами». Судя по тому, что мы знаем, ему нравилось ломать самых [матерых] активистов-активистычей, с простыми случаями он не работал. Если появлялись действительно яркие и заметные люди, которых реально сложно было бы сломать, [возникал] Окопный. Чтобы проломить стену, нужен большой молоток, — такая у него была роль.

— О ком, например, идет речь?

— Вспоминаем нацбола Юрия Червочкина. Именно Окопного отправили следить за подмосковным активистом в Серпухов. Он с коллегами несколько недель проходил за ним хвостом, и делал это настолько плохо, что 23-летний парень спалил их и начал от этого хвоста уходить. Понятно, что есть демонстративная слежка, которая нужна для давления. Но обычно человек, за которым следят, все-таки должен ее не замечать. 

[22 ноября 2007 года] несколько человек до смерти забили Червочкина бейсбольными битами, причем били настолько жестоко, что обломки одной из них остались на месте убийства. Он был на связи с другими нацболами и рассказывал им, что за ним ведется слежка и следит непосредственно Окопный. Поэтому сразу же после убийства в оппозиционных кругах появилась версия, что Окопный к нему причастен. Никакого расследования толком не было, уголовное дело ничем не завершилось. Никого не взяли даже формально, в качестве исполнителя.

Насколько мы понимаем сейчас, Окопный в этом убийстве не участвовал. Скорее всего, это сделали бандиты. На тот момент [структура, в которой он работал, называлась] не Центр «Э», а Управление по борьбе с организованной преступностью, УБОП. «Б» выкидываем — получается управление организованной преступностью. Были бандиты, которые оказались должны УБОПу и таким образом отрабатывали свой долг. То есть у УБОПа была возможность о чем-то их попросить.

— Грубо говоря, убийство Червочкина могло быть заказом со стороны УБОПа?

— Заказ подразумевает какую-то коммерческую составляющую, а это скорее экономика услуг: мы вам — вы нам. Это совершенно нормальная история того времени.

— Давайте вернемся к Окопному. Что мы точно знаем о его причастности к убийству Червочкина, кроме того, что он следил за активистом?

— Мы точно знаем, что Окопный, как и многие другие опера, занимался борьбой с «оранжевой угрозой», как это тогда называлось. А в нынешнем понимании — противодействием любой внесистемной оппозиции: внепарламентской, уличной. Сюда входили как активистские движения вроде «Обороны» Яшина, тогда еще небольшие, так и НБП [Национал-большевистская партия] Лимонова, которая на тот момент была одним из ключевых антипутинских оппозиционных движений. Это не было задачей одного человека. Этим занимался практически весь орган, потому что УБОП в тот момент переориентировался с бандитов на оппозицию, а Окопный, как самый ретивый, занимался заметными активистами. Червочкин на тот момент был как раз таким: в 2007-м это очень молодой (22 года), но достаточно заметный персонаж в Подмосковье. Не знаю, что они хотели сделать: сломать его, завербовать. Не думаю, что хотели его убивать. Но, поскольку никто об этом с той стороны не рассказывал, о том, что произошло, мы можем только догадываться.

В общем, случилось убийство, после которого фамилия Окопный стала нарицательной. Слава о нем вышла сильно за пределы активистских кругов. Но это ни на что не повлияло: в отношении него не было расследования, его не уволили. Более того, у этого убийства было мощнейшее одобрение со стороны политтехнологического крыла Кремля. На сайте «Русского журнала» Глеба Павловского вышла очень короткая заметка под названием «На смерть нацбола». В ней была такая фраза: «Это политика, деточки. Здесь могут и убить…» То есть фактически со стороны политического блока Кремля прозвучало одобрение: этих людей можно и убивать.

В 2007 году власть не просто одобряла такие действия втихомолку, а делала это гласно и прямо. «Русский журнал» нельзя назвать официальным источником, но на тот момент он был влиятельным медиа для интеллектуалов. А ФЭП Павловского тогда был самым главным публичным органом Владислава Суркова. То есть фактически Сурков и Павловский от лица некоего автора под псевдонимом говорили: «Убивайте, все хорошо, есть за что».

— В каких еще громких делах участвовал Окопный?

— Сложно сказать, сколько сотен людей прошло через допросы у Окопного. И истории там были самые разные, вплоть до угрозы изнасилования. Больше всего меня впечатлила история о том, что Окопный обещал активисту прострелить ногу на допросе. У этого товарища был очень своеобразный стиль ведения работы. Естественно, он поднимался по карьерной лестнице. И, насколько мы понимаем, уже во время войны он стал замглавы московского Центра «Э» (УБОП же расформировали при Медведеве и назвали Центром по противодействию экстремизму). То есть в стране якобы была ликвидирована вся организованная преступность и самой главной угрозой стали некие экстремисты.

— В чем принципиальная разница между УБОПом и Центром «Э»?

— Это довольно древняя история, здесь важен контекст. Поздние 1980–1990-е. Расцвет банд. И советская милиция, и ранняя российская милиция не очень-то могут с ними работать: их уровень — максимум дворовая шпана, такое они ловить умеют. А бороться с мафией — нет. Для этого нужна специальная структура. Где-то в середине 1990-х такие органы начинают формироваться, в разное время они назывались по-разному — РУОПы, РУБОПы. 

К концу 1990-х — началу 2000-х московский РУБОП — сам по себе знаменитость. Это фактически банда, которая занимается крышеванием крупного бизнеса: люди в погонах и с табельным оружием ездят на стрелки. Когда главой МВД стал [Борис] Грызлов, он разогнал всю эту малину. То есть РУБОПы работали так беспредельно, настолько за рамками каких-либо приличий, что их можно было только ликвидировать. 

РУБОПы разгоняют, но задача остается: [в стране] все еще гигантское количество банд, с которыми очень сложно бороться. И это не какие-то пацаны с ножиками, а банды с довольно тяжелым вооружением: пулеметами, гранатометами. Топы этих банд входят в легальный бизнес и в легальную политику. А когда каждый второй глава организованного преступного сообщества (ОПС) имеет корочку регионального депутата, депутата Госдумы или садится в Совет Федерации, бороться с мафией становится проблематично. Тем более мы понимаем, от какой партии были эти депутаты. 

Появляется новая структура, УБОП, но она связана по рукам и ногам. Если в 1990-х [у силовиков] не было ресурсов, сил, полномочий и они сами становились бандами, то в 2000-х ресурсов достаточно, но сотрудники правоохранительных органов способны противодействовать только низовому элементу этих банд или же быть инструментом разборок одних бандитов против других. Мы видели это на разных региональных уровнях, когда одна банда отнимала заводы у других банд и УБОП тоже участвовал в рейдерстве.

В середине 2000-х, после первого Майдана в Украине, УБОП начинают переориентировать на политику. Где-то в 2004–2005-м оно занимается не столько мафиозными разборками, сколько уличной политикой, и у этого есть достаточно серьезное основание. В 2000-х было очень модно скин-движение: бомберы, подтяжки, бритые головы — чуть ли не в каждом дворе было по своей банде. Это уже потом было дело БОРНа, а тогда это были абсолютно оголтелые скин-банды, которые ходили по 20–30 человек, били людей, кого-то убивали. Ну не участковым же ими заниматься! Поэтому в какой-то момент на это переключили УБОП.

Но, думаю, это была не главная причина. Главная — Майдан, «оранжевая угроза», которой пугали сурковские ребята. На борьбу с этой угрозой отправили самых жестких и беспредельных ментов из всего МВД. Раньше этим занималась ФСБ, но это не такая многочисленная структура, там не так много оперов, и они все-таки силовая интеллигенция. А нужны были именно мускулы.

Я сам в 2005 году был на допросе в самарском УБОПе. Мне не очень понравилось, хотя с нами были достаточно вежливы. Нас [нескольких активистов] завели в здание бывшего детского сада, который выделили под УБОП. Во дворе — БТР и памятник сотрудникам, погибшим в Чечне. Меня заводят в кабинет, где у опера за спиной стоит серьезное оружие, ПЗРК «Игла» — не знаю, муляж или нет. Нас несколько часов допрашивали, а когда проводили по коридорам, мы видим демонстрацию силы и жестокости: какие-то ребята из Центральной Азии стоят лицом к стене, максимально широко расставив ноги, а менты бьют дубинками по внутренней стороне ног, чтобы они еще сильнее их расставили. Это крайне неудобная поза — это жестоко, это пытка. И нам показывают, что будет с нами, если мы не будем нормально разговаривать.

— Причем показывают мимоходом, не артикулируя прямо?

— Да-да, мимоходом. Как бы дают понять, что пока с нами так не поступают, но если придется, то какая разница, кого к стене ставить. 

Переориентация УБОП на людей, которые занимаются политикой, происходила примерно тогда, в 2004–2008 годах. Когда к власти пришел Дмитрий Медведев, которого считают либералом, именно он это «де-факто» превратил в «де-юре». Ликвидация УБОПов и основание Центра «Э» — его решение. На самом деле это просто перевешивание табличек: к этому времени УБОП практически не занимался бандитами или занимался постольку-поскольку. Центр «Э» же превратился из полиции по борьбе с мафией в политическую полицию. В 2000-х Максим Кононенко породил фразу, которая тогда воспринималась как шутка, — «цепной пес кровавого режима». Так вот тогда они уже были цепными псами режима, который чуть позже стал по-настоящему кровавым.

— Как поменялись методы работы сотрудников Центра «Э» с конца 2000-х?

— Нельзя сказать, что произошла эволюция метода. Просто в 2000-х полицейских, которые занимались борьбой с оппозицией, было больше, чем оппозиции. К каждому мог быть плюс-минус индивидуальный подход: кого-то ломали, кого-то вербовали, на кого-то что-то собирали. 

УБОП — не маленькая структура, это сотни людей на регион. А политических активистов в этом регионе, может быть, десять или меньше. Была игра в казаки-разбойники: мы знаем вас, вы знаете нас, мы постоянно следим друг за другом, снимаем с поездов. Журналистов тогда трогали все-таки меньше, но тоже трогали, и тогда началась слежка за журналистами. Но именно к либеральным активистам такой жести тогда не применялось: вся она касалась более радикальных активистов. 

А с 2011–2012 годов это очень сильно развернулось. Одна из причин — потому что политика стала массовой. Туда пошло гораздо больше людей, которых легче испугать: у них нет того бэкграунда, когда старшие учили младших, когда передавались лайфхаки, как вести себя при задержании. Человек пришел на митинг — и, условно говоря, тут же попал в кабинет к Окопному. Это страшная история. И уже даже не нужно особой жести, чтобы человек поплыл. В этом смысле работы у ментов стало больше, но при этом она стала проще: на людях без политического или активистского бэкграунда было гораздо проще зарабатывать палки. Потом мы видели и внедрения, и провокации, как в деле «Нового величия».

— Можно сказать, что эта работа стала чуть более высокоинтеллектуальной?

— Думаю, нет. Надо четко разделять: ФСБ — это плюс-минус мозги, а МВД — это плюс-минус мускулы. Понятно, что это очень условная граница, но, когда мы говорим о методах работы с людьми, они все довольно классические, известные из литературы, например «плохой полицейский и хороший полицейский». Эти методы нельзя назвать более интеллектуальными или менее интеллектуальными — они из учебника. Но когда человек попадает к силовикам первый раз, а у полицейского это 1001-й допрос, понятно, на чьей стороне сила.

— Я скорее о том, что в начале 2000-х применялись более топорные методы: выследить, запугать, избить, возможно, убить, а позже мы стали чаще видеть случаи с внедрением и провокациями, как с тем же делом «Нового величия».

— Думаю, все это было и прежде, просто мы говорим о разном масштабе. Все-таки когда у тебя несколько тысяч политически заряженных людей на всю страну, как это было в 2000-х, не нужно так много разнообразных методов, да и ресурсов требуется меньше. И число [силовиков] с того времени выросло, им дали гораздо больше полномочий. Кто-то хочет внедряться, а кто-то хочет ломать людям кости — каждый реализует свой творческий потенциал, как может. 

Бо́льшая часть людей в любых правоохранительных органах — это просто исполнители. Но есть и энтузиасты своего дела, включая принципиальных садистов. И мне кажется, Окопный как раз был таким садистом: по десяткам рассказов о его допросах мы понимаем, что он, видимо, наслаждался тем, что занимается насилием и причиняет людям боль. Подобных людей даже в таких беспредельных органах, как Центр «Э», все-таки не большинство. Но они создают облик ведомства. В этом смысле, мне кажется, методы одни и те же, просто и работы стало больше, и людей, которые борются с оппозицией со стороны Центра «Э», тоже. Вот и все изменение.

— Как изменилась работа сотрудников Центра «Э» после того, как началась война?

— Мне, как уехавшему, довольно сложно поставить четкий диагноз удаленно. Но мы можем в общих чертах сказать, чем занимается вся эта политическая полиция. Очевидно, сейчас они переброшены на антивоенное движение, где продолжают заниматься и провокациями. Есть сотни уголовных дел, когда людей сажают в том числе на пожизненное за госизмену, потому что состояли в ложных чатах с условным легионом «Свобода России». То есть [силовики] создают ханипоты, и люди фактически сами на себя доносят, признаваясь, что хотят присоединиться к ЛСР или ВСУ. 

Но, когда речь идет о госизмене и пожизненном, провокативные дела — это скорее поляна ФСБ. А все, что поменьше (те же провокации, связанные с поджогом релейных шкафов, например), — это больше похоже на деятельность Центра «Э». Я не хочу сказать, что все, кто совершил такие поджоги, — жертвы провокации. Есть люди, которых действительно завербовали из Украины. Но часть таких историй — чистейшей воды постановка Центра «Э», мы видим это по пресс-релизам, когда камера на релейном шкафе размещается до его поджога. 

Не стоит забывать, что в правоохранительных органах есть конкуренция. ФСБ и МВД друг друга терпеть не могут, хотя вынуждены работать вместе. У них есть четкое разделение, кто чем занимается. Им нужно демонстрировать АППГ — аналогичные показатели прошлого года. Показатели [текущего года] не могут быть ниже. Им нужно показывать, как они борются с врагами режима.

— Получается, одно из направлений работы Центра «Э» — сознательно подставлять людей, чтобы показатели не снижались. А делают ли они что-то действительно полезное, выполняют ли общественно важную функцию?

— Сложно сказать, потому что националистическое и ультранационалистическое движение в России давно разрушено, а то, что от него осталось, активно поддерживает войну. Что им, с «Эспаньолой» бороться, что ли? Окей, пошел слух, что лидера «Эспаньолы» [Станислава Орлова (также известного как Испанец)] убили, но если это правда так, то не факт, что это сделали сотрудники Центра «Э».

Они довольно долго занимались картотеками, каталогизацией: это — футбольные фанаты, это — ультраправые. Если бы у нас сейчас внезапно начали усиливаться радикальные настроения с политическим потенциалом, наверное, в силу своей специфики они могли бы что-то сделать. Но поскольку такого роста нет, об этом, наверное, и не стоит говорить. С другой стороны, они изначально создавались для борьбы с угрозой, которой фактически не было. С тех пор они так, в общем-то, и существуют.

— А что мы знаем о работе Окопного в последние годы?

— Мы знаем совсем немного, потому что этот человек сидел в кабинете [и не занимался работой на земле]. Сведений о свежих допросах у нас нет. Он стал полковником, перестал заниматься полевой работой и перешел на кабинетную, начальственную: все-таки замначальника Центра «Э» не тот человек, который мерзнет на митингах с борсеточкой. Парень из региона сделал блестящую карьеру в правоохранительных органах, вырос до замначальника очень влиятельного главка в Москве, получил серьезные для своего возраста звезды. Если бы не умер, может, генералом бы стал, возглавил бы весь Центр «Э». 

Последнее, что я о нем видел [в СМИ], — он был в аэропорту, когда Навальный прилетал в Россию. Может быть, было что-то и позже, потому что после ареста Навального еще были митинги, в которых он не мог не участвовать. Но последнее яркое, что я запомнил, — это что он встречал Навального.