истории

«Разговор об идентичности на фоне чудовищной катастрофы» Художник Павел Отдельнов показал в Лондоне выставку о родном городе Дзержинске. Мы с ним поговорили

Источник: Meduza

В Лондоне, в историческом зале ожидания вокзала Пекхэм-Рай, прошла выставка российского художника Павла Отдельнова «Hometown». Она работала всего неделю — с 7 по 14 июня. Отдельнов — редкий художник, который занимается фигуративным и на первый взгляд вполне традиционным искусством, но делает его бесспорно современным. Его главный жанр — пейзаж: как правило, художник изображает недружелюбные к человеку пространства — вроде спальных районов и промзон. В Лондоне Отдельнов показал новую живописную серию о Дзержинске Нижегородской области — своем родном городе. Художник рассказал «Медузе» в письменном интервью, почему он продолжает обращаться к российскому опыту в эмиграции и как виды Дзержинска связаны с антивоенной позицией автора.

— У вас на аватарке в фейсбуке черная дыра. Она же занимала центральное место на недавней выставке «Hometown» в Лондоне. Расскажите, что это за образ и как вы к нему пришли?

— В 2022 году я очень остро почувствовал нечто страшное, что заняло место солнца. Как будто это нечто — надо всем самым дорогим и любимым. Я долго мысленно искал эту визуальную метафору, пока не увидел ее как динамическую структуру. Это похоже на черную дыру — то, что вращается и затягивает в себя. Найденный образ точно совпал с моим ощущением происходящей катастрофы.

— В начале полномасштабной войны вы стали больше работать с новостной повесткой. Весной 2022 года вы показали серию «Поле экспериментов», где приметы политической эпохи — сгоревшая многоэтажка, тонущее в сугробе слово Future и так далее — вписаны в узнаваемый среднерусский зимний пейзаж. Расскажите, почему вы выбрали именно такое пространство в качестве «сцены». 

— Бескрайнее снежное поле появилось у меня довольно давно. Белый снег и низкое серое небо — знакомый мне с детства мотив. Это то, что в Центральной России всегда можно увидеть с ноября по март, почти полгода. В северной части страны — еще дольше. Кроме того, снег образно связан со смертью. В славянской мифологии это была стихия богини Марены (или Морены), жены Кощея. Именно ее символическую фигурку сжигают на Масленицу.

— В ваших работах 2022–2023 годов вообще много театральности: и отсылки к «Лебединому озеру», и занавес как элемент экспозиции, и сцена как место, где разворачивается сюжет картины. С чем вы это связываете?

— Мне всегда интересно работать с пространством. Но иногда оно совсем не совпадает с образностью моих работ. Так было с георгианским интерьером Пушкинского дома в Лондоне [на выставке «Acting Out» в Лондоне в 2022–2023 году]. Это царство симметрии, колонн, лепнины и люстр со свечами. Нужно было найти способ изменить эту среду, создать своеобразную раму для моих работ.

При этом «Лебединое озеро» [скульптуру, изображающую цепь омоновцев] я сделал специально для камина, чтобы выставить его вместе с «Серыми костюмами» [картиной, где в президиуме заседают пустые пиджаки]. У этой выставки была своя драматургия, она начиналась со спуска в «бункер», а заканчивалась на втором этаже — разговором о будущем.

Есть еще одна очень большая работа 2023 года, «The Show», где можно найти театральность. На сцене происходит нечто чудовищное [один человек избивает другого дубинкой], но зрители безучастно смотрят на это, как на спектакль. Нежелание осознавать реальность происходящего [в обществе] очень понятна — это механизм психологической защиты. С другой стороны, это очень страшно: есть ли где-то грань, после которой «зрители» скажут, что не хотят больше этого «спектакля»?

— В «Hometown» вы показывали заводы и спальные районы Дзержинска, молодежные группировки, монументальную советскую пропаганду на серых домах. Безусловно, эти образы связаны с войной и ее глубинными причинами, но это ваше высказывание уже не такое прямое. Почему?

— Образы из новостной повестки были чудовищны. Я рисовал их, чтобы осознать: теперь это часть реальности. Одна из серий, [созданных в начале полномасштабного вторжения], посвящена рукам самых разных людей из новостной ленты. Связанные руки замученных и закопанных в землю, руки, образующие букву Z, руки убитых матери и ее новорожденной дочери. Руки не могут лгать. Я привык смотреть на руки, и вообще для меня как художника очень важны жесты и другие невербальные знаки. Эти [опубликованные в Instagram, но не участвовавшие в персональных выставках] рисунки — то, что было нужно лично мне, чтобы не сойти с ума.  

Позднее я решил, что очень важно делать работы, которые помогли бы мне и, может быть, кому-то еще найти ответ на вопрос: как это стало возможным? Выставка «Acting Out», упомянутая выше, во многом была посвящена исторической перспективе произошедшей катастрофы. 

В проекте «Hometown» я снова (после большого проекта «Промзона») обратился к истории моего родного города Дзержинска, которая связана с историей моей семьи. С самого основания в этом городе производили оружие и взрывчатые вещества. Первый завод начали строить еще во время Первой мировой, а перед Второй в городе решили производить химическое оружие. 

Этот город пережил две большие и очень трудные для него волны конверсии. Похоже, что сейчас, вместе с оборонными заказами, для него снова пришло «благоприятное» время. Таких городов и поселков, построенных когда-то для обслуживания гигантской милитаристской машины, очень и очень много. Часто это было их основное и иногда единственное предназначение. На самом деле это страшно, и довольно сложно оценить масштаб этой проблемы. Я считаю, уже сейчас важно думать о том, как перестроить экономику таких городов, чтобы у людей в них были рабочие места, а производства были бы востребованы для мирных целей.

— В 2022 году вы переехали в Лондон. В Британии есть ландшафты, похожие на то, что вы обычно пишете? Какие местные визуальные сюжеты вас заинтересовали?

— Лондон мне долгое время казался очень клаустрофобным. Это мир уютненьких домиков с огородиками, маленьких садиков и пабов. Первое время мне не хватало просторов и больших масштабов. Этот город мне кажется похожим на бесконечный поселок городского типа. В XIX веке это был быстро растущий мегаполис, захватывающий все новые и новые деревни в своих окрестностях. Девелоперы скупали поля и застраивали их типовыми двухэтажными домами, сохраняя очертания сельских дорог и уважительно обходя старые кладбища. В отличие, например, от Москвы, уничтожавшей деревни и застраивавшей новые районы по генеральному плану, Лондон сохранил почти все бывшие деревенские улицы и дороги между старыми полями. 

Не скажу, что виды этого города меня очень вдохновляют, но я уверен, что найти интересное можно во всем. Важно, что те серии работ, по которым меня узнают — «Внутреннее Дегунино», «ТЦ» и позднее «Русское нигде», — во многом появились как попытка осмыслить пространства, которые мне никогда не казались интересными, то, мимо чего я проезжал каждый день. Я обязательно сделаю что-то про окружающее меня здесь.

В Британии, конечно, есть восхитительные ландшафты. Особенно места рядом с морем: невероятные скалистые утесы на юге страны, красивейшие холмы в окрестностях Эдинбурга, настоящая небольшая пустыня с силуэтом гигантской АЭС и звуковыми зеркалами в Данженес.

— Как вышло, что «Hometown» прошла в зале ожидания Пекхэм-Рай?

— Этот зал ожидания был пересадочным пунктом между двумя линиями, его построил во время железнодорожного бума в 1860-е годы архитектор Чарльз Драйвер. В XX веке структура британских железных дорог несколько изменилась, и зал ожидания оказался ненужным. Сначала там сделали бильярдную, а потом много лет он стоял заброшенным, [хотя железнодорожная станция работала], в нем случился пожар, провалилась крыша. Зал отремонтировали и снова открыли только ко второму десятилетию XXI века.

Он очень редко используется как выставочное пространство, поэтому договориться оказалось непросто. Мне помогла моя бывшая учительница английского: она однажды зашла в зал и познакомилась с одной из сотрудниц некоммерческой компании Lost Text / Found Space, связанной с этим пространством.

Это, может быть, единственное тихое место в центре одного из самых шумных и оживленных районов Лондона. В то же время внутри можно расслышать голоса людей на платформе и шум проезжающих мимо поездов. Наверное, это место, в котором могли бы поселиться призраки. Я мечтал сделать выставку именно там. Это классическое «не-место», по определению антрополога Марка Оже, — транзитное или лиминальное пространство, оторванное от индивидуальной истории и от понятия идентичности. «Hometown» появился во многом как ответ на вопрос «Кто я?». Мне кажется, лучшего места для разговора об идентичности просто не существует.

— Кто приходил на выставку? Много ли было эмигрантов из России? А кто были другие зрители? 

— Было много зрителей из стран бывшего советского блока. Многие вспоминали свои родные города. Женщины из Украины рассказывали, что некоторые работы напоминают им их родной Донецк и Макеевку. Была девушка из Дзержинска. Приходили несколько ученых-славистов со своими студентами — наверное, самые интересные и содержательные разговоры были как раз с ними. 

Лондон — очень интернациональный город, и на выставке были люди из самых разных уголков мира. У каждого — своя сложная история отношений с местом, которое они любят, но которое перестало быть их домом. Многие уехали от войн и деспотичных режимов.

— Если Россия — предмет ваших исследований, не боитесь ли вы потерять с ней связь в эмиграции?

— Боюсь. Для меня очень важно сохранять эту связь. Не только потому, что это предмет моих исследований и интересов, но потому что это еще и люди, которые мне очень дороги.

— Вас беспокоит, что ваше искусство по-прежнему о постсоветском пространстве? Для вас это скорее проблема или преимущество?

— Первый вопрос, который поставлен перед каждым художником: «Кто говорит?». Этот вопрос предшествует всем остальным, и даже вопросу «О чем?». «Кто?» — вопрос об идентичности, личной истории, пережитом опыте и иногда о травме. Некоторые живущие за границей художники из России немного исправили свои CV, кто-то взял псевдоним вместо русской фамилии. Это можно понять с точки зрения эмоций. Но для меня важно говорить с позиции моего личного опыта и моей идентичности. Пусть это непросто и даже кажется, что никому не нужно, — это нужно мне самому. И эта выставка — в том числе разговор об идентичности на фоне чудовищной катастрофы. 

Первое время мне было неловко говорить, откуда я приехал, не хотелось начинать долгий и часто неприятный разговор. Но однажды после такого вопроса таксист спросил меня, много ли я знаю о ситуации в Нигерии, откуда он родом. Я понял, что ничего не знаю о бандитизме и коррупции в Нигерии, как ничего не знаю и о других людях вокруг меня и их личных трагедиях. Каждый острее всего переживает беду своей страны и своего народа. Мой друг в юности уехал из Ирана, потому что там началась жесткая религиозная диктатура.

Мне бы очень хотелось, чтобы они рассказывали эти истории, говорили о своей боли и чувствах. Думаю, что можно откровенно говорить об этом языком искусства, чтобы учиться слушать и понимать друг друга.

— Вы продолжаете диалог с советской идеологией, ее ключевыми образами и смыслами — пишете дом с профилем Терешковой, полуразрушенный цех с лозунгом на крыше, Феликса Дзержинского, чье имя носит ваш родной город, — а вот правая идеология нового «русского мира» вас как будто совсем не интересует. Почему?

— Я думаю, у «русского мира» еще нет сложившейся идеологии, есть только манифестация некоего «особого пути». Об этом у меня есть работа «Путь (Path)». В чем заключается его «особость», неизвестно.

Основная черта складывающейся идеологии — колонизация прошлого (или мобилизация мертвецов). Мы видим это и в бесконечных попытках поставить в свои ряды литераторов и композиторов XIX века, в попытках доказать, что Пушкин, безусловно бы, поддержал нынешние российские власти. Это мы слышим в песне [Влада Маленко, Григория Лепса и Юлии Чичериной] «Русские маяки», видим в свежепереписанных школьных учебниках, в других песнях и картинах.

Этой официальной версии истории необходимо что-то противопоставлять. Здесь может быть особенно важна роль личной и семейной истории, готовность обсуждать трудные темы. 

Я считаю, что именно в советском прошлом заложено то, что привело Россию к большой катастрофе. Советское двоемыслие, когда «одни слова для кухонь, другие для улиц», мир, где старший всегда прав и его решения вне критики, где есть справедливые «мы» и подлые «они». Советская история так и не была по-настоящему изучена и осмыслена. А горький опыт сам по себе, к сожалению, ничему не учит. 

— В декабре прошлого года вы поделились в инстаграме новой картиной «Банда» с полупрозрачными фигурами «группировщиков» на фоне панельного дома. В комментариях все дружно вспомнили сериал «Слово пацана». Вы его смотрели? Вообще, какие у вас отношения с этой темой?

— Я довольно давно интересуюсь темой криминальных группировок Дзержинска. Это один из городов, где [в 1970–1980-х] была очень большая и организованная система группировок, с жесткой иерархией, понятиями и географией, охватывающей весь город и близлежащие поселки. Я считаю, это очень важная и недостаточно исследованная тема, которую общество старалось не замечать. Например, в главной местной газете за полтора десятилетия я смог найти только три публикации — и то они описывали явление скорее с позиции чиновников. Кроме того, выяснилось, что архив дел в местном отделении милиции уничтожен. 

Я сам не состоял в этих группировках, но многие из моих одноклассников в них вступали — и становились частью этой системы. Они участвовали в больших, хорошо подготовленных драках с такими же, как они, группировщиками из соседних районов. Иногда после таких драк молодые люди попадали в травматологию и становились инвалидами. Были и смертельные случаи, хотя поводы для вражды с соседней улицей всегда оказывались надуманными. Однако старшие понимали, что само разделение на «своих» и «чужих» и режим войны с соседним кланом — то, что способствует сплочению, подчинению и дисциплине.

Сейчас мы видим похожие процессы совсем в другом масштабе. Многие из бывших группировщиков, если они не спились и не попали в тюрьму, стали силовиками, кто-то пришел во власть. 

В 2017 году вышла книга Светланы Стивенсон «Жизнь по понятиям. Уличные группировки в России». Позднее, в 2020 году, Роберт Гараев написал свою книгу «Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970–2010-х». Я прочитал обе эти книги и решил, что тема молодежных банд должна стать частью моего проекта о родном городе. Сериал «Слово пацана» основан на документальном материале книги Роберта, он вышел осенью прошлого года, когда я уже закончил мои работы. 

— Вы совмещаете пейзаж и копии газетных снимков: полупрозрачные фигуры из черных или белых точек, как в «Банде», наложены на виды города. Выглядит эффектно. Как вы объясняете это решение?

— Это не копии газетных снимков, а визуальный язык офсетной печати, где любое изображение состоит из точек разного размера. Оно получается полупрозрачным, можно сказать, призрачным — и одновременно документально точным, связанным с фотофиксацией. 

Мне очень нравится распадающаяся иллюзорность такого изображения. Если мы смотрим на него с некоторого расстояния, наше воображение обязательно дорисовывает детали, которых в нем нет, — а если подходим ближе, оно рассыпается на абстрактные точки. Это напоминает мне, как устроена память: кажется, что можно подойти и увидеть больше подробностей, но это только иллюзия. 

— В социальных сетях вы много рассказываете о музеях и выставках, которые посещаете. Недавно вы были на Венецианской биеннале. Что вы думаете об основном проекте, где в этом году преобладают художники из стран Глобального Юга, представители коренных народов и мигранты?

— Основной проект мне показался совершенно провальным. Я всячески приветствую показ недопредставленного, забытого или считающегося маргинальным искусства. С другой стороны, есть большая опасность стереотипов: например, куратор может поддаться представлению, что это искусство примитивное, яркое и красочное, тяготеющее к орнаменту и воспроизводящее одни и те образы. Основной проект, к сожалению, собрал полное бинго стереотипов и заполнил ими павильоны в Арсенале и Джардини. Так он просто убил тему, которая мне кажется очень важной и неисчерпаемой. 

Но на биеннале всегда есть прекрасные выставки и сильные национальные павильоны. Мои любимые в этом году — павильоны Польши, Германии и Сербии. А из выставок — Берлинде де Брейкере в Сан-Джорджо-Маджоре и «Monte di Pieta» Кристофа Бюхеля в фонде Prada.

— Вернемся на три года назад. В 2021 году вы создали для Уральской индустриальной биеннале проект «Звенящий след» о Кыштымской ядерной катастрофе — в полуразрушенном конструктивистском здании на берегу озера Сунгуль в закрытом городе Снежинске. Что случилось с работами и с пространством? Помню, была идея заменить картины на репродукции и оставить экспозицию перманентной. 

— Все так и получилось. Я напечатал качественные репродукции, натянул их на подрамники в размер моих картин, и выставка стала постоянной. Более того, кроме моей выставки, сейчас там можно прослушать аудиоспектакль, поставленный на основе воспоминаний химика Аргенты Титляновой, работавшей там же, в секретной Лаборатории «Б». 

Рядом появляются новые работы местных художников, а недавно туда перевезли скульптуру Ивана Горшкова «Дразнилка» и инсталляцию Бехзада Нури «Памятник неизвестному гражданину». Можно заказать экскурсию и приехать. К сожалению, полтора года назад городские власти ограничили доступ в поселок: поставили шлагбаум и охрану, теперь на территорию можно попасть только по предварительной регистрации. Однако для жителей Снежинска доступ по-прежнему свободный. 

Я очень рад, что эта выставка стала площадкой для разговора о сложных вопросах, связанных с советским атомным проектом и уплаченной за него цене. Знаю, что многие приезжали на него по несколько раз и привозили своих родственников и друзей. 

— Что вы думаете о гонениях на современное искусство в России, о недавних обысках, которые прошли у художников по всей стране за неделю до президентских выборов?

— Мы не можем знать настоящих мотивов этих обысков и проверок. Очевидно, что люди, к которым приходили с обысками, явно не те, кто мог бы быть связан с Петром Верзиловым. 

Казалось бы, система действует иррационально: трудно понять, почему пришли именно к этим художникам, а не к каким-то другим. Но в этой нелогичности как будто бы все же есть логика: после этих обысков ни один художник не может быть уверен, что к нему не придут следом, даже если он был чрезвычайно осторожен и никак не высказывался на острые темы. 

Я обратил внимание, что пришли к наиболее заметным художникам в регионах, вокруг которых есть локальные сообщества. Предполагаю, что задача была — выявить систему связей внутри современного искусства. Собрать базу данных и контактов на всякий случай. И разумеется, лишний раз припугнуть всех остальных. 

Выражаю мою поддержку тем, кто сейчас продолжает работать в России несмотря на удушающую атмосферу. И конечно, мои слова поддержки художникам, работающим сейчас в Украине.