истории

«Все, что у нас осталось от жизни в Украине, — это память» Почти пять миллионов украинцев эвакуировались из страны после начала войны. Вот истории некоторых из них — из Испании, Германии, США и Канады

Источник: Meduza

С февраля 2022 года из Украины уехали 4,9 миллиона человек — это 12% населения страны до начала войны. Большинство из тех, кому пришлось эвакуироваться, — женщины и дети. По просьбе «Медузы» украинская журналистка Ирина Олегова узнала у четырех беженок, как им удалось начать новую жизнь за границей — и что они собираются делать, когда война закончится.

Мариуполь — Тарасона, Испания

Анастасия, 27 лет. Уехала из осажденного города в середине марта 2022-го вместе с мужем, восьмилетней дочерью и 16-летним братом

Выезжать из Украины я изначально не хотела. Из Мариуполя мы эвакуировались в Одессу, думали, все скоро устаканится. Но стало понятно, что [война] не идет на спад. В Одессе мы сняли квартиру с видом на море — помню, сидим и смотрим, как в окне [со стороны моря] одна за другой вылетают ракеты. Так до нас дошло, что надо что-то делать. 

Все наши друзья выехали, и мы решили тоже. Мужу всегда нравилась Испания, раньше он даже мечтал купить тут жилье. Но в обычной жизни сложно решиться на такой шаг, а тут… В общем, мы решили, что поедем. [Мы с детьми сели в машину, а] муж выехал на оккупированную территорию через пропускной пункт в Запорожье (выехать через Украину было невозможно из-за отсутствия отсрочки, — прим. «Медузы»). Оттуда в Крым, Грузию и на самолете в Австрию.

Мы встретились в Вене, а дальше уже все вместе поехали в Испанию. Поначалу даже казалось, что мы в отпуске, — пока доехали, успели увидеть много стран. Но ощущение отпуска, конечно, скоро прошло.

Когда мы приехали в Барселону, сразу же обратились в местный Красный Крест, потому что ничего и никого тут не знали. Языка тоже не знали, что делать дальше — понятия не имели. На первые пять дней нас отправили в отель в центре Барселоны, потом передали в Accem, а те распределили сюда, в Тарасону. 

Полгода мы жили в помещении [католической] семинарии вместе с другими украинцами. Нам выделили отдельную комнату, но душ, туалет и кухня были общими. Условия были аскетичные: в комнате — две кровати, стол и все. Когда попали в семинарию, то осознали, что мы не в отпуске, мы — беженцы. Это было тяжело. Я чувствовала себя очень подавленно.

Даже думала вернуться [в Мариуполь], несмотря ни на что. И дело даже не в [бытовых] условиях — просто все непривычное: и еда, и люди… Не так жалко было остаться без всех благ, как без знакомых людей, [родного] языка, привычной жизни. Тяжело взять и поменять свою жизнь в один день. А еще мы привыкли жить возле моря, а тут, в Центральной Испании, никакого моря нет. 

Сначала мы решили немного осмотреться, тем более что нам предоставляли [бесплатное] жилье и питание. Стали узнавать, что здесь требуется, чтобы снять квартиру. Оказалось, без рабочего контракта тебе или совсем не сдадут жилье, или попросят оплату на год вперед, а это примерно 10 тысяч евро.

Месяца четыре я провела в депрессии: ничего не хотела делать, просто лежала и плакала. А потом с кем-то за компанию пошла на урок испанского: для украинцев их дает местный волонтер. И это вдруг стало главным событием в моем дне. Я продолжила учить язык, он был единственным, что помогало. Испанцы, [с которыми я познакомилась], увидели, что я учу язык с желанием, что я ответственная, и предложили работу. Сначала была помощницей официанта, потому что не знала язык, сейчас уже сама работаю официанткой.  

Я не хочу закрываться в комнате и просто жить на пособие. Так я вряд ли обзаведусь какими-то знакомствами, друзьями — и просто потеряю годы. Сейчас я максимально адаптируюсь. На сегодняшний день мы с семьей не зависим от каких-либо организаций и не получаем никакой помощи [для беженцев], содержим себя сами. Муж продолжает работать моряком: как правило, контракты у него такие, что по пять-шесть месяцев подряд он в море. 

Работать нужно еще и потому, что жить как дома я уже не смогу. Дома доходов мужа хватало, я могла себе позволить не работать. Здесь другая жизнь, другие цены. Тяжеловато: весь прошлый год я была тут фактически одна. И когда ты с работы бежишь на урок [испанского], приходишь с урока домой, умираешь с голоду, а дома все вверх тормашками [из-за детей], нужно делать домашку, готовить ужин — и так изо дня в день… Это непросто.

Как только я вышла на работу, мы сразу сняли отдельное жилье. Здесь же, в Тарасоне, потому что переехать в другой город, пусть даже к морю, — это очень сложно и физически, и в плане [поиска новой] работы. 

Сначала сняли первую попавшуюся квартиру, потому что сил искать не было. Мы наконец-то оказались отдельно, без общих кухонь и туалетов. Квартира была «веселая»: вечно были проблемы с проводкой, в доме постоянно текла крыша, а еще в нем поселилось гнездо пчел. Каждый день они залетали к нам в квартиру. У испанцев такой менталитет — «ничего страшного, завтра все само решится; будет похолодание, пчелы сами умрут». Хозяйка просто махнула рукой на проблему: дала мне спрей от пчел и все. А я так устала от переездов, что мне было все равно и на пчел, и на текущую крышу. 

При этом в смысле отношения к жизни у испанцев есть чему поучиться. Они всегда такие: «Успокойся, ничего страшного не случилось». Мы, украинцы, ждать не можем: нам нужен результат прямо сейчас. А здесь все говорят: «Завтра!» (и часто это «завтра» не наступает). Вместе с тем испанцы умеют жить и наслаждаться жизнью, хотя и работают они тоже очень тяжело. Оказывается, можно жить хорошо, если не воспринимать трудности всерьез и во всем искать плюсы.

Теперь мне даже страшно было бы возвращаться в Украину: у нас по сравнению с испанцами люди очень обозлены. А здесь никто ни на кого никогда не кричит, все на позитиве. Украинцев они тоже хорошо приняли, только раздражаются, если кто-то неприлично себя ведет (например, напивается) или на третий год жизни в стране не знает языка.

Месяц назад мы переехали в другую квартиру, без пчел. Недавно я даже позволила себе начать обживаться. Уже купила велосипед, кофемашину, чайники, посуду… Решила, что незачем откладывать жизнь.

Я мечтаю закончить с испанским, получить [тут] образование и сменить работу, потому что работать в ресторане ужасно тяжело: испанцы очень любят покушать, официант здесь постоянно в запаре. Подумываю о том, чтобы выучиться на переводчика. На испанском хочу изъясняться так же, как на родном языке. Хочу чувствовать себя в Испании так же свободно, как чувствовала дома: говорить все, что хочу сказать, и понимать все, что мне говорят. 

Сейчас у меня уже приличный уровень, примерно С1. Но кроме меня язык никто [в семье] не учит. Это тяжелая тема: меня постоянно вызывают на собрания в школе, отчитывают, что дочь не хочет учить язык. Но ей в Испании ничего не нравится: ни школа, ни язык, ни одноклассники. Испания ей нравилась, пока мы жили вместе с другими украинцами. Как только съехали в отдельную квартиру, у нее каждый день слезы: «Не хочу в [испанскую] школу, хочу в украинскую». Как только я пробую заговорить с ней по-испански, она начинает меня игнорировать. 

Чтобы брат тут что-то [по-испански] выучил, я пока тоже не заметила. На днях он постеснялся записаться в парикмахерскую, потому что не знает языка. Я сказала, что из принципа помогать не буду — чтобы становился более самостоятельным. 

В Украину я тоже уже не хочу возвращаться. Для меня дом — это Мариуполь, а другая часть Украины — это такая же чужая страна, разве что язык свой. Даже несмотря на то, что наша квартира в Мариуполе осталась цела, я не думаю, что туда можно будет вернуться после деоккупации. Сколько лет потребуется на то, чтобы жизнь в городе пришла в норму?

А вернуться в любой другой город Украины означает, что надо проходить адаптацию по новой: искать работу, жилье, знакомства. Родственников у меня нигде нет, ехать не к кому. Так что возвращаться не вижу никакого смысла. Начинать жизнь заново — это не так уж и легко. 

Киев — штат Нью-Джерси (США) 

Галина, 54 года. В середине мая 2022 года уехала из Киева вместе с двумя взрослыми дочерьми, зятем и тремя внуками

Наш с семьей дом находится на Оболони (один из районов Киева, — прим. «Медузы»). Первые два дня мы спускались в подвал, а потом решили выехать из Киева — у бывшего мужа дом в области, решили, что там будет спокойнее. Успели увидеть и десант над Киевом, и [российский] танк, который ездил по городу. Но и в области было неспокойно — видели и взрывы, и горящую нефтебазу… И бои тоже были слышны. 

Выезд за границу мы на тот момент не рассматривали, уезжать из дома нам совсем не хотелось. Наши мужчины (муж старшей дочери и партнер младшей, — прим. «Медузы») записались в тероборону. Старшая дочь готовилась к родам со дня на день — она уже была готова рожать в погребе, такие были обстрелы. Три раза она ездила ложиться в роддом в Киеве, и три раза ей говорили, что у них оставаться нельзя, [слишком опасно], — «приезжайте под самые роды». А это же очень далеко ездить! В итоге дочь осталась в киевской квартире знакомых. В начале схваток вызвала скорую — и благополучно родила сына. 

Тем временем нам постоянно звонили родственники из Америки и звали к себе — если не хотим ехать все, звали хотя бы старшую дочь с детьми. Уговаривали нас долго, вплоть до того, что предлагали полностью взять на себя их обеспечение. 

Но старшая дочь как раз больше всего и не хотела ехать. Она была уверена, что ее мужа не выпустят. Расставаться с ним она не хотела, не хотела оставлять здесь меня и свою сестру. А потом, примерно в начале мая [2022 года], после очередного взрыва над головой сдалась: «Все, давайте уезжать. Только или едем вместе [из тех, кто может], или не едет никто». Мы поплакали и поехали (бывший муж Галины и партнер младшей дочери не смогли уехать из Украины, поскольку у них не было оснований для отсрочки от мобилизации, — прим. «Медузы»).  

Родственники сказали: «С собой ничего не берите, у вас здесь [в США] все будет». Поэтому я взяла с собой только средненький чемоданчик: захватила любимые наборы спиц, несколько мотков пряжи, из которых вязала костюмчик малому, пару вещей. 

Поначалу мы поехали в Польшу, и по дороге была только одна эмоция: как бы не попасть под обстрел. Мы до последнего не знали, пропустят ли через границу дочкиного мужа, [он был за рулем]. Он сначала так и сказал пограничникам: «Я своих девочек вывезу и вернусь». А они ему: «У тебя трое детей, проезжай». 

На месяц останавливались в Польше, в отеле, который Америка оплачивала украинским беженцам, там к нам относились очень доброжелательно. Мы подождали, пока оформятся все документы для выезда в США. А потом вылетели в Нью-Джерси.

Всеми нашими документами, страховкой занималась родственница из США. А какая-то церковь (не помню названия) организовала помощь для беженцев: нам давали около 250 долларов в месяц. Еще у нас были бенефиты от государства, примерно 200 долларов в месяц, их можно было потратить только на еду. При этом ты обязан был ходить на занятия, учить английский; параллельно нам подыскивали работу, чтобы мы быстрее освоились в Америке. Я пользовалась этой помощью примерно полгода, а потом у меня появилась работа, и я сказала, что дальше справлюсь сама.

Английский у меня почему-то в одно ухо влетал, а в другое вылетал. Не задерживается он у меня в голове, забываю слова моментально. Может, это последствия стресса… Я запомнила только, что garbage — это мусор, потому что устроилась на работу в клининговую компанию. 

На этой работе я пожгла руки [средствами для уборки], и родственники мне сказали сидеть дома: «Это будет дешевле». А потом наша родственница, [которая и помогла переехать], родила второго сына, и я стала у нее бебиситтером. Я поначалу ей сказала, что буду и так помогать, бесплатно. А она мне: «Нет, Галя, у тебя должны быть свои деньги». И это притом, что она мне выделила отдельную комнату в своем доме, полностью мне всем помогает! Вообще, нам всем крупно повезло, что как раз перед войной она купила большой дом и благодаря этому смогла нас всех разместить. Нас там было девять взрослых и пятеро детей. Сейчас мои дети уже съехали, сами по себе живут и работают. А я все еще тут. 

Местные большие дома и дворы для меня поначалу были шоком. Во дворах бегают белки и зайцы, белки — серые, а зайцы — рыжие! Белье на улице тут никто не сушит, как у нас, потому что в каждом доме есть сушилка. Из-за близости океана здесь высокая влажность, и на улице белье просто не высохнет. 

Здесь у каждого есть машина, а то и по несколько на семью, потому что на весь городок есть всего один маршрут автобуса — и надо еще подгадать расписание. Даже к магазинам тут, кроме как на машине, никак толком не подъедешь — все они расположены на трассе. Я сейчас хожу на физиотерапию: мне здесь поставили артрит. На машине туда ехать две минуты, а пешком я и не дойду, потому что сначала мост, потом трасса, потом огромная транспортная развязка… В общем, без машины тут не вариант куда-то добраться; у кого ее нет, ездят на такси. 

В районе, где мы живем, немало русскоязычных (но, слава богу, все адекватные, поддерживают Украину). Много здесь и волонтеров, причем россиян. Они здесь живут давно и сейчас говорят, что им «стыдно, что они русские». Они организовывают мероприятия в поддержку украинцев. Мы тоже регулярно участвуем, я, например, вяжу сумки, которые продают на таких благотворительных ярмарках. Или мы всей семьей как-то лепили вареники. А еще я взяла шефство над многодетной семьей из города Сумы (Галина ежемесячно переводит этой семье небольшую сумму, — прим. «Медузы»). Там у женщины онкозаболевание, а на ней еще и пожилые родители. 

Так получилось, что я немного помогаю и другим беженцам. Когда мы уезжали, то просто закрыли квартиру [на Оболони]. Там оставался полнейший беспорядок, а мы похватали вещи и уехали. Я предложила пожить там своей подруге, [которая снимала квартиру в Киеве], а та сказала, что квартира как раз нужна ее друзьям — семье беженцев из Мариуполя. Она привела квартиру в порядок, туда заехали жильцы, и я очень рада помочь людям, которые оказались в такой ситуации. Я беру с них минимальную сумму за проживание.

Правда, я все равно буду возвращаться. Но, конечно, жильцов я на улицу не выгоню, дам им время найти себе новую квартиру, если захотят. А если не захотят, будем вместе жить: я себе возьму одну комнату, им оставлю две. Не подеремся. 

Здесь [в США] хорошо — особенно когда приезжаешь в отпуск на неделю, а потом едешь домой. Но так, чтобы жить тут всегда… Мне вообще повезло: я у родственников, меня не оставят голодной, ко мне относятся великолепно, предлагают и то, и се, пятое, десятое. Но я хочу домой. Дом есть дом. Я сто лет не была на кладбище у родителей. Дома у меня друзья, подруги, а здесь нет такого, что ты в любой момент пошел к соседям поболтать — открывай двери, заходи, можно и повеселиться, и поплакаться. Здесь все как-то отдельно друг от друга.

Помню, мы были на собеседовании в той церкви, которая оказывала помощь беженцам. И нам дали заполнить анкеты, а там был вопрос: «Как вы видите себя в Америке?» Я сказала им: «Я не вижу себя здесь». И расплакалась. Младшая дочь еще попыталась предположить, кем она могла бы здесь работать, а я сказала, что хочу учить не английский, а украинский (я вообще русскоязычная и украинский знаю чуть хуже), потому что мне еще возвращаться в Украину. Я за Украину очень переживаю, но точно знаю, что мы победим и все будет хорошо.

Сдержу обещание, которое дала детям: поеду домой, только когда в [киевский аэропорт] Борисполь смогут приземляться пассажирские самолеты. Раньше дети меня отпускать не хотят, боятся: «В Украине тебе будет очень тяжело». А я говорю: «Ничего страшного! Работа найдется — столько всего надо восстанавливать!»

Я знаю, что работу там себе точно найду; недавно мне вот [бывший работодатель] звонил, предлагал место [швеи-закройщицы]. Говорю ему: «Я бы с удовольствием — но, боюсь, сейчас мне до работы слишком далеко добираться».  

Херсонская область — Виннипег, Канада

Катерина (имя изменено), 28 лет. В начале августа 2022 года уехала из оккупированного поселка в Херсонской области вместе с мужем и младшей сестрой

Мы с мужем занимались фермерством: выращивали на продажу кукурузу, кабачки, огурцы. Мечтали развиваться в этом направлении, у нас были планы. А потом началась война. Вторжение застало нас как раз в посевную, и мы решили не бросать все, сеяться. А что делать? Мы первые полгода просто жили и надеялись, что скоро все закончится. 

Но зарабатывать фермерством [из-за оккупации] стало совсем сложно. Во-первых, не достать ни семян, ни удобрений. Во-вторых, наша продукция стала стоить копейки, притом что это тяжелый труд. Мы мечтали о детях, но понимали, что в финансовом смысле семью уже не потянем, что у нас просто нет будущего в оккупации. 

Друзья рассказали, что сейчас Канада выдает украинцам визы, а еще дает разрешения на работу на три года. Когда мы об этом узнали, в один момент решили, что будем выезжать. 

Мне было очень тяжело, потому что я привязана к своим родным. Мы все жили близко, до войны наша жизнь была уютной и спокойной. В день, когда мы приняли решение сказать про отъезд родственникам, мы крестили дочку младшей сестры — и понимали, что видим всех, возможно, в последний раз. Сказать про отъезд было очень сложно, но все родные нас поддержали: «Ребята, вы молодцы, надо ехать, потому что жизнь идет». Теперь мы живем «от звонка до звонка»: уже два года в постоянном телефонном режиме. Эти созвоны стали неотъемлемой частью нашей жизни — несмотря на большую разницу во времени. 

Выезжали мы налегке, с собой почти ничего не брали, потому что понимали, что дорога будет тяжелой. Зеленого коридора для выезда не было, люди эвакуировались за свои деньги, в том числе и я. Сначала паромом до Херсона, потом платила перевозчику, [чтобы довез до территории, подконтрольной Украине]. Добиралась три дня.

Чтобы муж ехал через Украину, мы не захотели. Мы же знали, что мальчиков из Украины не выпускают. А мы уже потеряли одного члена семьи (мужа родной сестры Катерины, — прим. «Медузы»)… Я так не хочу, я хочу семью. Поэтому муж выезжал через территорию РФ.

Первые четыре месяца жили в Германии — подали на оформление канадских документов и ждали визу. На социальные выплаты, которые Германия дает украинцам, мы насобирали себе на билеты в Канаду. Решили, что в Германии оставаться не хотим: там ты в любом случае чувствуешь себя чужим, а Канада — как раз страна иммигрантов, к ним здесь относятся на равных. Ну и нам здесь проще, потому что есть друзья, которые приехали сюда чуть раньше. 

Когда мы прилетели в Виннипег, на улице было —37, и первым впечатлением стал этот холод (хотя нас о таком предупреждали и мы были морально готовы). Чтобы перестроить себя для такой погоды, нужно время. Поначалу тяжело выйти на улицу, а надо же искать квартиру, работу… Но мы старались. Потом привыкли, плюс все-таки здесь мороз отличается от нашего — тут более сухой воздух и нет ветра, холод ощущается не так сильно. 

В первый месяц нам помогло обустроиться государство. Жили в отеле, в хороших условиях. Нас кормили, выдали первоначальную денежную помощь. [Подразумевается, что] за этот месяц ты должен оформить документы и найти жилье. Кому удавалось, находили работу. 

Из отеля мы сначала переехали в двухкомнатную квартиру в центре города. Тут не так, как в Украине, все наоборот: в центре шумно, грязно и квартиры дешевле. Позже, когда для всех нас нашлась работа, мы переехали на окраину. Здесь спокойно, хорошо, и нам стало полегче.   

Мы понимали, что без языка, нас не возьмут даже продавцами. Первые восемь месяцев мы с сестрой проработали уборщицами в магазине, работали по два часа в день, притом что добираться в одну сторону нам тоже надо было два часа. Было тяжело и финансово, и морально. 

Потом мы сделали себе резюме уборщиц и стали самостоятельно развозить их по отелям, отправляли онлайн. А потом увидели в одной группе украинских беженцев в соцсетях, что требуется уборщица в дом престарелых. Сначала туда взяли работать меня, а потом и сестру. Сейчас мы официально трудоустроены. 

Мужчинам здесь найти работу проще, чем женщинам. Муж поначалу работал на стройке, а сейчас пересдает на водительские права, чтобы иметь право водить фуру. Это и более денежно, и приносит ему больше удовольствия. 

По местным меркам зарплата у нас минимальная, но на все основное — жилье, коммуналку, продукты — хватает. Поначалу мы сильно экономили, да и сейчас стараемся не шиковать. Но уже чувствуем себя более свободно в плане финансов, можем даже что-то отложить. Канада помогает продуктами: раз в месяц мы, как и в Германии, ходим получать продуктовую помощь в Food Bank. Я беру, не стесняюсь, здесь это делают все, [кто нуждается]. Бывает, дают замороженное мясо, овощи, картофель, хлеб, молочку, яйца — все самое необходимое. 

Я считаю, что Канада очень хорошо относится к украинцам: нас тепло приняли, здесь для нас много возможностей, множество бесплатных языковых курсов, было бы желание ходить. Я на них тоже ходила два месяца, пока не вышла на работу. Какие-то бенефиты на работе постоянно — например, мне дают скидку на медицинское обслуживание, у меня есть страхование жизни. Есть тут и скидки на обучение: я, например, уже точно знаю, что пойду учиться, как только предоставится такая возможность. Пока не знаю куда — может, выучусь на медсестру. А может, открою для себя еще какие-то возможности. 

До войны я никуда не выезжала, видела только свой родной Херсон, ну и область. А здесь другие правила жизни, другие люди. Люди здесь свободнее: всем все равно, во что ты одет, откуда приехал. Выгляди как хочешь — тебе никто ничего не скажет. Если в Украине я не выходила на улицу ненакрашенной, то здесь тебя принимают такую, какая ты есть. Никто не тыкает в тебя пальцем из-за того, что ты плохо знаешь английский, что ты «какой-то не такой». 

Возвращаться в Украину не видим смысла. Мы увидели уровень жизни здесь, уровень заработка… Мы хотим обосноваться здесь и лучше забрать сюда родных, чем ехать домой. 

Конечно, я скучаю по своей земле, по знакомым улицам и домам. Я скучаю по своей прошлой жизни, по друзьям и знакомым. Мне тяжеловато здесь, потому что нет друзей. По сути, рядом только сестра и муж, а больше никого нет. Да, я общаюсь на работе, но это не совсем то — нас мало что связывает. Но смотрю [свои старые] фотографии и понимаю, что это всего лишь воспоминания. 

Очень жаль смотреть, во что превратилась наша прошлая жизнь, [судя по фотографиям, которые присылают родственники]. Сейчас это пустыри, заросшие травой. Многих зданий после бомбежек уже нет. Видеть это все очень тяжело. Все стало какое-то серое, безрадостное. Прошлой жизни больше нет, с нашими родными местами случилась беда, и, даже если мы вернемся, того, что было раньше, уже не будет. Все, что у нас осталось от жизни в Украине, — память в нашей голове. 

Херсонская область — федеральная земля Рейнланд-Пфальц, Германия

Елена (имя изменено), 56 лет. В начале апреля 2022 года уехала из оккупированного села Херсонской области (Елена попросила не указывать название села; «Медузе» оно известно) вместе с сыном, невесткой и внуками

У меня был билет в Польшу на 24 февраля 2022-го: я должна была ехать туда на работу [упаковщицей на заводе косметики]. Проснулась утром — а мы уже оккупированы, мы же в 18 километрах от Крыма. И я понимаю, что ни в какую Польшу уже не еду. 

Мы решили не паниковать и не пытаться срочно выехать: были обстрелы, непонятно, куда ехать, вся ситуация была очень опасной. Я решила, что надо все обдумать, прежде чем куда-то выезжать. Тем более на мне дети. Так вышло, что несколько лет назад мою родственницу лишили родительских прав, а детей, моих двоюродных внуков, забрали в приют. Я оформила на них опеку, купила большой дом для всех нас в родном селе, стала его обустраивать. Когда начался Майдан, я забрала в этот дом еще и сына с невесткой. Места всем хватало.  

Там мы сидели до 1 апреля. А потом с внучкой поехали [вдвоем, чтобы разведать дорогу для остальных] — сначала на перекладных доехали до [уже оккупированного] Херсона, потом как-то удивительно легко проскочили до Николаева. Нам повезло. Колонну гражданских, которые ехали за нами, обстреляли. 

Оттуда мы с внучкой добрались до Хмельницкого. У меня там никого нет, но я всегда мечтала жить именно в Хмельницкой области: там красивая природа, не то что у нас — сплошная степь. Когда возобновилось автобусное сообщение между странами, внучка уехала в Германию к своему парню, [который там работал еще до войны]. А я, сидя в Хмельницком, мониторила ситуацию: как моим можно выехать, где [зеленый] коридор… У них же в оккупации не было интернета, и вот я все сама узнавала, звонила им и «выводила» сына с невесткой и внуками. Они выехали, но дорога из оккупации заняла три недели.

Уезжали мы из полностью обставленного дома, как раз перед войной закончили делать ремонт. Поначалу там даже водопровода не было, а потом мы сделали офигенный ремонт, у нас было просто все. Внук жаловался, бывало, когда я их с другими детьми заставляла поливать розы: это ж надо было каждый день работать. У меня было больше ста кустов роз! А сейчас внук говорит, что скучает по розам…

Я не забрала с собой из дома почти ничего, даже документы на недвижимость, — бессмысленно. С собой у меня было двое трусов, пижама, легкий халат, две пары штанов и две футболки. Я понимала, что больше не вернусь, и с домом попрощалась. Понятно же, что возврата назад нет. Даже если деоккупируют — я уже знаю, как выглядит деоккупация. Была я и на Донетчине, и на Луганщине, [когда работала в зоне АТО], видела последствия. Поэтому на доме я поставила крест.

Пока мои добирались, я нашла для нас всех жилье. Хорошие люди сдали нам старый дом в Хмельницкой области, где мы жили просто за коммуналку. Дом я привела в порядок, и мы там провели примерно полгода — но в области особо не было работы. На выплаты внутренне перемещенным лицам и льготы по УБД можно просуществовать — но не прожить. А мы не привыкли сосать лапу. Я посмотрела на это все [безденежье] и поехала в Люксембург, был декабрь 2022 года.   

Я решила, что, если это самая богатая страна в Европе, значит, там нормальные зарплаты. Я не собиралась сидеть там на выплатах, собиралась идти работать. И уже через неделю была на работе: устроилась в ресторан, где был нужен посудомойщик. Сначала меня не хотели брать — думали взять мужчину, потому что, по их словам, эта работа очень тяжелая. Но я сказала, что мне очень-очень надо. И девочка-администратор (украинка, кстати) приняла меня на работу. За сорок рабочих часов в неделю платили 2,5 тысячи евро в месяц. И тяжело не было. 

В феврале в Люксембург приехали все мои. Жили мы в общаге для беженцев. Соцпакет для беженцев в Люксембурге такой: тебе платят 70 евро в месяц, обеспечивают питанием, жильем, выдают все мыльно-рыльное. Конечно, выплаты в 70 евро — это ни о чем, но если есть работа, то жить можно. Кушать, правда, мы готовили себе сами из своих продуктов, в микроволновке. Потому что местную кухню есть было невозможно: все несоленое, кислое, сплошной уксус, проще съесть лимон. Взрослым-то ладно, можно потерпеть, но вот детям не очень. 

Пять месяцев жили в общежитии — ждали, когда нас переселят в социальное жилье. Но в мае нам сказали, что социальное жилье закончилось. Мы подумали, что можно было бы снять квартиру самостоятельно, но без рабочего контракта, [заключенного минимум полгода назад], нормальное жилье тебе никто не сдаст. Я говорю: «Нет, так не пойдет». И стала пробивать, куда можно уехать. Была бы сама — поехала бы в Норвегию. Там холодно, я люблю такую погоду. Но у меня все мерзляки, и мы переехали в Германию. 

Сначала поехали в Саксонию. В это время на войне погиб мой старший внук. [Поэтому] я пробыла в саксонском лагере для беженцев вместе со своими всего два дня — и поехала в Украину. Задержаться там пришлось на девять месяцев: у внука осталась гражданская жена и годовалая дочь. Начались суды по оформлению документов, вся канитель растянулась, я должна была помогать. Тем временем моих распределили в социальное жилье, а, когда мне пришло время возвращаться в Германию, город Вердау, где они обосновались, перестал принимать беженцев. 

В Германию я возвращалась уже с крестницей, дочерью погибшего внука, его женой и ее мамой. Мы думали поехать в лагерь для беженцев в Трире: земля Рейнланд-Пфальц, как я слышала, богаче и работы там больше. Но мы туда так и не доехали. Моя односельчанка, которая тоже поселилась там, рассказала про православный монастырь неподалеку от Трира. Сказала, что там очень хорошие батюшка и матушка и что они принимают украинских беженцев, помогают им. Мы сразу поехали туда. 

Нам выделили трехкомнатную квартиру в гостевом корпусе монастыря. Изначально эти комнаты были почти пустые, потому что монастырь только недавно начали восстанавливать. Были нужны посуда, ковер, холодильник, диваны, кровати… Сейчас у нас уже все это есть.

Обживаться вещами здесь очень просто по сарафанному радио: зайди по той ссылочке, по другой, там что-то недорого продают, там бесплатно отдают — приехала, посмотрела, организовала, забрала. Когда у человека есть цель, стремление, то у него все получается. А когда складываешь руки, начинаешь жаловаться на судьбу — это все, яма. Поэтому мне проще четыре раза построить с нуля, чем один раз поломать. Мы уже немного тут обустроились; говорят, что у нас уютно.

Мы с девочками живем тут с 12 февраля [2024 года]. И если не брать во внимание немецкую бумажную волокиту, в монастыре мы наконец обрели покой: птички поют, природа красивейшая, громкие самолеты над головой не летают, сирен нет… Больше менять место проживания я бы не хотела, разве что подвернется какая-то работа. Здесь в селе все хорошо, только нет работы. А далеко ездить не хочется. 

Но на работу меня тут пока не берут: не знаю языка. Местный центр занятости записал меня на языковые курсы на сентябрь. Пособие здесь 560 евро — этого хватает абсолютно на все: и на продукты, и на бытовую химию, и на одежду. Если нет семьи, с этой суммы можно даже откладывать. Медицина бесплатная, по страховке. 

Принимают нас, беженцев, здесь тоже хорошо. Неприятные люди попадаются, но такие везде есть, в том числе и в Украине. А так даже продавцы в местном магазине к нам относятся с пониманием, на пальцах нам все объясняют. А сегодня я на платформе поезда объясняла немке, как доехать, — тоже на пальцах. И она меня поняла. Потому что я ей рассказала по-человечески! Я всегда говорила: не важно, где человек живет. Важно — как. 

Но как бы там ни было, здесь все равно не дом. Здесь не так пахнут продукты, не так пахнут цветы. Не знаю, что должно случиться, чтобы я к этой стране привязалась и захотела здесь остаться насовсем. Сразу же после войны я хочу вернуться в Украину. Война заканчивается — и я сразу в Хмельницком. Скучаю я очень по нашей стране. И по розам своим скучаю — не то слово.