истории

«Я хулиган немножко в душе: если можно распространить — почему нет!» Знакомьтесь: заключенный Александр Паранук. Благодаря ему в одной российской колонии многие стали читать тексты «Медузы»

Источник: Meduza

Екатеринбуржец Александр Паранук попал в СИЗО в 2014 году — как он утверждает, по сфабрикованному обвинению в распространении наркотиков. За десять лет заключения Паранук успел стать оператором видеомонтажа и сценаристом, начал писать стихи и рассказы, вступил в перепалку с Евгением Пригожиным, когда тот приехал вербовать заключенных в ЧВК Вагнера, а еще распространил немало публикаций «Медузы» в свердловской колонии, где он отбывал часть срока. Спецкор Лилия Яппарова поговорила с Парануком о том, как из колонии воспринимается война — и как десять лет несвободы повлияли на его отношение к происходящему в стране.

— Как вы попали в тюрьму?

— Меня подставили товарищи из Москвы. В 2014 году мой основной доход был с ночных хот-дожниц с пивом — три точки в Екатеринбурге. Параллельно я занимался логистикой: мы с москвичами начали грузы возить, потом разругались — и вот они мне такой «подарок» сделали. Заплатили знакомым ментам и вывели меня из бизнеса.

Меня задержали у дома, довезли до аэропорта Кольцово в Екатеринбурге, а там у них уже был приготовлен килограмм порошка в коробке. В суде они потом говорили, что при задержании я держал ее в руках, но проверять следы ДНК и отпечатки пальцев отказались, хотя я просил такую экспертизу провести.  

Суд у меня проходил как балаган. Когда один из кольцовских оперативников стал путаться в показаниях, то просто перестал отвечать на мои вопросы: «Да чего ты мне надоедаешь — я ничего не помню!» Стоит такой и как будто средним пальцем щеку чешет, а на самом деле просто фак мне показывает. И смеется.

Мне за два эпизода по 228 статье в сумме дали 14 лет. А тот оперативник через две недели после суда разбился насмерть. Они [причастные к приговору силовики] вообще почти все умерли — знаете, как в «Пункте назначения»? Есть какая-то справедливость высшая. Утешаю так себя.

— Когда вас отправили в колонию?

— В 2017-м, после двух лет и девяти месяцев в СИЗО. Я за это время заморочился и успел еще дело в ЕСПЧ выиграть. Знаете, как зеки спускают друг другу на веревочке через окно записочки и еду? Однажды нам так передали чай, завернутый в бумажку с инструкцией, как подать иск в Европейский суд. Я не растерялся: собрал с сокамерников письменные свидетельства, что у нас тут плохие условия, но все наши жалобы руководство изолятора выкидывает. И уже когда меня перевели в лагерь, в 2017-м, пришло уведомление, что Россия мне теперь должна компенсацию в 10,5 тысячи евро — за нахождение «под длительной пыткой» в СИЗО.

Надзиратель в колонии мне тогда сказал, что я «родину предал». Я ему ответил, что он сам ее предал, раз в ГУФСИН пошел работать. Я же застал путинские лагеря классические — когда сразу по приезде бьют и изнасиловать «предлагают».

— Где вы сидели?

— В ИК-10 [Свердловской области]. Это строгий режим, но для «первоходов» — тех, кто раньше не совершал преступлений. На приемке там все такие вежливые были: «Фамилия? Имя? Вещи берем, проходим». Поначалу вроде все чистенько, газончики. А когда зашли в зону «карантина», сразу избили жестко — чтобы сходу осадить.

[В карантинном отделении] заставили подписать бумагу, что ты обязуешься «ходить в оперотдел на всех стучать» (это чтобы тем, кто криминальных норм придерживается, сразу грустно стало). Выучили орать «господин начальник»; заставляли слушать лекции какие-то по телевизору, после которых спать хочется. Но если начинаешь носом клевать, сразу бьют — причем бьют не надзиратели, которые как будто вообще не при делах, а другие зеки — капо.

В остальное время мы ходили друг за другом по дворику — как на картине «Прогулка заключенных». Она французского художника — кажется, ван Гога. После такого «карантина» нас наконец-то завели в барак, включили дабстеп — и началась какая-то вакханалия. Человек семеро капо снова начали нас ломать: бить, издеваться. Мне сходу влетело в спину, а потом сказали приседать. Ну, я встаю между кроватей, начинаю приседать — и про меня забывают. Я просто стоял там и смотрел на этот беспредел: как одного за ноги тащат, другого заставляют на руках бежать. Кто-то плачет, кто-то кричит. Что-то сатанинское, но с детской игрой перемешанное.

И мне вдруг так легко и хорошо стало! Стою и думаю: «А колонки тут хорошие. И треки неплохие». В тюрьме хорошую музыку нечасто встретишь: в одном жестоком СИЗО в Тагиле, например, включают на весь день детское радио — и людей бьют.

Первое время разговаривать было нельзя, вопросы — нельзя, в небо смотреть — нельзя: «На самолет заглядываешься — может, сбежать хочешь?» В итоге я нашел что-то монашеское в этом [в издевательствах] — как будто меня не заставляют, а это я сам такую аскезу держу. Когда вышел на работу, полегче стало.

— Кем вы работали в колонии?

— Меня отправили на телестудию. Такая не только в нашей колонии есть — теплое место, где ты не будешь на морозе лед долбить. Свои новости там показывают раз в неделю — скажем, по субботам; а все остальное время транслируют «Матч-ТВ», «Россию 24», канал «Домашний».

Я вел новости [для заключенных колонии]: сам себя снимал, сам научился монтировать. Выпускал газету. В общем, занимал один компьютер и обеспечивал прикрытие всем остальным, кто там крутился. В телестудии стояла куча компов, и все остальные зеки там занимались не новостями, а работали на колонию: программировали, настраивали серверы, вели подсчеты. Был цензор — он отсматривал фильмы, которые потом зекам показывать, чтобы нигде грудь не промелькнула.

Хотя монтировал выпуски я сам и никто после меня их не проверял, совсем свободно я, понятно, не вещал. Однажды у нас почти ползоны вышло на плац с требованием, чтобы перестали бить. Даже не бунт, а мирный митинг. Тогда БТР подъехал, спецназ подогнали, но [внутрь колонии] его так и не завели, потому что зеки сторговались с начальством. В новостях я ничего про бунт не сказал. Поэтому мне нравится, что вы у себя в «Медузе» не валяете дурака. Что вы на полумеры не пошли, когда всех начали под Кремль переворачивать.

Остаток срока я проехал компьютерщиком — работал на начальника отряда. Пытался его научить, что [для удаления уже написанного] необязательно Backspace 50 раз нажимать — можно просто выделить [предыдущий текст] и начать печатать. Он меня попросил «оставить все эти хитрости на потом».

В общем, я работал за компьютером вместо отрядника — и заодно распечатывал себе на служебном принтере прессу и книжки. Отряднику было пофигу, потому что книжки я потом продавал, а на эти деньги брал бумагу и краску — и если бы не я, то ему бы пришлось самому все это добывать.

[Среди прочего] накачал и распечатал статьи «Медузы», прочитал спокойненько — ну, а где прочитал, там и другим дал. Не как в революционном романе, конечно, бегал с листовками за пазухой, но распространял ваше издание в колонии. Я хулиган немножко в душе: если можно распространить запрещенную организацию или книгу из этого долбанного Федерального списка экстремистских материалов — почему нет! Давал почитать проверенным людям, которые не побегут стучать. Слава богу, никто меня не сдал.

Новости всем интересно, ребята часто просили «дать почитать». Но был один сферический ватник в вакууме, который каждое утро шел включать «Россию 24». Когда я иногда подсовывал ему что-то почитать, он сразу ядом плевался: «Напечатано за американские деньги!» 

Запрещенную книжку [Александра] Литвиненко «ФСБ взрывает Россию» мы все перечитали. А вот «Улисса» [Джеймса] Джойса я скольким ни давал, никто ее не прочитал. Зато книжки по саморазвитию часто просили распечатать — типа как деньгами ворочать, про «успешный успех». Людям забыться хочется.

Сам я Солженицына почти всего прочел, Достоевского всего. [Исторический роман Гэри Дженнингса] «Ацтек» читал, где все друг друга убивают и насилуют, — хорошо написано.

В тюрьме быстро время летит, впечатлений мало — и в 2018-м я [сам] начал писать всякие рассказики, стишки; даже хочу вас попросить упомянуть, что «есть такой писака». В стихах у меня просто пейзажи городские, в которых происходит что-то совсем простое — и при этом за всем этим какая-то красота утерянная. Бориса Рыжего читали? Вот что-то, может, похожее. А рассказы есть про железнодорожников, которые думали, что сбили человека, а на самом деле у них просто сова примерзла к поезду. Про солдат, которые обронили важный предмет в прорубь и не могут достать.

При мне надзиратели однажды отобрали у человека стихи за несколько лет — и просто выбросили. Поэтому я их скидывал маме, чтобы точно быть уверенным, что сохранятся. Мама выкладывала; у меня даже появились поклонники. Я старался, чтобы годы не были потеряны. А то, бывало, думаешь: «А ты год-то не просрал предыдущий?» Но на стихи посмотришь — и вроде что-то было.

— Пишете ли вы сейчас?

— Последний месяц болею, поэтому реже. Но вообще мне за хорошее поведение облегчили режим и перевели из колонии в ссылку в Камышлов [Свердловской области], на принудительные работы на завод. Ночевать я обязан в общежитии, но могу выходить в город. И здесь уже разрешены телефоны и ноутбуки, куда можно писать.

В Камышлове 30 тысяч жителей — и все друг у друга на виду. Это городок на отшибе, здесь остаются только спиваться. И все местные шишки: силовики, судьи, бизнесмены — держатся кучкой. Все друг друга «гладят» и решают вопросы через гопников и ментов.

Ощущаю здесь себя как в фильме «Левиафан»: когда подавался в местном суде на УДО, председатель прямо при мне позвонил местному менту-начальнику. Сказал ему: «Скажи Парануку, чтобы сам забрал документы». Их у меня так и не приняли.

Судьи камышловские — это ленивая каста каких-то кротов. Если сейчас буду судиться с заводом, где работаю, это будет проблема. Производство тут вредное, а меня заставляют ходить без маски — прямо там, где сварка, где песок бетонный. Вы сами слышите: у меня легкие изорваны [кашлем], уже хочется их выплюнуть. Я даже видеорегистратором обзавелся небольшим, чтобы снимать условия труда — вдруг получится иск вкатить.

В [сам] ГУФСИН люди идут не за зарплатой: она тут маленькая, к тому же за нее сильно дрючат. Они идут почувствовать себя хоть немножечко вершителями судеб. Я вот расписываться собрался, и свадьба выпала на самое начало майских праздников. Инспекторы переживают, что на 9 мая кто-то набухается — уже за неделю ставят усиление. И из-за этого усиления мне говорят, что «может, вообще не выпустим тебя [из общежития] жениться — или выпустим с ментом под руку». И смеются.

— Как вы познакомились с невестой?

— Пока сижу в Камышлове, открыл неофициальный бизнес небольшой по субаренде: снимаю помесячно, сдаю посуточно. Она как-то сняла у меня квартиру, мы с ней разговорились — и уже через десять дней решили пожениться. Да, быстро решили, но как-то сошлось — может, любовь какая. Хоть что-то хорошее Камышлов мне дал.

— А как на зоне встретили начало войны?

— Ликовали, что «сейчас захватим Украину», что пройдет «маленькая победоносная война». Всегда есть люди, которые будут повторять за телевизором.

А потом к нам в колонию приехал Пригожин. Надзирателям всем сказали видеорегистраторы [с груди] снять, нас построили на плацу, даже вертолет какой-то пролетел — мне это все такой дешевкой показалось! И речь эта его — про то, что «государству пригодятся ваши криминальные таланты». Какой-то фильм про [Джона] Рэмбо для бедных. Но Пригожин знал, куда бить — как призвать к низменным инстинктам. «Хорошо, что вы убийцы — мы дадим ракетницы, будете с них стрелять», — от этого у людей что-то дернулось.

В конце своего речитатива Пригожин такой: «Вопросы будут?» И я решил, что задам один. Спросил: «Вы предлагаете пойти под пули на слово, без бумажек [на этапе отправки на фронт], поверив, что нас через полгода отпустят? Это когда нас уже надули все, кто мог, — и судьи, и следователи?» Он мне: да, верьте на слово. «Ну, спасибо тогда, всего хорошего. Неохота», — говорю ему. 

Когда в ЧВК разом куча наших зеков ломанулась, я понял, как работает этот маркетинг. У нас же с детства начинают на этих струнках играть, что «умереть за Родину — почетно». От нашей колонии уехало больше ста человек, а когда из них многие остались живы, это сработало как дополнительная реклама. Но из нового набора в живых осталось уже гораздо меньше.

К вербовке подключили еще полковников по надзору. У них отношение к нам было, как будто они мясо продавали. И только когда в ЧВК стали записываться заключенные, которые в колонии бесплатно, за надзирателей, работали на высококвалифицированных должностях вроде программистов или медиков, администрация начала их выдергивать обратно в лагерь — чтобы не искать им потом замену.

Потом ЧВК Вагнера перестала набирать — и Минобороны стало ездить. Был очень молодой паренек по прозвищу «Святой» — его в первом же бою убили. Другому знакомому до звонка оставалось всего года полтора, но он все равно записался [на фронт], и ему в первом же бою руку оторвало.

— Что еще из событий во внешнем мире отражается на зоне?

— Да даже война не отразилась практически никак: те, кто завербовался, уехали, и как будто и не было их. В России всем на все насрать: дроны врезаются в Москву, от Белгорода скоро вообще ничего не останется — а всем просто охота отвернуться. И на зоне то же самое. Ну, чуть больше споров стало, херовый Путин или хороший.

Теракт в «Крокусе» здесь никого не тронул — тут уже люди без такой функции, как сочувствие. Ну, охранник на заводе [в Камышлове] при мне разок окрикнул нелегалов-таджиков, которые у нас работают: «Неча ходить, а то в Москве взорвали!» Бытовой расизм был вместо сочувствия.

Смерть Навального почти не заметили. Я даже заговаривал с некоторыми — говорят: «Ну, а что? Понятно же было, что его убьют». Видите, всем все было понятно. Человек пропал из поля зрения — и все.

Накануне выборов провели лекцию «о недопущении экстремизма» — так даже не объяснили толком, в каких именно «экстремистских сообществах» не состоять и каких именно «экстремистских лозунгов» не допускать.

Голосовать нас водили группами через лес, в отдельную какую-то кабинку, чтобы «белых людей» не смущать. Я испортил бюллетень, выхожу — вручили календарик, который я сразу выбросил, и железную юбилейную медаль «90 лет Свердловской области». Все наши зеки такому сувениру очень порадовались. 

Я, если честно, когда нас отпустили голосовать, сначала сбежал к невесте — подумал, что не спалят, что я на выборах-то и не был. Но все-таки спалили, и пришлось дойти до участка. Я понял немножко эту нашу систему: ленивая тварь, которая всех перемалывает безжалостно, но может и не заметить.

Я когда-то легко воспринял, что мне дали 14 лет; когда били в лагере, убеждал себя, что монах и держусь. Но 9 февраля 2023-го, когда меня выпустили из колонии, чтобы я сам добрался до принудительных работ в Камышлове, мне так хреново стало, что убить себя захотелось.

Потому что десять лет была какая-то надежда, что «все вокруг такое, потому что я все-таки в тюрьме, а вот сейчас освобожусь и вздохну, как когда-то вздыхал». А я вышел из колонии, прошел по Екатеринбургу — и ощущение было, как будто я просто попал в тюрьму с более легким режимом. В каждом проулке камера, в метро шмонают. Сразу же гадко стало.

Россия в нынешнем своем виде — это просто более крупная тюрьма. И если надзирателя не тормозить и не осаживать, он будет больше и больше наглеть: «Ну, занимайся чем-нибудь, будь рыбешкой маленькой, но только ты высветишься — сразу поймешь, что тебя за миллион нитей держат».

Вот помните, я рассказывал, как нас в колонии избивали под дабстеп, а мне так хорошо стало… И вроде как дабстеп играет… Это ведь тоже была защитная реакция — как и у всей России сейчас: «Ну, как-нибудь пролезем. Неохота туда смотреть».