истории

Почему мы никак не перестанем спорить о девяностых? Выпуск рассылки «Сигнал» на «Медузе»

Источник: Meduza

Выход сериала ФБК «Предатели» (первая серия, вторая) вызвал очередную волну бурных споров о российских 1990-х. Многие критики говорят, что ФБК не вовремя взялся за эту тему: война, репрессии, диктатура — до того ли сейчас, чтобы выяснять, кто был прав и виноват тридцать лет назад? В ФБК отвечают: во-первых, это было важно Алексею Навальному — именно о 1990-х он написал свой первый программный текст после того, как его приговорили к 19 годам за «экстремизм» в августе 2023 года. А во-вторых, именно в 1990-х — корни путинизма, и именно эта эпоха может научить нас, как его побороть.

Имейл-рассылка «Сигнал» от создателей «Медузы» разбирается, почему политические дискуссии в России неизменно возвращаются к девяностым.

Этот текст впервые опубликован в рассылке «Сигнал» 27 апреля 2024 года. Подписаться на «Сигнал» можно здесь.

Для начала две оговорки. Первая: личные воспоминания о девяностых и образ девяностых в коллективном воображении — это очень разные вещи, они почти никогда не совпадают полностью. Каждый, кто помнит девяностые, помнит их как-то по-своему — и присоединяет свой личный опыт к какому-то расхожему образу. 

Это может выглядеть, например, так: «Лихое было время. Я потерял работу и все сбережения, пробовал бизнесом заниматься — братки отжали. Как выжил, сам не понимаю». Или так: «Было время свободы. Я бросила аспирантуру, создала компанию — через два года на „мерсе“ ездила».

И вторая оговорка: история и память тоже очень разные вещи. Память избирательна: обычно мы запоминаем что-то особенно яркое и забываем обыденное. И потом рассказываем, пишем книги и снимаем кино в первую очередь о запоминающемся, опуская обыденное.

Из всего этого яркого за вычетом обыденного у Монеточки (1998 года рождения) складывается в голове картина абсурдистского постапокалипсиса: «В девяностые убивали людей и все бегали абсолютно голые». 

Опуская многие подробности, про российские девяностые, как и про многие другие исторические периоды, есть две легенды — «черная» и «золотая». Ни одна из них не полна и не достоверна — на то они и легенды.

«Черную легенду» — образ «лихих девяностых» — начали конструировать (не всегда сознательно) литераторы и киношники, причем когда девяностые еще даже не закончились. Роман Виктора Пелевина «Generation П» вышел весной 1999-го, на эмоциональном дне кризиса после дефолта 1998-го. Тогда же появилась «Большая пайка» Юлия Дубова — роман по мотивам биографии Бориса Березовского, написанный его близким соратником при еще живом прототипе.

В это самое время Алексей Сидоров, Игорь Порублев и Александр Велединский писали сценарий сериала «Бригада», а Владимир Бортко снимал первые серии «Бандитского Петербурга». В 2002-м вышли на экраны «Бригада» и «Олигарх» (вольная экранизация «Большой пайки»), а Михаил Веллер издал книгу «Кассандра», в которой впервые появилось выражение «лихие девяностые». «Жмурки» Алексея Балабанова с тэглайном «Для тех, кто выжил в 90-е» — это уже 2005 год.

Самый важный творец «черной легенды» о девяностых — Владимир Путин, ставший премьером, а затем и. о. президента в том же 1999-м. В 2018 году исследователи ВШЭ пришли к выводу, что в начале своего правления он конструировал миф о своем преодолении слабости государства, победе над задержками зарплат и пенсий, развалом науки и внешнеполитическим бессилием. «Лихой» конец XX века в путинской картине мира стал трамплином для «настоящей» власти, которая и привела народ в «сытое» и «стабильное» время. 

При всем при том, скажем, уровень преступности в нулевые был выше, чем в девяностые. Да и сам Путин пришел к власти не как революционер-освободитель, а как ставленник той самой «слабой власти» и «жадных олигархов». 

Поборники «золотой легенды» о девяностых перешли в контрнаступление под конец нулевых. Была, например, передача «Девяностые — время надежд» на «Эхе Москвы». В десятые бывшие олигархи и высокопоставленные чиновники активно развивали контрнаступление: раздавали программные интервью и писали книги (раз, два, три, четыре, пять). В 2015-м в Екатеринбурге открыли «Ельцин Центр». Вдова первого президента России Наина Ельцина (да и не только она) настаивает, что девяностые следует называть «святыми», а не «лихими».

В последние годы слышней становится еще одна версия. Ее сторонники (скажем, Алексей Навальный и Елена Костюченко) считают, что не было ни «лихих девяностых», ни «тучных нулевых». Мол, противопоставление эпох ложное, это единая — и еще не закончившаяся — эпоха обмана и ограбления россиян. 

Зачем искать смысл в девяностых?

Это дает серьезное политическое преимущество.

Политика оборачивает прошлое на пользу настоящему и будущему. Поэтому политики выхватывают нужную часть коллективной памяти и проводят переоценку девяностых, используя их как подкрепляющий аргумент.

Этим, конечно, активно пользуется Путин. У него девяностые не только «непростые времена», но и время народного подвига. В интервью пропагандисту Дмитрию Киселеву в марте 2024 года Путин приравнивает героический труд нынешнего старшего поколения к героическому труду после Великой Отечественной войны. Примерно теми же словами — «трудовым подвигом» — он называет работу в девяностые сотрудников БАМа.

Но образ девяностых у Путина во многом зависит от целевой аудитории. Например, с его помощью можно сводить счеты и посылать тревожные сигналы. В послании Федеральному собранию 2024 года он упоминает девяностые один раз — но не как время подвига, а как время предательства. Мол, те, кто «набил карманы за счет всяких процессов в экономике девяностых годов», точно не элита. Через два месяца он встречается с предпринимателями и, наоборот, говорит, что раз в девяностые правительство не проследило за приватизацией, то и беспокоиться нечего.

Путину «лихие девяностые» поначалу были нужны в основном как оправдание неудач: мол, с таким-то наследием многого ли можно ожидать? А когда нулевые задним числом назначили «тучными», «черная легенда» о девяностых стала выгодным контрастным фоном для путинской «стабильности». 

Но у Путина с его путинизмом есть и гораздо более глубокое отношение к девяностым. Это обида, переходящая в ресентимент.

У Путина очень длинный список обид. Назовем две. Первая — это расширение НАТО на восток. Сперва в 1999 году, затем в 2004-м, в самом начале второго путинского срока. 

Вторая обида — на неуважение, и она еще теснее связана с девяностыми. Весь этот период — с распада Советского Союза до избрания Путина — страна, в общем, ожидала, что переход на рыночную экономику — это билет в клуб «цивилизованных стран». Но эти самые страны никак не хотели воспринимать Россию как равную. Для них она была лишь самым крупным осколком державы, проигравшей холодную войну.

Эта эмоция неприятного недоумения очень понятна и легко охватывает любого человека, выжившего в девяностые, но не получившего хоть какой-то приз. Не то чтобы этот приз кто-то обещал, но было ощущение, что все эти реформы и тяготы не зря. Получается, нас обманули? Предали? Кто же этот предатель?

Придя к власти, Путин сработал трансформатором этого ресентимента. В нулевых у большинства людей девяностые были связаны с обидой. Это была обида не на первый «Макдоналдс» или повсеместные расчеты в долларах, а на распад Советского Союза, нечестную приватизацию и дефолт 1998 года, поставивший многих на грань нищеты.

Путин, изначально подчеркнуто нейтральный по отношению к девяностым, перенаправил народную обиду, постепенно добавляя антизападное послевкусие. Мюнхенская речь 2007 года, Валдайская 2014-го — вехи на этом пути. А за несколько недель до большого вторжения в Украину он объединит обиды на НАТО и Запад в одну. Он скажет про расширение альянса: «Надули. Просто нагло надули», отсылая к фразе аж 1990 года.

Естественно, идея обиды, ресентимента, предательства не ограничивается периодом девяностых. Например, с 2014 года Путин дополнительно ввел понятие «нацпредатели» (у нас был про него отдельный выпуск), назначая на эту роль в первую очередь оппозицию, но позднее расширив до любых групп граждан, которых легко показать в роли пособников Запада и вообще «чужих». 

В начале девяностых многие россияне считали главным предателем Михаила Горбачева — мол, он развалил Советский Союз (про это у нас тоже было письмо). После обстрела Белого дома в 1993 году и выборов 1996 года примерно те же люди писали на стенах «Банду Ельцина под суд». Эту понятную эмоцию эксплуатировали политики, которым всегда очень важно понимать, кого назначить виноватым.

Деструктивная эмоция ресентимента с легкостью становится генератором образов врага. По той же политической схеме — разворот ресентимента — выстроен и сериал ФБК «Предатели», назначающий виноватыми олигархов и «семью» Ельцина. Причем виноватыми во всем: в обмане народа, несправедливой приватизации, залоговых аукционах, нечестных выборах 1996 года, а главное, в том, что к власти пришел диктатор. Неудивительно, что прикрепление Путина к хвосту этого перечисления вызвало к жизни старые споры.

Почему мы не можем перестать спорить о девяностых?

Коротко говоря, потому что нам не дают о них забыть.

Вот смотрите. Опрос ВЦИОМ 2015 года: у 53% россиян девяностые ассоциируются с чем-то плохим (криминалом, распадом, бедностью, коррупцией, безнаказанностью). А вот опрос ФОМ того же 2015 года: 46% считают, что сейчас общество устроено более справедливо, чем в девяностые; лишь 20% считают, что в девяностые было больше свободы; 63% считают, что власти тогда были менее компетентными и эффективными; 51% — что международное положение России было хуже; 63% — что президент Ельцин принес больше вреда, чем пользы.

Внимание, вопрос: с чего вдруг сразу две прокремлевские опросные службы почти синхронно — осенью 2015 года — заинтересовались, как россияне относятся к девяностым? Все очень просто: 25 ноября 2015 года — официальное открытие «Ельцин Центра» в Екатеринбурге, кульминация «контрнаступления» поборников «золотой легенды» о девяностых.

Чтобы все уж точно всё поняли, директор по коммуникациям ВЦИОМ комментировал: «Исследование показывает, что попытки романтизации девяностых годов наталкиваются на эмоциональную „плиту“ непонимания и неприятия этого периода заметным большинством граждан и поэтому остаются уделом незначительного, хотя информационно активного меньшинства».

Ну хорошо, вот третий опрос — на сей раз «Левады». 2020 год, заявленный повод — «тридцать лет назад началось десятилетие девяностых». 62% россиян считают, что девяностые принесли стране больше плохого, чем хорошего. 42% не могут вспомнить вообще ничего хорошего про девяностые. 

Но фундаментальная проблема даже не в этом. Если у людей спрашивать про девяностые, большинство отвечает, что скверное было время. Но если не спрашивать — много ли они об этом думают? Считают ли девяностые «важнейшей и актуальнейшей политической темой», как настаивает Мария Певчих?

Понятно, зачем девяностые (точнее, «черная легенда» о них) нужны Путину. Понятно, зачем они (точнее, «золотая легенда») нужны людям вроде Петра Авена, Михаила Ходорковского или Алексея Венедиктова. Они наверняка будут протестовать, что никакую «золотую легенду» не продвигают, а лишь настаивают, что «все не так однозначно». Но такова логика поляризации: кто не «за этих», тот автоматически «за тех», нравится ему это или нет. 

Понятны и баталии вокруг девяностых в нулевые и десятые. Там было много личного. Для участников тех баталий девяностые — не история, а биография, в том числе политическая. Спорщики во многом определяли свое место в мире через свое отношение к девяностым. И понятно, как этими баталиями они раз за разом будоражили воспоминания «простых людей».

Этот спор мог бы кануть в поколенческий разлом, как канул в него спор о перестройке — что Горбачев сделал правильно, что неправильно, — это было важно людям, которые в этом участвовали и это пережили. А теперь-то что, ситуация уже отыграна, остается только разбираться с последствиями. 

Но некоторые исторические периоды приобретают символическое значение даже для тех, кто сам их не пережил. В России это, например, Большой террор 1930-х, в мировом масштабе — 1960-е, период рождения современной культуры (как политической, так и популярной). К ним всегда возвращаются как к идеологическому ориентиру. Память о них — это всегда политическая позиция. И даже идентичность: репрессированные или репрессирующие, хиппи или консерваторы оказываются не просто персонажами какой-то давней истории, а «нашими» или «врагами». А иногда даже «предателями».

Мария Певчих настаивает, что девяностые должны обрести такое же значение. 

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока готовили это письмо

Исследователи и из «Левады», и из ВЦИОМ особо отмечают: в опросах десятых годов про криминал девяностых молодежь говорит гораздо чаще, чем люди постарше. Судя по всему, тут ключевое различие между теми, кто судит о девяностых по личным воспоминаниям, и теми, кто про них только читал, слушал чужие рассказы или смотрел «Бригаду», «Жмурки» и тому подобное.