истории

Когда война только началась, многие объясняли ее российским ресентиментом. А что это вообще такое? Ответ — в одном из главных выпусков рассылки «Сигнал» за 2022 год. Мы публикуем его на «Медузе»

Источник: Meduza

Вскоре после полномасштабного вторжения в Украину резко возросла популярность термина «ресентимент», которым многие эксперты объясняли действия российской власти, а главное — их общественное одобрение. В этом тексте редакторы рассылки «Сигнал» попытались объяснить, почему это понятие получило такую популярность именно в первые месяцы войны. И ответить, действительно ли оно объясняет путинский режим лучше, чем, например, реваншизм или ирредентизм (да, и про него вы тоже узнаете).

По итогам 2022 года редакция «Сигнала» (нового медиа от создателей «Медузы») отобрала три выпуска, на которые она чаще всего ссылалась в других. Сегодня «Медуза» публикует второй из них, который попросили написать читатели рассылки. Здесь вы можете прочесть выпуск о «традиционных ценностях».

Этот текст впервые вышел в рассылке «Сигнал» 8 июня 2022 года. Здесь можно послушать его аудиоверсию.

То, что происходит с Россией, часто объясняют ресентиментом. В том числе и то, почему Кремль пошел на агрессию в Украине и открытое противостояние с Западом. 

О путинской России как «стране ресентимента» говорили и писали среди прочих философ Михаил Ямпольский, политолог Сергей Медведев, филолог Михаил Эдельштейн, историк Иван Курилла. 

Что все-таки значит «ресентимент»?

Самый простой и короткий, но не совсем точный ответ — обида. Собственно, по-французски ressentiment и значит «обида». Однако при заимствовании в другие языки это слово приобрело дополнительные оттенки смысла. И все они важны для того, чтобы разобраться, что оно значит в современной России.

Датский философ Серен Кьеркегор называл французским ressentiment злобу посредственностей на тех, кто отваживается выделяться из толпы (прежде всего, конечно, на самого Кьеркегора). Немецкий философ Фридрих Ницше — злобу рабов на господ (и даже христианство считал его порождением). Вроде бы совсем разные эмоции, но есть нечто общее — зависть, ненависть к тому, у кого есть то, чего у тебя никогда не будет.

Теорию ресентимента как политической эмоции разработал еще один немецкий философ, Макс Шелер, в работе 1913 года. Он полагал, что социальное неравенство неминуемо порождает раздражение «низших классов» на «высшие». Это чувство естественное, но подавляемое, поскольку считается, что завидовать нехорошо и неприлично. Но этому чувству время от времени можно (и нужно) давать выход — например, при помощи критических статей в прессе или дискуссий в парламенте. В итоге «высшим» иногда приходится идти на уступки: повышать рабочим зарплаты или, скажем, не сверкать перед ними лишний раз бриллиантами. Если у людей «из низов» есть возможность на что-то повлиять (или хотя бы правдоподобная иллюзия, что такая возможность существует) — они верят в систему. В том числе и в провозглашаемые ценности свободы, справедливости и тому подобного.

Но если большие массы людей утрачивают надежду и веру — зависть перерождается в ресентимент. То есть в зависть бессильную: «у меня никогда не будет такой машины», «я никогда не выберусь из нищеты», «я так и помру за этим станком» и тому подобное. 

Ресентимент — очень опасное и деструктивное чувство. Оно нередко выражается в яростном желании что-нибудь разрушить или кого-нибудь убить. Иногда и себя — один из основоположников социологии Эмиль Дюркгейм в своем классическом исследовании «Самоубийство» описывал подобный комплекс эмоций как основную причину саморазрушительного поведения, включая алкоголизм и суицид (впрочем, работа вышла раньше книги Шелера и словом «ресентимент» Дюркгейм не пользовался).

Но разрушительная энергия ресентимента может быть направлена и вовне. Историк Владимир Булдаков в книге «Красная смута» описывает революцию 1917 года и Гражданскую войну в России именно как массовый прорыв ресентимента (хотя тоже не пользуется этим термином). 

У Путина ресентимент?

Похоже, что да. 

Сам Путин в качестве первой обиды, которую пришлось пережить России, называет расширение НАТО на восток: мол, в девяностые обещали, что его не будет, а сами обманули — не уважают. Еще он много раз (начиная с мюнхенской речи 2007 года) упрекал Запад в том, что тот «учит нас демократии», — в последние годы эта претензия эволюционировала в «навязывание чуждых ценностей». 

С точки зрения Путина и его соратников, «первый мир» так и не признал Россию своей частью. Ведь никакой американский президент не стал бы рассказывать о важности демократии своему, скажем, французскому коллеге. И не так легко бы ему далось нарушение джентльменского соглашения, скажем, с немецким канцлером. Потому что «они» там все друг другу свои — а «мы» как были для них чужие, так и остались. «Они» — это, ясное дело, «коллективный Запад» или конкретно «англосаксы».

Чувство, что «нас кинули», объединяет представителей российской элиты и широких групп общества. Историк Андрей Зорин в интервью «Медузе» отмечал, что в российском общественном сознании закрепилось ощущение, что «мы» свою часть контракта с «ними» выполнили, а «они» — нет. Зорин вспоминал популярное клише из девяностых — «жить как во всех цивилизованных странах». В первую очередь это значило, разумеется, материальное благополучие — но даже когда оно более или менее наступило в нулевые, ощутимый зазор между Россией и «всеми цивилизованными странами» сохранялся. Почти 20 лет разные российские президенты участвовали в заседаниях «Большой восьмерки» — неформального клуба лидеров самых богатых держав мира. А ощущения, что Россию признали одной из «цивилизованных стран», все равно не возникло. 

Это непризнание в равной мере ощущают и президент, и миллиардер, и турист в «олл-инклюзиве». В этом смысле и вопль «Таги-и-ил!», и презрение к «так называемым гендерным свободам», и сакраментальное «Вы мне, гады, еще за Севастополь ответите!», и нападение на соседнюю страну — проявления одной и той же эмоции: «Мы чужие на этом празднике жизни». 

Выплеск этой эмоции, приведший к гибели тысяч людей, бегству миллионов из своих домов, разрушению целых городов, гуманитарному и политическому кризису в Европе, принес удовлетворение не одному Путину. 18 мая «Левада-центр» опубликовал результаты очередного раунда своего исследования социального самочувствия в России. По сравнению с прошлым годом резко упало количество респондентов, которые замечают в себе и в окружающих чувства усталости, растерянности, одиночества, стыда, страха, отчаяния. И столь же резко выросло число тех, кто замечает надежду, уверенность и гордость. 

В частности, 36% россиян заявили, что чувствуют гордость за свой народ (в прошлом году — 17%), и 13% — обиду за свой народ (в прошлом году — 23%). Обобщая результаты, исследователи «Левады» включили обиду за свой народ в категорию «Агрессия, ресентимент» — комплекс чувств, который сейчас находится вблизи низшей точки за всю историю наблюдений (31% опрошенных против 48% на пике в 2018 году).

Ресентимент объединяет лидера 140-миллионной ядерной державы с бесправным и униженным «маленьким человеком», живущим в ней. С тем самым, который, по словам социолога Льва Гудкова, «символически восполняет повседневное чувство постоянного унижения» декларациями о принадлежности к великой державе. 

Ресентимент — это другое название реваншизма?

Не совсем, хотя общие черты, безусловно, есть.

Для путинского политического режима действительно придумано множество других научных и наукообразных определений: электоральный авторитаризм (.pdf), популизм, даже фашизм. Причем, как правило, это термины старые. То есть все это уже кто-то когда-то делал, а потом кто-то это осмыслил и как-то назвал.

И реваншистским этот режим назвать тоже можно. Та же речь Путина в Мюнхене в 2007 году началась с сетований на «идеологические стереотипы, двойные стандарты и иные формы блокового мышления», на то, что «нас постоянно учат демократии», — и в итоге оказалась одной большой инвективой в адрес США, которые, воспользовавшись исчезновением «сдерживающего фактора» в лице СССР, стали грубой силой наводить в мире свои порядки. Конечно, это реваншистская риторика.

Термин «реваншизм» распространился во Франции после унизительного поражения от Пруссии в 1871 году. Требования revanche (мести) зазвучали, когда боевые действия еще даже не закончились. В конце 1880-х годов популярнейшим французским политиком был военный министр Жорж Буланже по прозвищу Генерал Реванш.

Путин считает поражением России распад СССР — «крупнейшую геополитическую катастрофу ХХ века», как он его назвал в послании Федеральному собранию 2005 года. А себе, очевидно, отводит роль не Генерала Реванша (он плохо кончил: был обвинен в подготовке госпереворота, бежал из страны и застрелился на могиле своей любовницы), а Жоржа Клемансо. Тот в 1871 году был малозаметным молодым функционером, потом неустанно добивался реванша — и в конце концов, несколько десятилетий спустя, в ранге премьер-министра привел Францию к победе в Первой мировой.

Можно найти и другие слова. Например, вторжение в Украину, а точнее, то, как Путин его публично обосновывает, — это чистый ирредентизм. Термин появился в 1870-е годы после объединения Италии. Некоторые политики тогда считали объединение незавершенным: за пределами новых границ, в составе Франции, Австро-Венгрии и других государств, остались территории, населенные этническими итальянцами. Их называли Italia irredenta, то есть «неспасенная Италия». За них воевали и в Первую, и во Вторую мировую, а скандалы по поводу «исторически итальянских земель», скажем, в Хорватии случались и в XXI веке. 

Ирредентизм и реваншизм — это эмоции гнева, но хотя бы устремленные в будущее и в своем роде оптимистичные: мол, вот только отвоюем свои исконные земли, вот только отомстим обидчикам — и тогда-то заживем! Клемансо никогда бы не сказал французам: «Мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут». Понятия «ирредентизм» и «реваншизм» не позволяют ухватить эту мрачную обреченность, отсутствие образа будущего.

Макс Шелер писал, что ресентимент способен породить собственную систему ценностей — в противоположность и «назло» господствующей: что «они» считают справедливостью, то «мы» будем считать несправедливостью; что «они» — свободой, то «мы» — угнетением; что «они» — нравственностью, то «мы» — развратом и так далее.

Путин и его соратники регулярно выступают против: ПРОТИВ «так называемых гендерных свобод», ПРОТИВ переписывания истории. А если, например, за либерализм — то с уточнением, что только за «истинный», то есть НЕ ТАКОЙ, как у «них». Как отмечает социолог Григорий Юдин, путинский режим постоянно критикует существующий миропорядок, и часто даже справедливо, — но не пытается сформулировать, каким миропорядок должен быть.

Насколько малозначимо для Путина и его ближайших соратников будущее и насколько самоценны проявления ярости в настоящем, свидетельствует то, что лишь на четвертом месяце войны в Кремле задумались над тем, какой будет Россия, когда она кончится. Работу, по сведениям источников «Медузы», поручили Сергею Кириенко, и это похоже не на реальную идеологию, а на дежурную пиар-стратегию (вкратце: Россия — «континент свободы» без гей-парадов, влияния меньшинств и США, зато с Берлускони, Орбаном и разными ультраправыми). 

В 2018 году, потратив значительную часть послания Федеральному собранию на рассказ о новом российском оружии, Путин произнес: «Нас никто не слушал. Послушайте сейчас». Ровно тот же месседж содержат принты на футболках «Не смешите мои „Искандеры“» и «Встречайте — „Тополь-М“!». До смешного откровенная попытка «насилу быть милу». 

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока готовили это письмо

Просто цитата из Макса Шелера (напомним, 1913 год): «Ни одна литература так не переполнена ресентиментом, как молодая русская литература. Книги Достоевского, Гоголя, Толстого просто кишат героями, заряженными ресентиментом. Такое положение вещей — следствие многовекового угнетения народа самодержавием и невозможности из-за отсутствия парламента и свободы печати дать выход чувствам, возникающим под давлением авторитета».