истории

«Иногда приходится рисковать собой — как это делает Навальный» Ли Вайнер — один из обвиняемых по знаменитому делу «чикагской семерки»: в 1968 году его судили за протесты против войны во Вьетнаме. Мы с ним поговорили

Источник: Meduza

Одним из самых известных эпизодов в истории американского движения против войны во Вьетнаме стали несогласованные митинги, случившиеся в Чикаго в конце августа 1968 года. В дни национального съезда Демократической партии в город приехали активисты со всей страны. После протестов, которые закончились столкновениями с полицией, восьми демонстрантам предъявили обвинения в «подстрекательстве к бунту». Процесс назвали «делом чикагской семерки» (дело одного из обвиняемых выделили в отдельное производство). Участников «семерки» признали виновными — но в апелляции их приговоры отменили. Среди осужденных был социолог Ли Вайнер. «Медуза» поговорила с ним о том, может ли антивоенное сопротивление повлиять на политику страны.

«Впервые я забрался на крышу автомобиля с мегафоном, чтобы устроить митинг в поддержку уволенного преподавателя»

— Как вы заинтересовались политикой?

— В 16 лет я вырвался в путешествие в Новый Орлеан без родителей. Когда автобус, в котором я ехал, пересек границу штата Теннесси, темнокожие пассажиры, не говоря ни слова, встали и пересели на задние сиденья. Я, конечно, знал о «законах Джима Кроу» и о расовой сегрегации, но чтобы так… Меня как будто ударили по лицу чем-то отвратительным и реальным, что [на самом деле] происходило в Америке. Я был опустошен. Я почувствовал себя слишком слабым, чтобы что-то изменить, и то чувство несправедливости осталось у меня на всю жизнь. 

— Но вы могли и смириться с этим, как делали многие? Выбрать академическую карьеру.

— Да, этого хотели мои родители. Отец считал, что я должен получить хорошую работу, а мама, хоть и понимала меня, пыталась оградить от политики. Но у нее было много друзей из коммунистической партии — когда они приходили [в гости], разговоров о политике было предостаточно. Говорили о Марксе, Ленине, Троцком. Политика была и в моем колледже: как-то там уволили преподавателя за его статью в газете о «моральной допустимости секса до брака». Нас, студентов, это очень возмутило. 

— Какой это был год?

— 1960-й. Тогда я впервые забрался на крышу автомобиля с мегафоном, чтобы устроить митинг в поддержку уволенного преподавателя. В том же году в новостных сюжетах по телевизору рассказывали о сидячих забастовках в Гринсборо. Политическая жизнь в стране становилась все более динамичной. Примерно тогда, еще до поступления в университет, я работал в социальном департаменте Чикаго — видел, как бедно живут «черные» кварталы. Государство практически ничем им не помогало. После этого я решил вступить в ряды CORE — Конгресса расового равенства. Вместе с остальными студентами мы ездили [в другие города] и проводили лекции о том, как защититься от полиции во время протестов.

— Там вы познакомились с другими участниками «чикагской семерки»?

— Нет. Первым, с кем я познакомился, был Джерри Рубин — причем это произошло в Израиле. Туда меня отправили родители: они решили, что лучший способ оградить меня от политики — отослать учиться в Еврейский университет в Иерусалиме. Это, скажем прямо, было опрометчиво. Там я начал изучать политическую философию, встречался с еврейскими и арабскими членами коммунистической партии и познакомился с Джерри. Вскоре он стал одним из самых известных политических активистов в США. 

Вернувшись в Америку, я влился в общественное движение SDS, которое стремилось остановить войну во Вьетнаме. В этом движении я познакомился с Томом Хейденом, а затем с умным и веселым Эбби Хоффманом (а вместе с ним и с контркультурной музыкой, длинными волосами и травой). Мы все больше приходили к выводу, что небольшие проекты по улучшению Америки ничего не изменят. Требовалось что-то радикальное. Друзья пригласили меня вместе подготовить массовый антивоенный митинг во время национального съезда Демократической партии в Чикаго перед выборами президента США. Ну а дальше вы знаете, чем все закончилось.

«Я не думал, что доживу до 35 лет. Я считал, что правительство нас всех убьет»

— В протестах в Чикаго участвовали тысячи человек. Почему вы оказались среди чикагской семерки обвиняемых? 

— В те времена я был длинноволосым студентом, у меня была и длинная борода. Я выглядел как маньяк! Если бы мы с вами ехали в лифте, я понял бы, почему вы не хотите ехать со мной. 

Почему я? Если серьезно, на мой взгляд, правительство пыталось найти людей, которые представляли бы разные слои американского общества, вовлеченные в антивоенное движение. Я был весьма подходящим кандидатом, чтобы представлять всех «диких студентов».

— Вы ожидали, что вам предъявят обвинения?

— Нет, не ожидал. Конечно, мы понимали, что новоизбранные республиканцы [на выборах 1968 года победил Ричард Никсон] будут использовать суды для того, чтобы бить по тем, кто им не нравится. Мы с друзьями рассуждали, кому могут быть предъявлены обвинения за антивоенные демонстрации в Чикаго. Мое имя никогда не всплывало.

— В суде обвинение против вас звучало довольно серьезно: «обучение использованию зажигательных устройств».

— Да, это все из-за моего болтливого языка. Я совершил ошибку, объясняя людям в парке, что мы можем взять под контроль улицы Чикаго. Много говорил о бензине и спичках — в моей машине были все компоненты для приготовления коктейля Молотова. Одним из тех, кто слушал меня на улице тогда, был полицейский под прикрытием.

— Вы действительно собирались использовать коктейль Молотова во время протестов? 

— Думаю, в тот момент я был настолько зол, измотан ночными боями на улицах и беззащитностью протестующих, что был готов использовать все, что было в моей машине. Я обдумывал идею загнать ее в подземный гараж в центре Чикаго и поджечь. Я полагал, что так продемонстрирую: не только правительство и его полиция контролируют городские улицы. 

— Получается, вы не сторонник ненасильственного протеста? 

— Мне очень хотелось бы верить, что можно что-то изменить без насилия, но, к сожалению, такое бывает редко. Когда правительственная система контроля ограничивает свободу выражения и возможность политических изменений, тут без оружия не обойтись.

— В своей книге «Заговор с целью бунта» вы писали, что ожидали политического процесса. Почему вы были уверены в этом?

— Наш процесс должен был стать показательным. Каждый из семерых представлял одну из групп широкого и масштабного национального движения против войны, бедности, расизма и за права гей-сообщества. Наше дело было частью сложного и длительного акта насилия над инакомыслием со стороны властей. У нас не было сомнений в том, что случится политический процесс — и какой [его] исход нужен властям. 

— Как освещали судебный процесс журналисты, насколько масштабной в рамках американской новостной повестки была эта история?

— Это было грандиозно. Внимание к нашему делу было настолько масштабным, насколько это вообще было возможно до появления социальных сетей. Каждый вечер и каждый день недели мы были либо главным сюжетом, либо вторыми в новостях на национальном телевидении. Процесс был настолько громким, что во время наших выступлений в разных штатах — а мы продолжали ездить по стране в перерывах между судебными заседаниями — часто проходили массовые демонстрации. Одновременно в новостях рассказывали о войне во Вьетнаме. Тогда было понятно, что война идет гораздо хуже, чем это признавали власти.

— Вероятно, вы понимали, какой исход может быть у этого судебного дела. Вы не хотели сбежать из страны?

— Я не думал, что доживу до 35 лет. Я считал, что правительство нас всех убьет. Я серьезно! Тогда происходили кошмарные события — мы все были в шоке, когда появилась новость об убийстве нашего друга из «Черных пантер» Фреда Хэмптона. Но что мы могли поделать? Многие из нас, в том числе и я, решили оставаться в стране несмотря ни на что и продолжать борьбу. Некоторые спали с оружием в ожидании стука в дверь. Другие бежали в Канаду, Мексику, Европу.

«Мы были белыми, а большинство людей в тюрьме — нет. Тюремная администрация забыла, что нас посадили из-за протестов против власти, которая таких людей угнетала»

— В вашем деле участвовала коллегия присяжных. Как они реагировали на обвинения в ваш адрес и были ли среди них противники войны во Вьетнаме?

— После завершения судебных разбирательств некоторые присяжные давали интервью. Сейчас мы знаем, что в жюри было несколько человек, которые не поддерживали войну, у них были свои вопросы о ее законности. Были ли их взгляды антивоенными? По крайней мере, у них были вопросы к властям. В то время США были сильно расколоты из-за войны. Я думаю, что такой же раскол есть и в российском обществе из-за вторжения в Украину.

— Благодаря фильму Аарона Соркина «Суд над чикагской семеркой» люди, не следившие за процессом, теперь многое знают о том, как он проходил. Но за кадром осталось то, что происходило после суда. Вас приговорили к двум с половиной месяцам тюрьмы за неуважение к суду.

— Я пробыл в тюрьме всего около двух недель. Нам повезло!

— Что оказалось решающим в вашем освобождении? 

— Я часто говорю своим детям: «Причина, по которой вы появились на свет, — Конституция США». В ином случае я бы сидел в тюрьме. Так что, действительно, меня и других активистов освободили Конституция Соединенных Штатов, хорошие адвокаты и честные судьи (в апелляционном суде, — прим. «Медузы»). Не помешало и то, что на улицы выходили десятки тысяч людей. Несмотря на свирепость власти, ее действия были ограничены.

— Тем не менее вы провели какое-то время в тюрьме округа Кук в штате Иллинойс. Что это был за опыт?

— Когда мы попали в тюрьму, нас поместили в общую группу заключенных. Они полагали, что остальные заключенные навредят нам. Мы были белыми, а большинство людей в тюрьме — нет. Но тюремная администрация забыла, что нас посадили из-за протестов против власти, которая угнетала этих самых заключенных. Поначалу все мы общались с ними, много шутили, выступали с речами.

— Вряд ли это нравилось администрации тюрьмы. 

— Еще бы! В итоге нас перевели в одиночные камеры в так называемой специальной зоне для федеральных заключенных. Нас изолировали более чем на 20 часов в сутки. Изредка выпускали в определенное время — как правило, оно выпадало на время новостей. В телевизоре, подвешенном под потолком, мы видели беспорядки из-за нашего заключения — в разных городах, по всей стране. Люди злились, что нас посадили в тюрьму. 

— Что говорили о вас другие заключенные?

— В федеральной тюрьме я познакомился с двумя парнями, которые отбывали срок как участники преступной группировки: они воровали автомобили и отгоняли их в другой штат. Выяснилось, что у нас общий знакомый — бизнес-партнер моего отца Эл Коллет, они вместе управляли баром в Чикаго. Моя семья часто ходила к нему ужинать, он готовил замечательные итальянские блюда!

Я быстро нашел общий язык с этими двумя угонщиками. Они спросили, надо ли мне что-то, — я умирал от голода. «О, парень, мы о тебе позаботимся. Без проблем!» — сказал один из них. В тот же вечер моя дверь распахнулась, мне подали корнуэльскую курочку с диким рисом, которых, конечно же, в меню тюрьмы никогда не было. 

— То есть никакого давления на вас со стороны администрации не было?

— Однажды глубокой ночью меня разбудили надзиратели. Дверь в камеру была настежь распахнута, в дверном проеме стояли трое парней: двое в форме тюремных охранников, а третий — в деловом костюме. Он сказал: «Пойдем с нами». Том Хейден — он был в соседней со мной камере — услышал это. Он начал стучать по стенам и кричал: «Что вы собираетесь делать?» У Тома было гораздо больше тюремного опыта в южных штатах, он знал, что бывает, когда тебя выводят из камеры посреди ночи. Случиться могло что угодно — меня могли избить или внезапно перевести в другую тюрьму. 

Выбор у меня был невелик, отбиваться я не стал. Я запомнил звук шагов на металлической лестнице, по которой меня вели: кланк, кланк, кланк. Меня подвели к двери тюремного капеллана. Я заявил: «Какого хрена? Что происходит?» И вот маленький раввин, который был до смерти перепуган, говорит, что моя мать в больнице, с ней что-то серьезное. 

Позже выяснилось, что мой отец позвонил в ФБР и потребовал, чтобы они отвезли меня к матери. Уже после я спросил у отца, что он им сказал. Он ответил, что назвал все известные ему имена друзей в Чикаго (среди них были имена чикагских мафиози, — прим. «Медузы»). Этого хватило, чтобы на следующее утро меня облепили наручниками, посадили в специальную машину ФБР и повезли в больницу. В дороге нас сопровождало еще несколько машин, все [сотрудники полиции] были до зубов вооружены. Я тогда еще посмеялся, что моя персона не стоит такого внимания. В тюрьме могло произойти все что угодно, но я провел там слишком мало времени.

«Мы помогли остановить войну, доказать, что она ведет к краху страны. Закончили ли мы войну? Нет»

— В России сейчас тоже действует антивоенное сопротивление. Если бы в 2023 году вы были гражданином России, что бы вы делали?

— Прежде всего, нужно относиться друг к другу с добром. Что испытывают те, кого война затронула напрямую, просто невообразимо. Но я говорю и о людях, которые живут в России и сострадают [украинцам]. Которым страшно и больно за тот урон и ужас, который наносит их страна соседней. 

Нам помогало общение и поиск новых смыслов. Конечно, в вашем случае границ для самовыражения меньше. И полагаю, что для кого-то лучше продолжать борьбу за пределами России. Но и у вашей страны есть огромный опыт сопротивления, в том числе из-за границы. Люди уезжали, боролись извне и возвращались, чтобы приблизить политические перемены.

Конечно, средств выражения немного: плакаты на стенах, использование средств массовой информации как можно более безопасным способом, выкрики антивоенных призывов по ночам на улице. Но, на мой взгляд, самое важное — общение. Конечно, разговор с другими — это риск, но, скорее всего, наказание будет не слишком суровым.

— Вы делали все это, чтобы остановить войну во Вьетнаме?

— На ранних этапах антивоенные демонстрации были совсем незначительные, митинги были небольшие, а началось все вообще с плакатов на стенах, карикатур, юмора, сарказма. Постепенно все это преобразилось в достаточно серьезное антивоенное движение, с которым властям пришлось считаться. Конечно, наша ситуация несравнима с тем, какие последствия тебя ждут за антивоенные высказывания в России. Но у вас есть очень большой опыт противостояния авторитаризму, особенно через поэзию и романы (самиздат, — прим. «Медузы»).

— Один из самых известных российских политических заключенных — Алексей Навальный. Что вы о нем думаете? Считаете ли правильным его решение вернуться в Россию? 

— Он очень смелый человек. Иногда нужно рисковать собой. Я знаю это и по участию в демонстрациях, и по делу «чикагской семерки». Перед судом отец предлагал меня отмазать. Как вы уже знаете, у него были влиятельные друзья в Чикаго. Мое дело могли выделить в другое делопроизводство и так далее. Но я настоял, что пойду в суд вместе с остальными. Поэтому да, иногда приходится рисковать собой, как это делает Алексей Навальный. Это достойно восхищения. Дай бог, чтобы его история закончилась успешно, но, боюсь, этого вряд ли стоит ожидать. Очевидно, что свободные СМИ и массовые демонстрации сейчас не характерны для России. У вас гораздо более контролируемое общество, чем было в 1969 году в США.

— Можно ли сказать, что антивоенное движение в США остановило войну во Вьетнаме? 

— Мы помогли остановить ее, помогли доказать, что она ведет к краху страны. Закончили ли мы войну? Нет, к этому привели другие события. Закончилась бы она без антивоенного движения? Не думаю. Я верю, что война могла унести еще больше жизней, если бы мы предпочли не выходить на улицы. Я считаю, что антивоенное движение помогло Америке стать лучше. Это потребовало много времени, некоторым пришлось оказаться в тюрьме, другие погибли. Если бы не было антивоенного движения, эта страна была бы еще более жестокой. 

— Как бы это проявлялось?

— Она стала бы хуже во многих отношениях. Может быть, моя дочь не смогла бы комфортно жить со своей девушкой и думать о браке с ней. Темнокожие люди в США подверглись бы еще большей сегрегации — как в отношении условий их жизни, так и в смысле экономического положения. США с их ужасающей историей войн продолжали бы более последовательно и жестоко вершить свою политику в Латинской Америке и Юго-Восточной Азии. Разделение между людьми было бы еще большим, чем сейчас. 

— Основная цель протестов — изменить законы. У демонстрантов в США это получается?

— Два года назад по Америке пронеслись демонстрации Black Lives Matter против дискриминации цветного населения. Я и мои дети, как и сотни тысяч людей, участвовали в них. Демонстрации в этой стране имеют определенный эффект, но не сразу. Это довольно длительный процесс.

Возьмите для примера революцию в России. Для некоторых людей многое изменилось и стало лучше. Если вы жили в Российской империи в конце XIX века, как мой прадед, ваши жизненные ожидания были не очень велики. После революции и Гражданской войны эти ожидания изменились. Стало ли лучше? Да, в некоторой степени. Сколько потребовалось времени, чтобы страна вновь немного открылась? Первый «Макдональдс» — извините за такую аналогию — открыли в 1990 году. В России процессы идут долго и сложно.

«Готовность идти на риск — это часть того, что значит быть свободным»

— Ваш прадед уехал в США из Российской империи. Расскажите как и почему. 

— Потому что он был бедным евреем из сельской местности. Он жил где-то недалеко от Кишинева, где евреям было небезопасно оставаться, в том числе потому что на юге Российской империи происходили еврейские погромы. Однажды я обсуждал этот вопрос с моим дедом. Он сказал мне, что главная причина была такая: зачем оставаться там, где тебя не хотят видеть? Прадед уехал, потому что полагал, что жизнь в другом месте будет лучше. Он не ошибся. 

— Родители судьи Джулиуса Хоффмана, который приговорил вас к тюремному сроку, примерно в то же время, что и ваш дед, тоже уехали из Российской империи. У другого подсудимого, Эбби Хоффмана, такая же семейная история. 

— Да, во время судебного процесса мы смеялись над тем, что все это происходило как в еврейской пьесе. Оба наших адвоката были евреями. Трое обвиняемых были евреями. Судья был евреем. Один из обвинителей был евреем. И все они были представителями разных поколений. Конечно, мы враждовали друг с другом. Некоторые стереотипы верны: евреи — очень настырные люди, мы громкие и напористые. По крайней мере, я точно такой.

Я очень много изучал историю еврейства в России, а в школьные годы был увлечен коммунизмом. Я и сейчас коммунист. Уже тогда я обнаружил, что в США мое еврейство не остается незамеченным — как и то, что я начинающий коммунист. И я понял, что многие люди не любят евреев, не любят коммунистов, не любят людей с длинными волосами, не любят геев, не любят небелых людей.

Одна из моих дочерей — лесбиянка. У нее по всему лицу пирсинг и татуировки, а еще она носит звезду Давида. Однажды она прилетела ко мне в гости. Накануне приезда дочери ее мать позвонила мне и настойчиво просила [меня убедить], чтобы дочь спрятала еврейскую звезду под футболку. Я сразу ответил, что этого никогда не произойдет. Тогда мать позвонила ей и сказала: «Не надевай свою звезду». Но моя дочь не послушалась. Она готова принять любой риск, связанный с тем, кто она. Готовность идти на этот риск — это часть того, что значит быть свободным. Вы просто должны быть готовы к этому. Нужно действовать так, чтобы становиться более свободным и показывать другим людям: не нужно бояться.

У нашей страны не такая уж великая историческая основа для веры в демократию и свободу. У нас темная история: США основаны на геноциде и рабстве. Можно сказать, мы во многом похожи на Россию. Но это не значит, что мы не можем стремиться к лучшему. Это не значит, что мы должны бояться. Вы просто делаете все возможное в границах той свободы, которая у вас есть, чтобы сделать свою страну лучше.