новости

«Страшно смотреть на могилы вагнеровцев и завидовать им» Жительница Астрахани спасла осужденного сына от вербовки в ЧВК Вагнера. Но Минобороны все равно отправило его на войну, где он пропал без вести. Вот ее рассказ

Источник: «Север.Реалии»

Издание «Север.Реалии» рассказало историю жительницы Астрахани Светланы Черненко и ее 22-летнего сына Ильи Ханбекова. В ноябре 2020 года его осудили на девять с половиной лет колонии строгого режима за торговлю наркотиками. В мае 2023 года он оказался на войне в Украине и бесследно пропал. Год назад Черненко смогла уберечь сына от вербовки в ЧВК Вагнера. Но затем его отправили на фронт от Минобороны РФ, хотя официальных документов, подтверждающих это, нет. Журналистка Светлана Прокопьева записала монолог Светланы Черненко. С разрешения издания «Медуза» публикует его целиком.

«Тянули мы этого ребенка, как только могли»

Он употреблять начал. Точно момент не знаем, но лет в 15 его уже поймали в неадекватном состоянии. В школе учительница говорила, что Илья «хороший парень, но лепится не к тем» — в друзья себе выбирает кого ни попадя. Отец квартиру снимал, меняли место жительства, но они его везде находили. Потом уже он употреблять стал много. Вечный неадекват. Вечный скандал дома, деньги воровал у меня. Он дважды сбегал из дома, в розыске был, с попутками уезжал то в Краснодар, то в Элисту.

Я ничего не замалчивала. Я везде говорила, что он наркоман, — и в школе, и в колледже, когда он поступил. Колледж навстречу шел, академический отпуск ему давал «по семейным обстоятельствам», когда я положила его в детскую наркологию. Там он лежал 21 день, это закрытое учреждение — книжки, спорт, ручной труд. Абстинентный синдром ему снимали. Он орал по ночам, бился об стенки, плохо спал — что дома, что там.

Я перед государством ничего не скрывала. Я просила помощи: «Спасите мне ребенка, я не в состоянии!» Все, что могла, я сделала.

В 18 лет его перестали класть в детскую наркологию. Когда он наносил вред окружающим, ломал мебель, я вызывала ему скорую. Скорая приезжала. Мерили ему давление, сахар и говорили: «Извините, ему очень сейчас неплохо. Чтобы отвезти его в наркологию, нужно его согласие». А он лежит, хихикает, он не согласен. А в больницу забрать его не с чем: «У него показатели как у космонавта». Метадон, мефедрон, эти вот соли. Ему замечательно, всем вокруг плохо.

В какой-то момент он торговлей занялся. Я вижу, у него из карманов сыпятся эти зиплоки, я их подбираю хожу. Начала ему говорить: «Илья, тебе 18, тебя посадят, тебя закроют, тебя закроют, тебя закроют…»

На тот момент он с девочкой стал встречаться. Мы работали с ней вместе на консервном заводе. Ильмира зовут. Мы химики, только у меня среднее специальное, а у нее высшее образование. Как-то раз у нее вышел конфликт с отцом, и я ей предложила переночевать у нас. Потом она иногда ко мне приезжала, мы с ней сдружились. Возраст у нас разный, но одни интересы, одна профессия, мы, оказалось, слушаем одну музыку. А потом она мне пишет: «Блин. Косяк. Мы с Ильей замутили».

Иля старше его, 97-го года рождения, а Илья 2001-го. Я ей говорю: «Зачем он тебе? Ты посмотри, что ты выбираешь. Тебе столько боли будет. И горя». И я помню вот эту фразу ее: «Мне нужен свой олень, мне тоже нужно кого-то вытаскивать». Ну вот тебе твой олень, Бэмби.

И вот у нас этот «олень», один на двоих. Который достал всех. Однажды люди его нашли в степи, пожилая пара. Позвонили: «Мы его подобрали, заберите». Отмороженный, обветренный, губы все в крови. Язвы во рту. В стоматологии говорят: «У него стоматит». А я же не буду говорить, что это наркотики. Все это мы лечили. Лечили, и все опять заново. Он два раза в больнице лежал, у него ноги отказывали, было рожистое воспаление, пошла закупорка сосудов. Обморожения у него были, и с бомжами он жил. В общем, тянули мы этого ребенка, как только могли. Уже из последних сил.

«Первый суд дал ему 14 лет»

Сноха забеременела, Илья начал говорить, что «все, я брошу, это последний раз». Тысячу раз мы это слышали. Ну а потом к нам пришли.

Где-то часов в 10 утра пришел молодой человек в штатском и сказал Илье, что «нужно с тобой поговорить». Он вышел и уехал с ним, и больше мы его не видели. Снохе плохо стало. Она беременная, беременность у нее сложно проходила. Вызвали скорую, я уехала с ней в областную больницу и там до вечера ждала, ее оставили на сохранение. Я приехала домой, хожу из угла в угол. Звоню — мне нигде ничего не говорят. Один раз даже Илья взял трубку, сказал: «Мама, я не могу говорить».

А в три часа ночи пришли с обыском: собаки, понятые, видеозапись. Я не спала. Младший не спал. Я открыла дверь, они мне говорят: «Обыск». Илья в наручниках, руки за спиной, и он сам стал все показывать. Он пошел на сотрудничество со следствием. Открыл свою кровать-диван, достал рюкзак. Там вещества, зиплоки и весы, изолента. Они все это описывают. Ему наручники сняли, он стоит кофе пьет, ест что-то, дверкой холодильника хлопает, и у него ничего в жизни не произошло. Он вообще ничего не понимал. Он только расплакался, когда его увозили.

Это был май 2020-го, первый месяц ковида. Чтобы выйти из дома, нужно было подать заявку на «Госуслугах». Мой завод закрылся, я стояла на бирже. Все суды проходили онлайн, нас никуда не пускали. Мы только могли стоять возле суда и ждать, когда его проведут мимо нас. Но мы и этого не видели, его каждый раз проводили через задние ворота. На свидания не пускали, потому что ковид.

Суд первой инстанции дал ему 14 лет. Надо было видеть его лицо — это ровно как говорят «челюсть до пола упала». Он стоял моргал у себя в «аквариуме», мы моргали здесь. Уже пузо у снохи. На судью никакие ходатайства не работали — ни характеристики, ни беременная девушка, ни сотрудничество со следствием. Ни-че-го. Прямо по максимуму, сколько прокурор просил, столько и дали.

Адвокат у нас был бесплатный, и дважды он сменился. Второй адвокат был нормальный. Она работала, старалась, спасибо ей. Она и сказала, что есть шансы на апелляцию. Илье посоветовали адвоката в СИЗО, мы ее наняли, и в апелляции срок ему снизили до 9,5. Он, конечно, был очень рад, для него это была большая разница.

Когда он уже в тюрьме был, я спросила: «Ты когда должен освободиться, ты хоть знаешь?» А он такой: «Конечно, здесь каждый знает свое число! 15.11.2029».

«Жизнь ребенку я сберегла с помощью ФСИН»

В ноябре его осудили, и мы сразу написали заявление, чтобы Илья остался сидеть в родном регионе. В Астрахани есть колония, строгий режим для первоходов. Его там уже ждали, мы вышли на «смотрящих» колонии. Здесь-то у нас родина, не проблема найти связи: каждый второй сидел, сидит или собирается. Сказали: все, пускай приходит, не обидим. Я уже помогаю тем, кто сидит в этой колонии, лекарства передаю. Здесь лекарства принимают один раз в месяц, в какую-то среду нужно приехать в четыре утра и отстоять очередь, попасть к медику, все сдать по описи. И доктор этот, который меня видит постоянно, тоже говорит: «Да, конечно, пускай приезжает, места есть». Но нам отказали. У меня официальная бумажка есть, мне прислали: мест нет, — его отправили для отбывания наказания в Волгоградскую область.

Он уехал на этап. Мы передали ему зимние вещи, какие он просил. Ненужные вещи нам вернули. На полтора месяца у меня ребенок пропадает — нам даже не обозначили, в какую колонию он едет. Потом СМС: «Ваш сын доехал». После карантина он вышел на связь, и все, потекла у нас обычная жизнь с заключенным в семье. Те же передачки, какие-то посылки, «Зонателеком».

Но вечно нету денег. На тот момент я устроилась на «Почту России», у меня оклад 14 600 плюс 5000 премия. Мы работаем за еду. Продукты в «Магните» только по желтым ценникам. Два раза в году одеться — в секонд-хенде мы покупаем пальто за 100 рублей, футболки за 30. Самую дешевую обувь мы можем заказать на Wildberries. Вот вся наша жизнь. Плюс ребенок у меня младший с диагнозом, там еще лекарства. И сама я не совсем здоровый человек, у меня желудок больной. А еще и внучка родилась. И у дочери двое. То есть еще я бабушка трех внуков.

И ты кроишь эти копейки… Одна дорога к нему съездить выходила в мои отпускные — 10 500, и это только дорога в Волгоград, в одну сторону. Обратно я иду пешком.

Один раз я съездила к нему на свидание. Я тогда встречалась с мужчиной, и он предложил меня отвезти в Волгоград. У меня был отпуск. И мы поехали в Волгоград с Димой. Нам дали на встречу четыре часа. Длинный ряд кабинок. Все сидят, кричат. А помещение — табуретка только умещается, боком человек проходит, у тебя за спиной стена, перед тобой стекло. Там нет окон, там нет кислорода. Три кабинки, и каждый кричит своему за стеклом в телефонную трубку. Ни черта не слышно. Пока я с Ильей разговариваю, Дима сидит жестами что-то брату показывает. То я трубку беру, то он. Два часа мы высидели. Больше не выдержали. Илья говорит: «Ладно, я пойду, у меня обед».

Он выглядел хорошо. Щечки выросли, в форме, здоровый, по сравнению с тем, что было здесь. Тогда у меня было не то чтобы чувство благодарности в адрес ФСИН… Нет, не оно, а вот то, что все отказались от Ильи, а эта система, получается, ему жизнь сберегла. Он здесь, на воле, настолько был плохой, столько употреблял, что я думала, он уже либо дураком станет, либо умрет. Я понимала, что мы его теряем, несмотря на то что он говорил: «Последний раз, Иля забеременела, сейчас мы поженимся». Мы же свадебное платье купили… Вот, в пакете стоит.

Было у меня ощущение, что жизнь ребенку я сберегла с помощью системы ФСИН. Он поправился, очистился, молодой же. Понятно, что в голове не особо прояснилось, но тем не менее что-то он стал понимать, кого-то беречь, с бабушкой разговаривать.

Дочь растет. Мы ему столько денег кидали на «Зонутелеком», на видеозвонки… Он же каждый день дочери звонил. «Покажи мне ее. Покажи мне, покажи». Он и уходил из колонии, получается, только из-за нее. Он говорил: «Я не хочу прийти, когда она уже в школе будет учиться», «к дочери хочу». Он не говорил: к маме, к бабушке, там, к жене. К дочери хотел.

«Мы все равно его заберем»

На длительное свидание к нему ездила бабушка. Я уступила бабушке из соображений, у меня-то шансы есть его увидеть, а бабушке 65. Бабушка едет с отцом. Ощущения у них были положительные от колонии, им понравилось содержание, начальник, все им понравилось. «В хороших руках у нас Илюша». Был день открытых дверей, праздничный концерт, замначальника колонии выступал, говорил родственникам: «Наши ребята никуда не поедут». А уже война началась, у меня жизнь рухнула. Мир рухнул. И уже «Вагнер» ездил по колониям, но до Волгограда тогда еще не доехал.

Илья на тот момент работал в колонии. Он пошел работать в библиотеку, с библиотекой совмещал должность дезинфектора, он ходил обрабатывать помещения, промку и бараки. Когда ковид спал, его сунули в банщики. У него там какие-то характеристики, поощрения — видно, что человек реально хочет домой. Он рассчитывал на УДО после отсидки двух третей срока, это где-то около шести лет. Просил меня собрать ему документы, у него же ничего на руках не было. А время-то идет, время бежит! Ты уже год, ты уже два отсидел!..

Я была в ночь на смене 26.09.2022, когда мне звонит Илья: «Здесь приехал „Вагнер“». На слове «Вагнер» я сразу ору: «Нет, ты никуда не едешь!» Почему он позвонил? Потому что «Вагнер» на тот момент спрашивал согласия родителей, если зэку не было 23 лет. Не хочу оценивать их моральные принципы.

«Вот там нам фильм показывали, „Лучшие в аду“, найди в интернете, посмотри». То есть провели идеологическую подготовку. Илья рассказывает все, что я уже читала про другие колонии. Слово в слово. Я ему говорю: «Ты никуда не едешь». Не вздумай, говорю. Тут меня начинает трясти — у него же еще отец есть. А тот-то за войну, тот верующий, в Бога верит, и его любимая фраза — «вся власть от Бога». Вдруг отец даст согласие? У меня истерика просто, а мне работать надо. Я работаю на городской сортировке «Почты России». У меня поезда, самолеты, фуры, машины — все привязано по времени, бывает, от 10 до 20 тысяч писем за смену мы обрабатываем, и все вручную. А тут я хожу реву, слезы на кулак наматываю. Боюсь, что отец даст согласие. Единственное, что ночью отцу звонить бесполезно. Этот человек живет правильно: он работает до пяти, в пять он покупает себе пиво, до девяти он пьет пиво и смотрит канал «Спас», дальше он спит.

Потом Илья перестает звонить, звонит неизвестный номер и говорит: «Давай согласие». Я говорю: «Нет». — «Мы все равно его заберем». Я говорю: «Нет». У меня истерика примерно такая же, когда его первый раз закрыли, я опять теряю ребенка. На следующий день опять звонит неизвестный номер и начинает говорить, что «не заберем мы — потом придет министерство обороны и заберет уже на других условиях. Пускай с нами идет». Я не знаю, что делать.

А Ольга Романова выкладывала памятку, как отбить осужденного от «Вагнера» — поэтапно, кому куда написать. Я звоню в дежурную часть при колонии и прошу принять заявление, что совершается преступление, что мой ребенок не имеет права воевать. В дежурке сидит дяденька, который не вдупляет вообще, что я от него хочу. «„Вагнер“ к вам приехал?» — «Ну да, и чего?», то есть не отрицает. «Я не даю согласия». — «А чего, а что я должен написать?» — такой тупой разговор. Наконец он говорит: «Я передам». Потом я захожу на «Зонутелеком», пишу письмо сыну: «Довожу до твоего сведения, что согласия своего на твой контракт с „Вагнером“, на отправку тебя в зону СВО я не даю, не давала и не дам. Прошу донести эту информацию до твоего руководства и вышестоящих лиц».

На пару недель колонию отрезали от связи. Потом Илья позвонил, сказал, что уехали сколько-то человек. Когда «Вагнер» приезжает во второй раз, опять связь пропадает, но Илья про это потом рассказывает уже с сарказмом, что ли, типа «вот дурачки поехали». Позднее еще какие-то ребята из колонии надумали ехать, списки составили, но началась мясорубка, и, видимо, к ним просочилась информация. И когда «Вагнер» приехал в третий раз, они дали заднюю. Но их ночью просто собрали и отправили: «А все, раньше надо было думать». Илья говорит: «Проснулся — уже шконки пустые, вещей нет, их ночью отправили».

Потом колония собрала всех в актовом зале, раздали зэкам анкеты, чтобы каждый написал, кто что умеет в плане воинской службы: где служил, каким оружием владеет, каким боевым искусством. И эти анкеты уже были от министерства обороны. Все дружно писали, кто ракетчик, кто связист, кто моряк. Илья нигде не служил. Министерство обороны его первый раз и не забрало. Они тоже там были дважды и в первый раз забрали только тех, кто что-то умел или где-то уже воевал.

В какой-то момент Илья начал рассказывать, что звонят ребята оттуда и у них, сука, все в ажуре: «Приезжайте сюда, пацаны, здесь нормально. Бабла поднимите». Вот это самое страшное: зачем вы лжете, зачем вы тянете туда таких же бедолаг?.. Один из госпиталя писал, Илья мне говорит: «У него ног нету, а он собирается сейчас демобилизоваться, у него помиловка». Не страшно, что ног нет. Свобода впереди.

Илья стал меняться. Не сказать, что он стал топить за войну, но он стал от меня отдаляться. Мне неприятно было от него слышать: «Это ты ничего не понимаешь». Я не понимаю — я, человек со свободным доступом в интернет! А ты понимаешь? У тебя четыре канала в колонии: Первый, «Россия», РЕН-ТВ и «Спас». Что ты можешь почерпнуть из этих каналов?

Он пытался что-то доказать. Я ему обратное. Из пустого в порожнее, как со стенкой разговариваю. Поменялось у него мнение, но все равно он не говорил, что хочет идти! Он просто говорил, что «все не так страшно». Связь у нас была сотовая, «ночная», неофициальная, я ему скидывала ссылки на ютьюб, стала пленных присылать, что рассказывают пленные. Но он говорит: «Здесь нет возможности посмотреть целиком интервью, там два часа». Я пыталась донести эту информацию, а она вся мимо.

«Из колонии выбыл, личное дело отсутствует»

В феврале этого года мне наконец сделали доверенность, и я стала ходить собирать Илье документы, которые понадобятся для УДО. На руках же ничего не было, ни у него, ни у меня. Все очень долго, каждый раз нужно ждать. Наконец, только я собралась в колонию отправить эти документы, как сын у меня пропадает. Я вижу, что баланс «Зонателеком» у него не меняется — иногда он мог пропадать со связи, но если баланс меняется, значит, он звонит либо снохе, либо бабушке, либо папе. А тут баланс не меняется.

После этого мне кто-то пишет в ватсапе (это неофициальная, «ночная» связь): «Ваш сын в карцере». Я спрашиваю: «За что?» Мне говорят: «Не знаю, просто увели с промки». Я звоню в дежурку, говорю: «У меня сын на связь не выходит, сестру не поздравил с днем рождения, а такого быть не может».

Сначала мне отвечали, что Илья в бараке: «Мы передадим, он вам позвонит». А я звоню каждый день. Напрямую сказать, что мне зэки передали, что он в карцере, я не могу — подставлю же ребят, которые там сидят на телефоне. Я говорю: «Мне вот передали через родственников, что он у вас в карцере». — «Я уточню». Перезвонила, мне дежурный говорит: «Да, в карцере». — «Сколько дали?» — «Ну, 15 суток, наверное». Наверное! Я посчитала, когда 15 суток закончились, позвонила. «Ждите, он на работе, вечером позвонит, как в барак попадет». Опять никто не позвонил. А на следующий день дежурный со мной разговаривать не стал, а просто продиктовал номер телефона отдела кадров. Там девушка сказала: «Из колонии выбыл, личное дело отсутствует». Я говорю: «Куда выбыл?» — «Мы не даем сведений». — «Когда выбыл?» — «Мы не даем сведений». И все, и тишина.

Со слов человека, который писал мне в ватсапе, Илья со своим товарищем что-то накосячили и их забрали в карцер. А я думаю, их подставила колония. Колониям же дают разнарядку, «дайте нам столько-то людей». А есть люди, которые нужны колонии, — специалисты, электрики — тех не отдашь, нужно отдать ненужного. Мой сын сидел нормально, за три года ничего плохого не случилось у него в колонии. А тут он «что-то накосячил»?

«Он такой счастливый был этот месяц»

Илья позвонил через два дня: «Мы в Новоазовске». Донецкая область. Я начала с крику: «Ты как в карцер попал? Что, почему?» — «Приеду, все расскажу. А не было другого варианта, мам», — он мне говорит. «Другого не было» — что с ним там делали? За что он попал?

Я ему начала говорить: «Ты сдохнешь, мы ничего не узнаем». — «Нет, мы тут в учебке, тут бывший пионерлагерь». Вот это все бла-бла-бла. Нас сегодня одели. А завтра нас обули. А вот нас сфотографировали. Я говорю: «Где твой паспорт?» — «Я не знаю». — «Тебе военник выдали?» — «Я не знаю». — «Как тебя оформили, какой контракт у тебя?» — «На полгода». — «Потом что?» — «Помиловка».

В общем, как он рассказывал: его вывели из карцера, кинули ему одежду гражданскую и сказали переодеваться. После этого дали контракт — подписывай. Он подписал. Потом их на автозаке отвезли на аэродром. Засунули в Ил-76, привезли их, наверное, в Ростов, а потом уже в Новоазовск. Все это было ночью, не особо он чего видел. Первое, где их поселили, это бывшая то ли база отдыха, то ли пионерлагерь в Новоазовске. Он попросил денег, чтобы купить телефон. Мы перевели ему 11 тысяч на телефон. Завели ему сим-карту дэнээровскую, положили денег на баланс. Ему надо, естественно, за день позвонить и мне, и бабушке, и с дочкой поговорить, с каждым понемножку. Связь плохая. Потом он сказал: «Приедет машина с обмундированием, хочу купить наколенники, снарягу». Дают, типа, плохое все. Деньги еще раз кинули. Потом он попросил на продукты, еще скинули денег на продукты. Я ему говорю: «Слышь, ты кормись теперь за счет министерства обороны!» Там ему перловку дали, а он ее не ест с детства, «она на зубы похожа».

Я понимаю — человек увидел воздух. Он такой счастливый был этот месяц. Вы счастливее людей не встретите. Перечислили ему деньги. А он так о мороженом мечтал — в колонии нельзя есть мороженое, его там нет ни в магазинах, нигде, передавать его тоже нельзя. Я его на второй день спрашиваю: мороженого купил? «Да-да, это первое, что я купил, я мороженое купил!» Он любил мороженое.

В первые дни они учились копать окопы, вытаскивать раненых — «тело» большое, стокилограммовое, веревки, крюки, носилки. Он в первый день сгорел — не видел солнца три года, затемпературил, присылал фотографии — лицо красное как рак. Я говорю: «Не мог кепку найти, козырек соорудить?» — «Я не подумал, я не знал». Я говорю: «Ну ты же на море находишься». Присылает мне фотографии шлаковых отвалов: «Тут горы какие-то», — пишет. Он же ничего не знает — ребенок, в 18 лет его закрыли. Я ему пишу: «Это терриконы», он такой: «Да, точно. Я слышал это слово». А они внутри, говорит, горячие, туда если зайдешь — сгоришь. Потом они нашли речку и купались в ней, как черти. Видео есть. Счастливые, добыли речку. Он мне потом позвонил: «Мама, я открыл купальный сезон, я искупался. Блин, какой кайф».

Ездили куда-то далеко, на полигон, он присылал фотки видовые, природу. И пишет: «Как здесь [классно]!» Пишу ему: «Так ты же за границей» — да, я постоянно его тыкаю тем, что он не на своем месте, на чужой территории. Я пытаюсь, чтобы он что-то понял. Но это все бесполезно. «Здесь так красиво, блин, я хочу здесь остаться», — он говорил. Конечно, если ты ничего не видел! Тут и в России, в принципе, красиво, ты съездил бы куда-нибудь дальше Астрахани. Но ты же нигде не был. У тебя и возможности такой не было, мама-то зарабатывает только на еду. А тебя вывезли за границу…

Потом их перевезли, сначала он не знал куда. Это были окопы, блиндажи, лесопосадка. Я его спрашиваю: «Где территориально ты находишься?» — «Я не знаю». Я говорю: «Включи геолокацию». — «Я чего, дурак? Здесь нам нельзя». Их уже запугали, что прилетит HIMARS. Но в итоге он выдал мне, где они находятся, потому что пешком их сводили в поселок и там в киоске они опять затаривались продуктами. 25 километров, он сказал, до линии фронта, «тут бахает».

Я ему говорю: «Фотографируйся мне каждый день!» — «Вот еще, фотосессию устраивать». Я говорю: «Ты дурак, ты не понимаешь — у нас последние твои фотографии, когда тебе 18 лет было. Из зоны никто отчет не присылал, как ты выглядишь». Я не могла ему сказать, что, когда ты помрешь, у нас не будет фотографии, чтобы тебя опознавать. Нельзя же такое вслух говорить. Он начал присылать какие-то мутные фотографии, какие-то в темноте. Я говорю: «Да что ж такое-то, сделай нормальное фото!» Прислал. Есть теперь несколько фотографий. Черно-белая одна. На другой он стоит в «зеленке» с автоматом. Хоть что-то осталось.

Я ему предлагала: «Ты рассматриваешь вариант сбежать, сдаться в плен?» — «Здесь некуда бежать. Нас охраняет военная полиция». В переписках у нас такого нет, я боялась и за него, и за себя. Если напишу «сдайся в плен», это я сколько статей смогу себе заработать — начиная с пособничества и до госизмены? И так уже на работе меня называют «бандеровской подстилкой». На работе я одна против войны. Я «натовская подстилка». Я «бандеровская подстилка». Они мне прямым текстом на работе говорят: «Тебя давно надо сдать кому-нибудь». Я говорю: «Ну сдайте».

«Какая, блин, война? XXI век»

У Димы, моего младшего сына, друзья — украинцы. В моем доме вечно звучала украинская речь, потому что он дружит с геймерами с Украины. Они общаются здесь на громкой связи. Ему всего 14. Вчера он получил паспорт, который не хотел получать. У него девушка в Краматорске, Влада. Они общаются около двух лет не разлей вода. Нарисовали себе, в интернете сделали фиктивное свидетельство о браке. Влада у меня виртуально в семье присутствует. Здравствуйте, доброе утро. Доброго ранку, витаю. Ну вот так случилось. Оно еще до войны все пришло в дом.

24 февраля, да? У меня почему-то 22-е в голове. Наверное, потому что 22 февраля, я помню, я спала, а ко мне Дима пришел, будит меня и говорит: «Война началась». Я говорю: «Господи, отойди от меня, пожалуйста, дай поспать, мне в ночь». Какая, блин, война? XXI век. Ты что несешь? Хватит смотреть свой тикток, всю эту дрянь. Когда он пришел ко мне 24-го с тем же самым, я опять спала. Я говорю: «Дима, прекрати». Не может такого быть, есть понятия, которые не укладываются в картину мира. Слово «война» — это для меня средневековье совсем. Как это, *****, возможно?!

Ну хорошо, даже если кто-то в чем-то не прав, даже если [украинцы плохие]. Да войны просто не должно быть! Если в Украине есть нацисты, то ты, Путин, ты такой великий, у тебя всяких служб до хрена, ты разведку проведи, ты найди этих нацистов. Сколько их, ты посчитал? Вылови, посади их, осуди, покажи нам публично. Закончи на этом. Почему должны умирать дети? Почему люди должны оставаться калеками?

Я пыталась что-то доказать, я не хотела молчать, когда еще можно было безопасно открывать рот. И я каждый день на работе показывала какие-то видео. Но в ответ мне, прямо по методичке: восемь лет, Бамбас, мальчик распятый. И я им простые вопросы задавала. А как война должна кончиться? Скажите мне, как выглядит конец войны? Где результат — взять Киев или убить Зеленского? Они молчат. Либо начинают орать: твой Зеленский наркоман.

Как мне Илья говорил: «Ты не то смотришь». Но я же не одна. Весь мой плейлист — это люди, которые думают со мной одинаково. Да, я пыталась подписаться на канал министерства обороны, с синей галочкой. Но это же такое — у меня глаза выпадали. Они везде победили. Они всех убили, они всех уничтожили. У них какие-то рисованные блиндажи. А у меня глаза-то есть. Я отписалась через два дня, не смогла это видеть больше. Там сплошной фарс и позерство. Лажа полная.

Я очень много думала: что, если Илья вернется. Жить с сыном-наркоманом — я могу для себя допустить, а жить с сыном-убийцей — мне было уже непонятно это. И сказать ему: ты, пожалуйста, там никого не убивай — это смешно, он же не гулять пошел в парк. Бабушка ему так говорила: «Ты, Илюша, там только не убей никого». У меня друзья в Беларуси есть, они пытались мне объяснить, что это война, что он воин и с другой стороны воин, что их вины нет. Я пыталась это понять, принять. Сложно у меня все это шло. Я не понимаю, как можно отнимать жизнь, особенно у тех, кто защищает свою родину, украинцев.

«Его Путин убил. При чем здесь украинцы?»

И вот их должны были повести уже в бой, на передок. 9 мая Илья позвонил днем: «Наверное, мы сегодня едем». В 23:20 он написал снохе, в 23:30 — мне. «Мама, мы уехали. Люблю, целую. Скоро буду дома». Мне так не понравилась эта фраза. В смысле, *****, ты скоро будешь дома?! Тебе еще пять месяцев контракта. Три недели прошло. Что это за фраза, зачем ты ее написал, что за «скоро буду дома»?..

Я начала рыдать уже с девятого. 9 мая прошло, 10-е, 11-е. Мне начинают писать родственники. «Новости есть?» — «Нет». Я хожу, дела какие-то делаю. Реву. У меня слезы льются просто так, без истерики. Опять рушится мир вокруг, слева и справа по одному дому осыпается. С каждым днем пустота вокруг. Я беру смены из ночи в ночь, чтобы меньше думать.

16 мая мне во «ВКонтакте» пришло сообщение. Антон, мальчик с нашего района, он у Ильи был в друзьях, пишет: «Мне тяжело вам сообщать, но Илюша погиб, Илюши больше нет». — «Кто тебе сказал?» Он мне скидывает скриншот переписки. Там нет имени, только номер. Сослуживец-зэк из госпиталя, как-то Антон связался с ним или этот парень связался с Антоном, непонятно. Голосовое пересылает: «Братан. Чего я тебе могу сказать? Илюхи нету, так получилось». Матушке, типа, скажи. И вот Антон мне сообщает.

Число, когда Илья погиб, он не знает — то ли 9, то ли 10 мая (но 9-го ему сложно было помереть, если он в 23:30 прислал мне эсэмэску, а до линии фронта ехать 25 километров). Место он не скажет — военная тайна. Я попросила узнать дату смерти и место — я тогда еще наивно думала, что сейчас позвоню куда-нибудь и мне все сообщат. Я понимаю, когда вольного забирают, он может сбежать, он может дезертировать, он все-таки вольный человек. Бегать зэк по стране не может! У вас зэки должны быть подконтрольны. Каждая душа и каждое тело. Вытащили из колонии? Они у вас должны быть посчитаны как цыплята.

Я нашла на сайте министерства обороны кучу номеров. Никуда не дозвонилась, ушла в ночь на работу как зомби, и по пути как раз мне позвонила дочь. «Мама, с тобой связывался Антон?» Наехала на меня, чего всем не сообщила. А мне сообщать нечего! На тот момент мне показалось это абсолютно непроверенной информацией, чтобы людям что-то рассказать.

С тех пор мы звоним, и нас везде посылают. В живых нет, в мертвых нет. Рафаэль, отец Ильи, нашел замкомвзвода, который лежит в госпитале, и тот его завтраками кормит. Договорились, что будет звонить через день. Потом он ему сказал: ждите 30-го, будут новости, 30-го будут тела вытаскивать. У них там, как он говорит, бой, поэтому никого вытащить нет возможности. А где это — военная тайна. Но 30-го опять никаких новостей — все еще «идет бой».

Как рассказывает этот раненый, у них был бой, они находились в лесополосе, на них налетели коптеры, которые «глазки», не с гранатами, а просто с камерой. И после того, как прилетали «глазки», по ним прилетел снаряд. Прилетел снаряд, сломал дерево, дерево упало на Илью, сломало ему ноги. Три часа они ждали эвакуации, санитарную бригаду для трехсотых. И когда прибыла эвакуационная бригада, снаряд попал прямо в носилки, его разорвало пополам. Он рассказывает, что видел это лично своими глазами. То есть он не говорит «мы их бросили, мы не видели». Он озвучивает вот это.

Тут же родственники начали орать: [украинцы — сволочи] сына убили, брата убили. Нет. Я говорю: «Украинцы-то тут при чем? Его Путин убил. Почему вы перекладываете ответственность? При чем здесь украинцы? А если в него HIMARS прилетел американский, то НАТО убило? Вы сколько себе виноватых хотите найти?»

Первые несколько дней я не могла вообще ничего. Голова раскалывается, глаз видеть перестал. От сидения за столом почки заболели. Я в полном раздрае была, глаза у меня не открывались, нос опух. Нос опух — я дышать не могу, я спать не могу. В голове — гнездо дятлов. Тут птички за окном орут — я не могу все это слышать, мне плохо, я не могу видеть людей, которые спешат в эти свои человейники. И я не смотрела новости. Не листала ничего. Не могла слушать музыку.

И я боялась, что какое-то отторжение будет, я не смогу музыку украинскую слушать или что-то. Нет. Ничего подобного. Я не перекладываю ответственность или вину с одних на других, с виноватых на невиновных. Даже в голову не приходит, даже в горе не приходит такое в голову.

«Группы „Мертвые орки“, „Дохлая русня“ — я там ищу своего сына»

Знаете, я читаю, как написано на сайте министерства обороны: вас должен посетить сотрудник военкомата, с ним должен быть психолог и он должен вам сообщить о смерти. Где, *****, этот сотрудник? Где психолог? Где вообще мой сын? Взяли — верните. Читаешь и думаешь — это другая Россия, где-то, видать, вторая есть, параллельная: где приходят психологи, где из военкомата приходят медики и берут ДНК. А мне сказали самой: «Обмахайте рот ватными палочками, три штуки. Положите в конверт, пришлите в Ростов, в морг». Как будто кому-то чуть больше повезло, а кому-то нет. Какая-то лотерея.

Вот как объяснить? Ты приходишь с работы, наливаешь кофе, и ты звонишь реально до 17:00. У меня некоторые звонки есть — 46 раз я набрала, 63 раза я набрала. Ты просто сидишь за столом, у тебя телефон на зарядке, и так пролетает день.

«Яндекс» выдает телефоны, которые не отвечают. На официальном сайте некоторые номера говорят: «телефон не существует» или «абоненту ограничены вызовы». Ты один сидишь в квартире, а вся система просто пытается тебя уничтожить. Для чего эти ваши номера, для кого вы их печатаете? А люди смотрят и думают, что вот, все в открытом доступе, звоните, пожалуйста. Да хрен там, ты никуда не попадешь.

Единый многоканальный номер министерства обороны, 122 — вообще невозможно дозвониться. Там играют гусли — все патриотично, скрепно. Ощущение, что сейчас пойдут лапти, потом девушки в кокошниках, медведи, цыгане, водка — все это полезет с экрана. Ужасная, неуместная музыка для тех, кто что-то ищет у министерства обороны. Люди звонят решать проблемы, а у вас гусли. Вагнера бы тогда включили, что ли. И вот ты звонишь, очень долго слушаешь гусли, а потом телефон делает «бульк» и твой звонок сбрасывается. И так до бесконечности.

Где мне искать сына? Опять подписаться на министерство обороны с синей галкой? Нет, там я его не увижу. Я должна регистрироваться в телеграме, искать группы с шикарными названиями «Мертвые орки», «Дохлая русня» — я там ищу своего сына, там шансов больше. И там же на украинских сайтах ты находишь рабочие номера телефонов — госпиталей, больниц, прокуратуры.

Замкомвзвода, который лежит раненый в госпитале, скинул Рафаэлю справку — взамен военного билета. Он сказал, это «единственное, что мы на них оформляли». Илья вообще ни о чем не думал сам, беспечно себя вел в этом плане, потому что он не ехал зарабатывать деньги. Он даже не вспомнил, сколько ему зарплаты обещали. Когда я его спрашивала, где твой паспорт, он сказал, что «штаб ездит за ними, там мой паспорт, там мне выдадут военник». Он сказал, у него контракт с 12 апреля и 10 мая их как раз должны рассчитать за месяц. Я ему прямым текстом сказала: «Какие деньги, вас прибьют раньше, чем вам платить будут».

Так и получилось. Нет тела — нет дела. Нет выплат. Замкомвзвода написал Рафаэлю, что на Илью справку, какую всем выдают, — с такого-то числа находится в зоне «специальной военной операции» — оформить не успели. Что эти справки они получили только сейчас, им в госпиталь привезли. То есть штаб все-таки существует и он, *****, доехал.

Я позвонила в воинскую часть, номер которой указан в справке. Там дядька ржал в голос. Но трубку не бросал, он сказал: «У вас очень занятная история». Он сходил в отдел кадров, вернулся и сказал, что нет, нету и вообще мы с зэками не работаем. «Вы что, не понимаете, что военный человек — вот ваш сын — он же ел, он же пил, ему уже выдавалась одежда, ему уже выдавался автомат. Вы сейчас шутите, что ли, со мной? Он должен быть где-то!» То есть превозносил министерство обороны, дескать, у них там супер-пупер-отчетность. Что у них каждый человек подотчетный. «Он должен где-то быть». Я ему говорю: «Он должен быть в вашей части», а он говорит: «Вас обманывают». У меня в руках справка, ваша воинская часть на печати написана: «У вас что, печать гуляет в частных руках?»

Я дозвонилась в Волгоград, в УФСИН. Девушка, которая сидит на телефоне, говорит: «Пишите письма. Через 30 дней вам ответят». Сегодня на номер 122 звонила золовка, ей то же самое сказали, что и в списках мертвых нет, и в списках живых нет, нигде нет. Вот сейчас, пока мы разговаривали, пришло сообщение, что Илья в отряде «Штурм Z». Сейчас им буду звонить.

«Страшно смотреть на могилы и завидовать им»

Со слов Ильи, из колонии на войну пошли все, кого никто не ждет. Он-то просто наркоман и ребенок, а там с ним такие урки сидели!.. Его назначили помощником пулеметчика, он должен был таскать сумку пулеметчика и в случае смерти пулеметчика взять на себя его обязанности. Так этот вот пулеметчик зарезал тещу. Он зарезал тещу и обнаружил это только на второй день, потому что они там бухали все. Как он рассказывал, он ее пнул, типа, жрать дай что-нибудь, а она жесткая оказалась. А он даже не помнит. Другой парень — он тоже с Ильей на фотографии есть — со своей подружкой отрезал кому-то голову, и они этой головой играли в футбол.

Илья говорит, что родители у них умерли, жены забыли и их никто не ждет. Министерство обороны рассчитывало забрать таких, которых никто искать не будет, — но блин, «Вагнер» тоже таких забирал, но он же их хоронит! Ведь человека надо предать земле. У этого ребенка есть родственники, есть бабушки, которые хотят, чтобы все было по правилам. Бабушка волосы рвет, что девять дней уже прошли, а мы его не отгоревали. Илья не тот ребенок, который на хрен никому не нужен.

Страшно жить в стране, в которой ты смотришь похороненных — вагнеровцев или местных наших астраханских, воинов этих, «освободителей». Страшно смотреть на могилы — и завидовать им! Я листаю ленту. Эти люди похоронены. Целиком, половинка ли, ногами? Не знаю, но их признали, им прислали. И завидовать могилам — это запредельное что-то. Это какой-то филиал ада. Если черти есть, то вот они — поселились в России, заняли себе территорию, где им комфортно.

Если бы я могла бухать, я бы, наверное, давно спилась. Да, мне хочется нажраться. Прям в говно, до соплей, чтобы на полу валяться. Не могу. У меня не сделано дело. Я пытаюсь себя сберечь для сатисфакции. Она мне нужна. Я просто так не хочу отступать. Слезать с этого государства я не хочу.

Я много вижу публикаций. Люди ищут родных с 2022 года, и они пишут: «Нам ничего так и не дали». Я говорю: «Как вы живете?» — «А мы отплакали». Водочкой запили. Я не хочу быть тем, кто в 2024-м будет писать: ищу сына, пропал в 23-м. Я не хочу быть тем, кто в 2025-м будет писать: ищу сына, пропал в 23-м. Я так много для него не сделала.

Сейчас я не уверена, что я его найду — в плане материальном, телесном. Даже при совпадении ДНК я не уверена, что мне достанется пакет с моим сыном. Я не верю, что они вообще пойдут что-то собирать, а про опознавать — вообще молчу. Я в свое время увлекалась химией в криминалистике и знаю, как выглядят трупы, при какой температуре, во что они превращаются. У меня отсутствуют иллюзии, что на это можно будет смотреть. Что там может быть за столько дней в лесополосе, при наличии животных и в такой температуре. Получается, что осталось нам только зафиксировать бумажки, а все остальное уже будет фикцией.