истории

«Мы не можем поехать и забрать Диму» Дмитрий Козацкий — боец «Азова», чьи фотографии показали защитников Мариуполя всему миру. 20 мая он сдался в плен. «Медуза» поговорила с его сестрой Дарьей Юрченко

Источник: Meduza

Дмитрий (позывной Орест) Козацкий — боец батальона «Азов» и автор знаменитых фотографий защитников осажденного завода «Азовсталь». 16 мая Генштаб ВСУ приказал их командирам «сохранить жизнь личного состава». Спустя четыре дня, 20 мая, Козацкий сообщил, что сдался в плен. «Медуза» поговорила с сестрой бойца Дарьей Юрченко о том, почему Дмитрий Козацкий решил служить в «Азове», как жил во время осады комбината и что переживают его близкие сейчас.

Мы с Димой росли вместе. Семья у нас полная: мама, папа, Дима и я. Мама работает проводником в поезде, папа дальнобойщик, раньше служил в Афганистане. Когда Диме было лет пять-шесть, папа тоже работал проводником. Они менялись с мамой, чтобы сначала дома был один, потом другой. 

Дима очень хороший брат. Когда рождаются младшие братья или сестры, к ним старшие относятся более холодно. А Дима был очень счастлив, что я родилась (у нас с ним разница восемь лет). Мама рассказывала, как он приходил в школу и говорил: «Вот, у меня сестра родилась!» — фотографии мои показывал.

Мы жили в городе Малин, около бумажной фабрики, в пятиэтажном доме, где жило много детей. Восемь лет разницы, разные интересы, но Дима всегда находил время на меня, придумывал разные игры. Весь наш двор держался на Диме. Все мои друзья-одногодки говорят, что он всегда был позитивный, активный. А сейчас он на грани жизни и смерти. 

Из-за того, что он был таким активным, ему всегда хотелось приносить пользу. Я не хвастаюсь, но нас во дворе все знают как очень хороших детей. Если будет идти бабушка с очень тяжелыми сумками, мы никогда не пройдем мимо, всегда поможем. Это наша семья выработала с детства. 

В нашей семье Дима был голосом правды. Он мог сказать: «Даша, ты не права. Мама правильно поступила» или «Мама, ты не права, тут я поддерживаю Дашу». Когда мы с мамой ссорились, я звонила Диме, а он спрашивал: «Ну зачем? Зачем ссориться? Ну как [так]?»

Дима всегда был очень активным в школе. Он не учился на отлично, получал не 12–11 [баллов], а 8–10, но участвовал в мероприятиях. Этого я от него [тоже] набралась. Он в школе всегда был главным фотографом, ходил в фотокружок. Ему предоставляли фотоаппарат — у нас тогда не было возможности [его купить]. Он фотографировал все мероприятия: если олимпиада какая-то, где ребята участвуют, — фотографирует. Он был очень популярный фотограф. Не в том смысле, чтобы зарабатывать, а как творчество.

За занятия в фотокружке ему какие-то баллы [по учебе] начисляли — считалось как активная деятельность. Еще он очень много участвовал в олимпиадах по информатике, где занимал первое место. И из-за того, что выигрывал эти олимпиады, он бесплатно поступил в [университет в] Польшу на [специальность] «обеспечение программной безопасности». Я помню момент, когда гуляла во дворе, а он очень-очень счастливый выбегает, кричит: «Даша, я поступил в Польшу! Ура!» Мне тогда было 10 лет, я не понимала всей сути, но мне было очень жаль, что он уезжает. Он был источником всех моих игр, развлечений. Я понимала: он сейчас уедет, а что мне делать?

Тогда поступать в Польшу было очень популярно, престижно: «Вау, класс, Польша, супер». Было чем-то заграничным.

Приехав в Польшу, он начал работать на радио на польской станции. На польском при этом он свободно не говорит, я не помню, на каком языке он вел программы. Это было не связано с университетом, и мама очень переживала: «Зачем тебе это? Мы ведь деньги тебе даем». Родители переживали, чтобы работа не мешала учебе.

Дима говорил, что учиться было тяжело. Тогда у нас были очень близкие отношения, он маме что-то не говорил, а мне звонил рассказывал. Мне тогда было 11–12 лет.

«Он хотел жить в Украине, в родной стране»

Дима не планировал [постоянно] жить в Польше. Около своей квартиры, которую они снимали в Польше, он повесил флаг Украины.

Потом начался Майдан, Дима тогда был на втором курсе в университете. Он очень хотел приехать в Украину и застать Майдан, но мама сказала: «Сиди в Польше, не нужно никуда ехать. Начинается какая-то дичь, страшно». Он, конечно, не послушался. Поехал назад в Украину автостопом и за всю дорогу потратил шесть гривен. Дима очень хотел назад [в Украину], даже снял блог о своем путешествии. На Майдане он очень хотел быть полезным, а родители говорили: «Это же ребенок, ему 20 лет». 

Ему сказали сидеть дома — потому что не хотели волноваться. Затем произошла ситуация: Дима ночью попросил меня, чтобы я [пошла] умылась и хлопнула дверью в туалет. А в это время он открыл входную дверь [и ушел]. Я тогда была маленькой и не понимала, зачем Дима это делает. Конечно, я помогла ему — это же мой брат. Но я не знала, куда он едет. Тогда у нас была очень тихая кошка, но в ту ночь, когда Дима уехал, она начала громко мяукать и царапать дверь. Перед уходом брат оставил записку маме. Родители проснулись и поняли, что Димы нет, стали ему звонить. Мой папа тогда сказал: «Если ты любишь маму, не хочешь, чтобы она волновалась, возвращайся». 

Дима очень любит Украину, с самого-самого детства. Он очень патриотичный. [Но в итоге] на Майдан он поехал, когда его отпустили родители — когда все немного успокоилось. Там стал волонтером. Я тоже с ним ездила, вся наша семья там была. Он помогал с доставкой дров, поставками еды. Дима был очень рад, что туда попал.

У нас вся семья патриотичная, мы взяли флаг Украины [когда пошли на Майдан], такой старый, потрепанный. [Уже после Майдана] мы все равно его повесили на балкон — как сердце Украины.

Дима точно не хотел возвращаться обратно в Польшу. Хотел жить в Украине, родной стране, все делать здесь. После Майдана стало понятно, что он никуда не уедет, захотел пойти в армию. Думал, что его отправят либо в Киев, либо в Харьков — в мирные места. Но его отправили в Мариуполь. В 2015 году он попал в Нацгвардию, с тех пор живет и служит в Мариуполе. 

Он заранее знал про батальон «Азов», попал в него в 2018 году. Он не задумываясь принял решение туда вступить. Я помню его слова о том, что там нет такого [отношения]: «Я — командир, а ты — кто-то ниже». В «Азове» все люди живут как родные, как семья. Если там умирает военный, то каждый год ему, его семье отдают честь, выделяют какую-то помощь. Там все друг другу братья.

Дима до сих пор говорит, что ни капли не жалеет [о решении стать бойцом «Азова»]. Все его мысли подтвердились: там очень хорошие люди. Брат говорил, что это не те люди, которые хотят убивать. Это люди, которые отдают [себя] родине — Украине.

В нашей семье принято так: если Дима принял такое решение [идти в «Азов»], значит, он в нем уверен. До войны мы с мамой это обсуждали. Мы очень рады, что он так решил, знал, почему идет туда, а мы его поддержали. Через пару лет мы уже поняли сами: увидели, как там друг к другу относятся [бойцы], там все семьи общаются, даже родители [военных] между собой.

Армия — это не всегда значит воевать. Сейчас Дима командир пресс-службы [батальона]. Как связывал свою жизнь с фото, так связал ее и в армии. Он не становился грубым [служа в армии], хотя есть миф, что военные грубые. Дима — нет. 

«Я знаю, что все будет хорошо. Что они выйдут»

[После начала войны семье] Дима говорил, что все будет хорошо: «Я вас люблю, девочки и мальчики мои». И все.

Это очень тяжело, когда приходят [в твою страну], твоих братьев убивают и насилуют девочек. Что можно тут говорить? У меня сейчас слезы наворачиваются, мне сложно. Я сама прожила этот момент в городе [в Киеве], когда нас обстреливали. Ты не знаешь, будешь ты жив через секунду или нет.

[Во время блокады «Азовстали» у военных] был какой-то интернет. Пишешь ему сообщение: «Как ты, Дима? Как ты там?» Тупой вопрос. Когда ты каждый день задаешь такой вопрос, а его ответ: «У меня все хорошо, не волнуйтесь»… Ну что еще будет говорить сын матери и брат сестре? Если бы он начал в деталях рассказывать маме, то она бы просто с ума сошла. 

Папе он все рассказывал. Он знал, что папа примерно то же самое прошел в Афганистане, и говорил [отцу о происходящем с ним] как мужчина мужчине. Папа мне пересказывал слова Димы, но я пыталась держать себя в руках.

Папа говорил, что мужик [Дима] ест один раз в день — какую-то овсянку, пять ложек. Вода в «Азовстали» только техническая, но и ее почти не было. Так распределять воду в XXI столетии очень странно — по глоточку.

[Папа] говорит, что очень сильно бомбили, его [Диму] один раз ранили. Дима сказал, что это его второй день рождения. Это очень страшно и больно.

Там [на «Азовстали»] умерло очень много его друзей. На заводе была его [Димы] коллега — она с другим бойцом строила планы, планировала свадьбу. И он умер, его убило.

Когда ты каждый день видишь, как умирают люди, твои друзья, то частичка твоего сердца тоже умирает. Я уверена, что он написал так [«Азовсталь» — место моей смерти и моей жизни] из-за того, что «жизнь» — это то, что он оттуда вышел [в плен], а смерть — то, что он там увидел.

Он понимал, что его дома, его любимого города [Мариуполя] больше нет. Я понимаю, что я больше не смогу к нему [Диме в Мариуполь] приехать. Когда ты все это понимаешь, то это [переживание] можно назвать смертью.

Мы вообще не обсуждали [решение бойцов сдаться в плен]. Последние дни мы только пару раз разговаривали по видеочату. Решили, что пару дней не будем трогать эту тему [войны]. Мы сказали ему: «Дима, ты приедешь домой, и мы это все с тобой обсудим. Можно хотя бы какие-то дни мы проведем так, будто этого всего [войны] сейчас нет? Как будто ты у себя дома, а мы у себя — и просто разговариваем». 

Я успела посоветоваться с ним: сейчас делаю футболки с принтом — его фотографией (фотография, на которой военный в «Азовстали» стоит в лучах солнца, — прим. «Медузы»). Мы выбирали, какой лучше использовать принт, и я сразу подумала об этой фотографии. Я ему пообещала, что когда он выйдет [из плена], то его будут встречать тысячи [людей] в этих футболках. Хочу, чтобы про наших героев не забывали и чтобы Димка стал суперизвестным фотографом, как мечтал в детстве. И чтобы увидел, сколько людей ждали его. Он [Дима] набирает популярность, я очень счастлива.

Всегда есть вера, что помощь придет. Сейчас многие говорят, что правительство ничего не делает, но я не часть нашего правительства. Я не могу встать на его место и понять, как бы я сделала. Я уверена, что они делают все, что в их силах. Но есть ситуации, как эта [на «Азовстали»], что так нужно сделать [сдаться в плен]. Дима и все, кто с ним находился, всегда верили, что к ним придет помощь.

Но когда Дима тебе говорит, что у него осталось еды на пять дней, то ты уже не знаешь, что лучше [сдаваться в плен или нет]. Грубо говоря, умрешь ты от того, что тебя что-то взорвет, или от голода. Это [решение Димы] нужно было очень холодно принять. Это очень сложно — когда нет связи, не знаешь, где он, что и как, поел ли он или нет…

Какая тут еще реакция? Мы стараемся не поднимать эту тему лишний раз: маме и так сложно, она принимает это очень близко к сердцу. Понятно, это же сын. Каждый думает что-то себе, и все. Я знаю, что все будет хорошо, что они выйдут [из плена]. Пытаюсь более холодно это воспринимать. Маме и так тяжело, а если я сяду и буду плакать вместе с ней, то это никак не поможет. 

Мы поддерживаем друг друга, ждем звонка, Диму, как можно скорее. Я занимаюсь этими футболками, когда он выйдет, ему будет очень приятно. Мы пытаемся занять себя сторонними мыслями. Мы не можем ничего с этим сделать. Мы не можем поехать и забрать Диму, к сожалению.