истории

Мама, я не хочу, чтобы это продолжалось. Прекратите Спецкор «Медузы» Лилия Яппарова смогла попасть в Чернигов прямо перед тем, как он оказался в полной изоляции от мира. Вот что она там увидела

Источник: Meduza

В конце марта российская армия пообещала снизить свою активность на черниговском направлении. Это обещание стало одним из главных итогов переговоров России и Украины в Стамбуле. Тем не менее сам Чернигов (который лежит на пути российских войск к Киеву) уже почти неделю остается в блокаде. По утверждению волонтеров и местных властей, Россия обстреливает людей, которые пытаются покинуть населенный пункт. Спецкор «Медузы» Лилия Яппарова побывала в Чернигове прямо перед тем, как началась осада, — и рассказывает, что происходит в городе, который близок к гуманитарной катастрофе.

Кость в горле

На второй неделе марта в блиндаже у Волка и Бурундука на окраине Чернигова стало тесно.

«У нас и так была выкопана комнатка просто внутри рва — примерно как половина моей кровати, — говорит Волк и кивает на свою больничную койку; с корреспондентом „Медузы“ украинский военный разговаривает в одной из палат областной больницы Чернигова. — А тут еще Морячок и Снайпер прибегают с перепуга. И там, где мы вдвоем еле помещались, нас стало четверо».

Накануне того дня, который описывает Волк, Морячку и Снайперу пришлось ночевать в окопе с телами двух сослуживцев. Их не получалось эвакуировать из-за постоянных обстрелов. На вторые сутки Морячок и Снайпер не выдержали: они выбрались из траншеи и залезли в блиндаж к Волку и Бурундуку.

Утром 10 марта Волк отправился в соседнюю траншею — чтобы вытащить «двухсотых», после чего Морячок и Снайпер могли бы вернуться обратно в свой окоп из переполненного блиндажа.

Убитые пролежали в окопе два дня. Одному из бойцов — Волк не знает ни его имени, ни позывного — оторвало ноги. До машины эвакуации тело донесли с трудом. «Ребята боялись брать там, где поотрывало [конечности], — вспоминает Волк. — Руки тряслись».

Место, где держали позицию Волк с Бурундуком, находится прямо на пути российских войск в Киев — под Черниговом, в районе села Новоселовка. «Им нужна была асфальтовая дорога [для прохода техники] — по-другому никак, — считает Волк. — Мы у них как кость в горле стояли».

В ожидании атак российской пехоты бойцам приходилось терпеть артиллерийские и авиационные обстрелы. Россияне попробовали уничтожить украинские укрепления даже с помощью танков — пытаясь «прорыться» до блиндажей ударами снарядов, которые взрывали землю, рассказывает Волк. «Выбивали [снарядами] яму именно к нам, будто точно знали, где мы сидим в окопе», — удивляется он.

К 9 марта от того места, где земля еще кое-как уцелела, до блиндажа Бурундука с Волком оставалось три метра глины. Все остальное вокруг, по словам военнослужащих, «осыпалось» под танковыми ударами.

В тот же день по укреплению начали стрелять еще и из миномета. «Приходов [снарядов] было больше десятка, — рассказывает Бурундук. — Раз в минуту каждый сосудик сжимался. Вспомнил маму, вспомнил свадьбу, рождение дочки, всю войну с 2014 года». Как утверждает Волк, во время контузии Бурундук не переставая повторял одну и ту же фразу: «Мама, я не хочу, чтобы это продолжалось. Прекратите».

После того как Бурундука вывезли в больницу, Волк остался в блиндаже один. На следующий день танковый обстрел возобновился; следующие восемь снарядов — Волк их тогда специально считал — срыли еще метр укреплений.

От предпоследнего удара, который помнит Волк, у него из носа пошла кровь. От последнего, пришедшего через несколько секунд, она, по его словам, моментально запеклась. «Только нос успел пощупать, — рассказывает военный. — Такая ударная волна».

Очнулся Волк уже в больнице. «Когда медсестры сказали, что его привезли, я собрался с силами и по стеночке пошел к нему [в отделение]», — вспоминает Бурундук. Оба они контужены, а Волка дополнительно посекло осколком — сейчас он в палате для тех, кто ранен легко.

Захват Чернигова украинской армии удалось остановить. Но российские войска осадили город. 

Военные ведомства России и Украины не ответили на вопросы «Медузы» о событиях под Новоселовкой.

* * *

Объезжая места, где идут интенсивные бои, машины срезают дорогу из Киева в Чернигов через пашню на окраине города. Колея проложена прямо по зеленеющим посевам. Под колесами время от времени хрустят сорванные на бездорожье бамперы.

21 марта над горизонтом тут поднимается черный и палевый дым. На следующем блокпосту сообщают, что по Чернигову только что нанесли авиаудар. Уже на подъезде к городу становится видно, что он горит в нескольких местах.

К 10 марта — после ударов по ТЭЦ, газовым магистралям и насосным станциям — в городе практически полностью пропали вода, электричество, связь и тепло. По вечерам Чернигов освещают только звезды.

Поэтому горожане носят налобные фонарики. «Условия сейчас, как если бы мы отправились в поход — в большой поход в городе, — описывает жизнь в условиях осады Александр Малец, один из десятков активистов, которые организуют поставки в город еды, воды и лекарств. — Я седьмой день без душа. А есть районы, где люди уже сутки-двое не пили воды».

Сегодня Малец ночует в бомбоубежище в родной школе. Перед сном он и другие обитатели укрытия собираются во дворе учебного заведения — поговорить. От обстрела над городом стоит гул (как если бы в каменном коридоре кто-то с силой закрыл железную дверь).

«У меня для вас подарок, — говорит Александр и сует мне в ладонь пулю от автомата Калашникова калибра 5,45. Я машинально прячу ее в карман. — Я раздавал бабушкам продуктовые наборы на Любечской [улице] — и в соседний подъезд начали прилетать очереди, в 30 метрах от меня».

Снова раздается гул. На этот раз люди вокруг кричат: «Летит! Нагибаемся! Упало!» Падать на землю нужно, когда к грохоту над головой добавляется свист, объясняют после обстрела корреспонденту «Медузы» жители бомбоубежища. Чем сильнее свистит, тем быстрее надо упасть.

Убежище

До входа в бомбоубежище надо идти по коридору, который освещен керосиновой лампой. Ее перенесли сюда из школьного музея — в отличие от остальных в здании (электрических), она заправляется уайт-спиритом.

В подвале школы — без тепла, воды и связи — живут около 80 человек. Хлопать дверью и создавать эхо, напоминающее звуки обстрелов, здесь категорически запрещено.

Единственный яркий источник света — электрический фонарь в дальнем конце убежища. Из этой точки вдруг становятся видны развешанные по стенам мишени, схемы устройства пистолета Макарова, иллюстрации из журнала «Воїни». Вплоть до самого начала войны в подвале располагался тир, где вели уроки «Защиты Отечества» и учили школьников стрелять из пневматических винтовок.

Корреспондент «Медузы» располагается на полу, постелив мат из школьного спортзала, несколько одеял и свой бронежилет. Знакомиться с разместившейся по соседству девушкой приходится в полной темноте. Девушка говорит мне, что светить себе на лицо мобильным телефоном не обязательно. «Начала видеть в темноте немножко, — объясняет она и представляется Надеждой. — Привыкаешь. Я здесь с первого дня войны. Я вижу, что у вас глаза карие».

На матрас к Надежде садятся ее родители, Татьяна и Василий. Не обнаружив в городе воды, они накануне добыли березовый сок в саду неподалеку от школы, с гордостью рассказывает девушка.

Вместе с Татьяной, Василием и Надеждой в бомбоубежище живет их йоркширский терьер Ричи. «Он у меня с детства боится звуков петард. Одну ночь здесь переночевал — и понял, куда надо бежать [с улицы, когда начинается обстрел], — объясняет Надежда. — Носом дверь открывает — и летит сюда, в подвал».

К концу первого месяца войны людям приходится адаптироваться уже не к подвалу, а к поверхности, говорит Надежда. «Ты поднимаешься — и ощущение, что для тебя это что-то новое, — поясняет черниговчанка. — Я могу просто сидеть [на улице], любоваться деревьями, радоваться тишине — когда она есть. В голове просто пустота».

В подвале шумно от собачьего лая и шепота сразу 80 людей, пытающихся вполголоса вести оживленные дискуссии — например, о росте цен на церковные свечи. Возле мишеней раздается чей-то сырой кашель: почти все тут успели простудиться и переболеть.

У жителя убежища Михаила сотовой связи нет уже пятый день. Его жену вчера посекло осколками, в машине она ехала вместе с их сыном (они живы и тоже находятся в Чернигове). Всех покинувших город черниговцев — а к концу марта таких больше половины — Михаил называет предателями.

«Все плохие выехали. Остались только патриоты, которые любят Украину до корней костей, — говорит Михаил. — Знаешь, почему обижаюсь на них? Потому что Путин сейчас скажет, что здесь „остались только бандеровцы и фашисты“ — и надо их „поливать“ [огнем], утюжить, убивать». 

Умереть в Чернигове можно в любой момент, это дело случая, убежден Михаил: «Сегодня зашел кипятить воду у [знакомого] Саши. Он позавчера похоронил дочку и зятя. 30 лет девочке, посекло осколками. Сам выкопал яму, сам положил и сам закопал. За два креста и за два гроба отдал 12 [тысяч гривен] с копейками, прикинь? Это очень много».

Завтрак

Свое единственное телеграм-сообщение из Чернигова корреспондент «Медузы» сумела отправить на рассвете — с крыши школы. Генераторы, на которых работают вышки сотовой связи, заправляют топливом рано утром, объясняет Александр Малец: «СМС уходит на первом всплеске сигнала».

В это же время, около шести утра, по первому этажу школы бегает чья-то собака. В раздевалке висят мешки со сменкой, забытые там в последний предвоенный день.

На третий день войны, 26 февраля, старшекласснику Ивану Мацуте исполнилось 17 лет. До войны Мацута учился здесь же — и спускался в тир на уроки «Защиты Отечества». Теперь он живет в своей школе. И каждое утро отправляется в один из классов, где на доске ведет календарь. Под словом «Вiйна» мелом пишет новую дату — и зачеркивает вчерашнюю.

«Я подумал, что, если школу разбомбят, люди, которые будут разбирать завалы, смогут найти эту доску, — объясняет Мацута. — И увидят, сколько дней мы здесь продержались».

Даты на доске занимают уже несколько столбцов. Рядом с некоторыми специальные значки: цветок — 8 марта, торт с тремя свечами, два креста (это небрежно нарисованные распятия).

«26 февраля и 9 марта — дни рождения. Мой и моей девушки, — объясняет пиктограммы школьник. — А 12-го числа утром, на 17-й день [войны], сказали, что погибли мой дедушка и двоюродный брат. В дедушкин дом в Новоселовке, где были сильные бои, попал снаряд — и его раздавило стеной. А брат — военный: его убили, когда он держал оборону под Киселевкой».

Ключи от класса Мацута взял в кабинете своего отца, завхоза школы Владимира Уродова. В первый день войны они вместе наводили порядок в здании и бомбоубежище, чтобы туда можно было запустить людей. После отъезда из города завучей и директора Владимир заведует всем в лицее — в том числе добывает для жителей подвала воду, хлеб и электричество.

Каждое утро Владимир готовит завтрак жене: Ольга сейчас живет на своем рабочем месте, в роддоме. Горячее питание там только для рожениц. Уродов тушит мелко нарезанный красный перец, разбивает в него пять яиц. Затем укладывает омлет в пластиковую миску — и заворачивает в полотенце, чтобы не остыло.

Уродову понадобилось проехать по городу 50 километров и совершить целый ряд бартерных сделок, чтобы добыть эти продукты. «Яйца дал знакомый из частного сектора на Подусовке, у него куры еще несутся трошки. Привез ему хлеба — а он мне десяток яиц, — объясняет Владимир. — Хлеб добываю, потому что хорошо познакомился на пекарне. Они заказывали лекарства — а наши [живущие в убежище] люди расходились по разным аптекам и стояли в очередях. Овощи — это я мимо школы проезжал, куда гумпомощи целая фура перца пришла — а я директрису знаю».

Морозильная камера, в которой хранятся овощи, работает от бензинового генератора, который Уродов раз в три дня берет у знакомого по гаражному кооперативу. А газовую плитку, которая теперь стоит у него в кабинете, завхоз вывез с дачи. «Там еще и заминировано было возле моста — так я объезжал, — рассказывает Владимир и вздыхает: — А что делать!»

Темно-синие «жигули» завхоза ездят на газе: в багажнике машины — между запаской и домкратом — лежит баллон с надписью «пропан». Другое топливо достать почти невозможно — по крайней мере, гражданским, объясняет Уродов. Остатки бензина он возит прямо у себя в «жигулях». «Вот у меня лампочка горит — там, может, литр остался», — показывает Владимир корреспонденту «Медузы».

Основная задача Уродова на это утро — отвезти в роддом жене омлет. По дороге завхоз проверяет несколько очередей — за газом, хлебом, лекарствами, — в которые он встал еще на рассвете.

«Сначала заправят скорые, военных, милицию. А потом уже, днем, частников. Газа получат не больше десяти [человек в очереди]. Но я сегодня седьмой, так что мне хватит. Вон смотрите, где [заканчивается], — Уродов указывает корреспонденту „Медузы“ на очередь из полусотни машин, которая заворачивает за угол. — Я, чтобы зря не стоять, оставляю баллон людям».

На прямом отрезке пути Владимир заглушает машину — и «Жигули» несколько улиц просто катятся. «Чего топливо зря палить», — комментирует Уродов. Проезжаем очередь на пекарне — нужно будет вернуться после двух часов дня.

В очередях за хлебом и водой от обстрелов погибли уже 18 человек (российское Минобороны свою причастность к гибели этих людей отрицает). «Сейчас будем проезжать место, где моего товарища убило, — говорит Уродов, повернувшись к корреспонденту „Медузы“. — Он возле этого магазина в очереди стоял. И туда прилетел осколок».

Обстреливали и черниговский роддом. Снаряд приземлился прямо во внутреннем дворе, раскрошив бордюр; сидевшие в этот момент в бомбоубежище под зданием роженицы почувствовали, как задрожали стены. Жена Владимира Ольга в момент попадания снаряда гладила в отделении белье.

Когда синие «жигули» добираются до роддома, Ольга выходит встречать Владимира на улицу. Она плачет. В последние сутки не проходили звонки — и Ольга решила, что с Владимиром могло что-то случиться. (Неделю назад черниговчанка узнала о гибели своего отца, который перед этим точно так же перестал выходить на связь; о его смерти — с опозданием в три дня — Ольге сообщили соседи мужчины, наконец дозвонившиеся из обстреливаемой Новоселовки.)

Табличка

В воронку от снаряда во дворе многоэтажки на улице Вячеслава Черновола можно спуститься почти с головой. У соседнего дома еще одну такую же выбило на лужайке. Под обстрел эти дома попали сразу после полудня 3 марта; погибли 47 человек.

Взрывами вырвало стеклопакеты и выжгло квартиры. Обшивку с торца дома № 15 как будто срезали. На втором этаже находилась спальня: взрослая кровать с колыбелью в ногах (все это теперь видно с улицы, потому что панели отвалились). На четвертом этаже вслед за стеной упала и боковая стенка шкафа: одежда в нем и даже торчащий из шкафа галстук выглядят так, словно огонь до них не добрался. С восьмого на седьмой этаж свисает электрическая плита, она держится на одном электрическом проводе.

Обстрелы микрорайона, по словам свидетелей, продолжились 11 и 17 марта.

11 марта черниговцы Юлия и Александр решились выбраться в город, чтобы найти работающую аптеку. Во время обстрела они оказались «посередине длинной девятиэтажки» на улице Черновола, 13.

«Мне попало куда-то, — Юлия перенесла операцию на легком; она говорит отрывисто. — Начало отнимать руки, ноги. Сильно оглушило. А муж надо мной кричал: „Зая, не умирай!“ А я просто смотрела на небо. И думала за дочь. Потому что тела уже просто не чувствовала. Просто смотрела в небо — и у меня уже ничего не болело: „Вот она, смерть“. А еще думала, что сейчас проснусь — и ничего нету, все хорошо. Но это не так».

17 марта на улице Пирогова — в 10 минутах ходьбы от места, где под обстрел попала Юлия, — насмерть ранило 85-летнего черниговца Виктора Бичека.

«Мы с ним шли в [первую городскую] больницу зарядить его телефон, — вспоминает Лариса Примакова, с которой Бичек жил много лет. — И оно как засвистит! На меня навалилась сзади какая-то женщина — или упала, или подвернула ногу, но прямо мне на спину легла. А Витя стоит! Надо ж ложиться — а он стоит. Думал, что оно мимо прожужжит, — а его волна сбила. И в правом боку ему вырезало дырку. Размером — как чашка глубокая».

Похоронили Виктора очень быстро — на временном кладбище. «Его уже прикопали — без меня. Никто никому не сообщает, — рассказывает Примакова. — Сказали только, что когда все кончится (то есть после войны, — прим. „Медузы“), надо поехать в областную больницу и спросить номер, под которым его зарегистрировали [в морге]. И найти потом этот номер на кладбище на табличке».

Главное городское кладбище сейчас находится в зоне боевых действий, и горожан хоронят под табличками на севере Чернигова, в Яловщинском лесу. Траншеи, куда помещают гробы, выкапывают экскаватором. Следы от его колес можно использовать как дорожки между могилами; никаких других ориентиров здесь нет.

В кучи грунта на временном кладбище воткнуты серые таблички. Церемоний не проводят. «Присутствуют только рабочие, — рассказывает волонтер Артем. Он помогает расчищать участок для захоронений, — и учетчица, которая ведет хоть какой-то план. Просто женщина, которая ходит и записывает фамилию, имя, год рождения — чтобы после войны понять, кто где лежит, и перезахоронить».

Родственники похороненных добираются сюда, несмотря на обстрелы. Для тех, кто готов заниматься благоустройством временных могил, привезли песок. Ставят кресты сами горожане.

Пенсионер Александр Ермак приехал ухаживать за могилой тещи Валентины Пинчук. «Пришел хоть немного подсыпать бугорок, — объясняет мужчина. — Жинкина мать — 92-й год ей был. Умерла у нас [дома], забрали ее во второй морг — и больше мы не видели бабулю».

Тело сюда привезли прямо из морга, прощания не было: о погребении семью не предупреждали. «Даже не знаю, переодели ли они ее в то, что мы давали, или нет, — говорит Ермак. — Но мы нашли ее здесь по табличке — а сама табличка воткнута над гробом».

Российское Минобороны не ответило на вопросы «Медузы» об обстрелах Чернигова.

Морг

Пожилая пара, склонившаяся над журналом учета умерших, на мгновение словно приободряется. 22 марта им сообщили, что их сына, военнослужащего, привезли сюда — в морг при Черниговской областной больнице, куда они тут же приехали. Но ведущая записи санитарка Елена не может найти нужную фамилию.

«Спокойно, у меня такого солдата нет, — повторяет Елена. — Я же смотрю. Я все имена помню на слух! У меня последние военные были 17-го числа. После 17-го у меня военных не было».

Мать на полшага отступает от стола санитарки. Отец продолжает изучать журнал. «Он мог и раньше быть… — спокойно бормочет себе под нос мужчина — и вдруг натыкается на собственную фамилию; через секунду он уже с горьким стоном произносит: — А вот же — Бойчук Александр Гаврилович!»

Мать начинает плакать.

Придя в тот день, 22 марта, в Черниговскую областную больницу, семья Бойчуков первым делом направилась не в морг, а в приемный покой, куда привозят раненых.

«Они его искали живым, конечно. Пошли не в морг, а туда, где лечатся. Просили там, среди живых, посмотреть в списках», — говорит черниговец Леонид Андрейченко. Его сын Владимир, служивший в бригаде эвакуации танковой бригады, тоже погиб 16 марта; именно он днем раньше вывез с поля боя тело младшего Бойчука.

«Случайно мы с ними столкнулись, — рассказывает Андрейченко. — Они назвали [в приемном покое] фамилию Бойчук — а я же вчера приезжал [в морг] и выписывал из журнала людей, которых мой сын вывез [с фронта]. И помнил, что там была такая фамилия. Помнил, что был такой Бойчук».

Владимиру Андрейченко, по словам его отца и санитарки морга Елены, восемь раз удавалось вывезти с фронта погибших. Но 16 марта во время вылазки в Новоселовку он попал под пулеметный и минометный обстрел — и теперь забрать оттуда не могут уже его тело.

«И вот до сих пор он там лежит. Шестой день сегодня, — говорит Леонид. — Мне б забрать бы — шестой день, вы понимаете? Я не боюсь ничего — могу собирать там остатки, если надо. Но никто не поможет [добраться] по такой погоде. Плюс обстрелы. Хотя что там доставать после снаряда — я боюсь [увидеть], что там».

* * *

Сразу за порогом хранилища корреспондент «Медузы» натыкается на проржавевшую каталку, на которой лежит тело в длинном полиэтиленовом пакете. Следом за ней в узком проходе стоит еще одна каталка; следом — еще. Проход вглубь хранилища полностью загроможден.

Военные и гражданские лежат вместе. «Мы все сейчас переложим — все уберем, — хлопочет санитарка Елена и ловко протискивается между каталками в прохладную камеру морга. — Это, получается, за утро привезли, поэтому так оно все. Я же, видите, не успеваю записывать».

Запах в камере сладковатый и совершенно незнакомый. «Сзади аккуратно», — предупреждает главврач морга Валерий Алексеевич, когда я начинаю пятиться к стене: оказывается, другие тела сложены возле нее в несколько аккуратных рядов.

На верхнем пакете белым маркером написано «Хороним мы» — это значит, что за погребение на временном кладбище отвечает само судебно-медицинское бюро.

Одно из тел на каталках заметно меньше остальных. «У нас ребенок восьми лет лежит — от минометного обстрела [погиб], его отец еще в реанимации, в тяжелейшем состоянии, — объясняет Валерий Алексеевич. — Жутко смотреть на это. Даже мне, с 29-летним стражем работы. Когда, по сути дела, мои внуки… Тяжело».

Это единственное тело, которое в морге одели, а не завернули в пакет или простыню. Женские носки, джинсы не по размеру, кофта с написанным по-французски благотворительным призывом «Спасти лес» — ничто из этого не подходит ребенку. Все вещи санитарка Елена, которая занималась бальзамированием тела, раздобыла сама.

«Он у меня одет [по принципу]: походили, попросили, нашли, — говорит Елена. — У родителей ничего нету просто. Родители [после обстрела тоже] сейчас лежат в больнице». 

Морозильные камеры без электричества не работают; стены морга сохраняют в хранилище температуру «градусов в девять», объясняет Валерий. Это «на шесть выше положенной». Поэтому бюро теперь прибегает к бальзамированию. «Чтобы сохранить [тело ребенка] — неизвестно же, когда заберут, — объясняет Валерий. — До последнего будем держать».

Голова ребенка обернута пакетом из супермаркета. Кисти рук обмотаны бинтами. «Там формалин — поняли? — спрашивает у корреспондента „Медузы“ Елена. — Чтобы он дольше сохранился. Маска такая у него».

Глаза от формалина щиплет. «Но это все [сделано так тщательно] просто потому, что это ребенок — всех мы так не можем сделать, это физически тяжело», — уточняет Елена.

К перемотанной бинтами кисти привязана розовая карточка, которую ребенок как бы придерживает у себя на животе. На ней написано: «2013 года рождения, дата поступления — 19 марта в 12:55, дата смерти — 20 марта в 13:00. Диагноз — минно-взрывная травма».

Отец

Михаил Чех — отец ребенка, погибшего от «минно-взрывной травмы», — в отделении интенсивной терапии. Он выглядит очень молодо. Из-под шерстяного больничного пледа торчат голые плечи; над ключицей начинается и уходит на спину огромная гематома. Хирург Станислав Коваленко описывает его состояние как «полузабытье».

Тяжелые ранения правой руки, множество осколочных, кровопотеря, шок — Чеху сейчас легко навредить, и говорить с ним о сыне нельзя, предупреждает врач-анестезиолог Геннадий Стукало.

Во время разговора взгляд мужчины почти не фокусируется, он то и дело переводит глаза на потолок. «Это было четыре дня назад. День, обед, — начинает Чех, сильно мотая головой; каждое слово дается ему с большим трудом. — Обед, потому что мы заправились, а потом заехали на [улицу] Рокоссовского, а потом вернулись — мы ходили за водой. За водой. Потому что воды не было. Нигде».

Обстрел застал семью Чехов возле Троицкого собора, когда они уже возвращались в убежище. «Мы в доме знакомых уже дней 20 — с самого начала. Потому что там был подвал хороший, там плотная сильно застройка. Там… Дайте воды, — говорит Михаил и сам с трудом тянется за стаканом. — Это, получается, угол пятиэтажки — трехэтажки, пятиэтажки. Я поставил машину между зданиями».

Чех прокашливается и продолжает с неожиданной силой. «Когда был взрыв, я вижу, как… И взрывом меня ломает. Я падал на бордюр, — лицо мужчины искажается. — Я разворачиваюсь, поворачиваюсь к жене — выстрел. Откуда выстрел сам пришел, я не помню. Просто от удара меня переломало всего».

В хирургическом отделении, по словам его главы Андрея Линника, сейчас около 150 раненых, в день там принимают по 30–40 человек. За жизнь сына Михаила Чеха два с половиной дня боролись сразу несколько команд врачей разных специализаций. 

«Там была тяжелая сочетанная травма — его оперировали сосудистые хирурги, нас привлекали для диагностики повреждений грудной клетки», — комментирует глава отделения торакальной хирургии Олег Лузан.

«Были тяжелые ранения нижних конечностей, оперированные травматологами, но… — прерывается хирург Станислав Коваленко. — Какой был обстрел — трудно сказать: или снаряды, или мины. Тут только военные специалисты могут определить».

Сам Михаил Чех еще не знает о гибели сына. «И говорить ему об этом пока не нужно», — просит корреспондента «Медузы» наблюдающий его врач Геннадий Стукало.

Мост

В ночь на 23 марта российские войска взорвали автомобильный мост через Десну, по которому в город попадали продукты и топливо. «Была очень сильная взрывная волна, — вспоминает жительница Чернигова Елена, проснувшаяся в тот день от авианалета. — Только присели на пол — и вторая волна, тоже очень сильная. Было ровно 12:20».

Вместе с Еленой корреспонденту «Медузы» через 12 часов пришлось бежать из города.

Подрыв моста означает изоляцию Чернигова — это в городе поняли сразу. «Пропадут и продукты, и топливо — все на свете», — в первые же минуты после подрыва моста сказал корреспонденту «Медузы» Владимир Уродов. «А если кончатся поставки топлива, мы останемся вообще без связи, — добавил волонтер Александр Малец. — Они [российская армия] просто пытаются, чтобы город высох, как река».

К полудню новости расходятся по городу — и в историческом центре, под валами средневековых черниговских укреплений, собирается толпа. Люди пытаются покинуть город единственным возможным теперь способом — по пешеходному мосту через Десну, расположенному неподалеку. Оцеплению, которое состоит из военных, полиции и теробороны, приходится объяснять, что движение в сторону Киева пока закрыто из-за «большой вероятности обстрела». 

И тут же начинается самый сильный обстрел, который корреспондент «Медузы» застала в Чернигове. Украинские ПВО выпустили как будто «целую батарею ракет», поражается Малец. Какую атаку они отбивают, он не знает. «Пешеходный мост — последнее, что осталось разрушить, чтобы город оказался полностью окружен», — предполагает волонтер Анастасия Корицкая.

Александр Малец и Анастасия Корицкая обручены — месяц войны они провели вместе, добывая для осажденного Чернигова лекарства и продукты. Сейчас они вполголоса обсуждают, как теперь вывозить из города родных, раскиданных по всем районам, — и выглядят по-настоящему встревоженными.

«Сашиной родни много, моей много, — говорит Корицкая. — У них два [литра] бензина, куда они могут доехать?» Сами волонтеры покидать город не собираются. «Будем уходить с последними автоматами», — подытоживает Малец.

Александр уезжает на машине за родственниками: своих бабушку и дедушку он решил вывести из города немедленно; Корицкая остается. Накануне она была на брифинге для волонтеров в областной администрации: обсуждали будущее Чернигова. Закурив во время перерыва, девушка увидела на своей сигарете кровь: «Стискиваю челюсть, когда нервничаю… Пошла кровь из зубов. Нам рассказывали, насколько все плохо или хорошо — и как мы будем действовать дальше».

«А еще мне вчера подогнали сухой шампунь, — вдруг переключается на другую тему Корицкая. — Я вчера голову [нам с Александром этим шампунем] помыла — и посмотри, какой Саша мягкий получился!» (на совместном фото я впервые вижу Александра с аккуратно уложенной челкой).

Анастасия с Александром обручились в декабре 2021 года, а в этом марте хотели выбрать дату свадьбы. Корицкая успела примерить платье, придумать прическу, согласовать дизайн обручальных колец, которые им должны были сделать во Львове, — но не успела выбрать свидетельницу и цвет букетов для подружек невесты.

Анастасии Корицкой 22 года. За время осады она похудела, обрезала ногти прямо по шеллаку, стерла ноги. «Так получилось, что хожу в чужой обуви», — объясняет девушка. Ей не хватает таблеток от головной боли, которая становится все сильнее. Что будет с доступом к более неотложным медикаментам после подрыва моста, Анастасия боится представить.

Спустя полчаса горожан начинают пропускать на пешеходный мост. Люди в толпе созваниваются, чтобы найти друг друга, щебечет чей-то попугай, собаки тянут своих хозяев обратно домой.

«Мужчины не проходят — проходят женщины и дети, — говорят участники оцепления. — Мужчины уходят назад». Это значит, что дедушка Александра, несмотря на возраст, не сможет выйти из города. «А бабушка без него не пойдет», — констатирует Анастасия.

В итоге оцепление корреспондент «Медузы» пересекает в одиночестве. Не доходя примерно ста метров до моста, у забора частного дома, мимо которого потоком идут покидающие город люди, стоит семья: две женщины, мужчина и девочка. Они обеспокоенно провожают взглядом толпу.

«Окружения [Чернигова] боимся еще как. Я в первый день войны поседела полностью, — брюнетка возле забора наклоняется, показывая корреспонденту „Медузы“ темную макушку с выцветшим клоком волос. — Но куда я покину свою старуху [мать] — 93 года, лежачая».

Перед пешеходным мостом — последний блокпост, на котором разворачивают всех мужчин. Плачет четырехлетний мальчик, которого разлучают с отцом. «Я без сына не пойду», — бросается на оцепление мать. «Почему мы не сделали этого раньше?» — девушка колотит кулаками в грудь мужа, остающегося в Чернигове.

* * *

Рано утром 23 марта живущая в подвале школы Татьяна рассказала корреспонденту «Медузы», что планирует вывезти семью из Чернигова; о подрыве моста она еще не знала. Раненная при обстреле на улице Черновола Юлия планировала отправиться в Киев сразу, как выпишется из больницы. Виктория, с которой мы познакомились в бомбоубежище под роддомом, ждала, когда родится ребенок, чтобы выехать из города. «С маленьким ребенком тут оставаться небезопасно», — объясняла девушка. 

Сейчас покинуть Чернигов невозможно: движение по пешеходному мосту закрыли из-за постоянных российских обстрелов (Минобороны РФ отвечать на вопросы «Медузы» об этом не стало). Организовать гуманитарные коридоры окруженный город не может. «Как только кто-то появляется на мосту, начинается минометный удар», — утверждает волонтер Вячеслав Запорожец, который вывозил людей из Чернигова до того, как российская армия отрезала выезд из города.

Ночью 25 марта Десну попытались переплыть. «Человек взял лодку и погреб к пешеходному мосту, — вспоминает Запорожец. — Его тоже обстреляли. Он теперь груз 200».