истории

«Отговаривать ее от того, что она считает правильным, бесполезно» Интервью матери активистки Ольги Мисик. Ей и другим участникам «Бессрочного протеста» вынесли приговор за акцию у Генпрокуратуры

Источник: Meduza

11 мая мировой суд в Москве вынесет приговор активистам «Бессрочного протеста» Ольге Мисик, Ивану Воробьевскому и Игорю Башаримову по обвинению в вандализме, совершенном группой лиц. По версии следствия, в ночь на 8 августа 2020 года они провели акцию у пропускного пункта перед зданием Генеральной прокуратуры в Москве — облили здание розовой краской и вывесили банер в поддержку осужденных фигурантов дела «Нового величия». Для студентки журфака МГУ Ольги Мисик обвинение запросило два года ограничения свободы (двум другим фигурантам — по одному году и четырем месяцам). Накануне приговора спецкор «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с мамой Ольги, Гузелью Мисик — о воспитании детей, убеждениях дочери, их совместном участии в протестных акциях и последствиях уголовного дела.

Обновление. Мировой судья Мария Бурая приговорила Ольгу Мисик к двум годам и двум месяцам ограничения свободы, Ивана Воробьевского и Игоря Башаримова — к одному году и девяти месяцам ограничения свободы.

«Нас в такие условия поставили, что человек не может выразить свое несогласие»

— 11 мая суд вынесет приговор вашей дочери. Вы боитесь этого дня или скорее воспринимаете его как возможность наконец получить хоть какую-то ясность? 

— Что я испытываю? Вообще испытываю боль, конечно. Боль от того, что будет и как все это будет дальше. Не то что боюсь. В принципе, уже так надоело… На протяжении девяти месяцев это постоянные поездки, беспокойства и настолько неправильное ведение [судебного процесса], когда адвоката вообще не слушают. Приговор — это уже решенный вопрос. Они [суд] будут делать то, что задумали. По идее, скорее бы это уже закончилось. Но есть боль от того, каким будет приговор. 

— Обвинение запросило для Ольги два года ограничения свободы. Оно будет похожим на меру пресечения, которая действует в отношении нее сейчас?

— Я на заседание не попала, меня не пустили. Не пустили журналистов, никого. И даже то, что я мама… Сходил полицейский [пристав], спросил у судьи, пришел и сказал: «Судья не разрешает вам присутствовать. Вы можете посидеть в коридоре, а туда не пойдете». Я прошла в коридор, подошла к двери и слушала, стоя за дверью. В сентябре-октябре меня еще пускали на заседания, а потом они заявили: «Коронавирус у нас обострился, пошла вторая волна», — и так далее. И [пропускать в зал стали] по усмотрению судьи, как судья скажет. Видимо, судья не захотела меня видеть.

В общем, я стояла за дверью и просто слушала, как прокурор сказала, что просит 2,5 или 2,9 [года], не помню сейчас, ограничения свободы — за вычетом того времени, что уже прошло [с избрания Ольге меры пресечения]. Там не раскрывали они, что в это войдет. Возможно, судья что-нибудь построже придумает. [Но я думаю,] это ограничение будет намного сложнее, потому что ей [Ольге] уже даже нельзя будет выезжать из Воскресенского района. Если бы, допустим, был условный срок, то она могла бы выезжать, также учиться, просто должна была бы отмечаться во ФСИН. А уж ограничение — это намного хуже, чем условный срок. Наверняка будет тот же запрет на интернет, ведь даже сейчас она не может писать и получать письма по обычной почте. Вполне возможно, что даже браслет нацепят, чтобы не выходила.

— Вы обсуждали с Ольгой возможный приговор? Как она это воспринимает?

— Она сказала все в последнем слове. Повторяться, наверное, нет смысла. Она от своих [убеждений] не отказывается. Это и правильно. Нас в такие условия поставили, что человек не может высказать свое мнение, свое несогласие.

— В последнем слове Ольга говорила, что некоторые свидетели и эксперты напирали на то, что ее поведение — подростковый максимализм. А как вам кажется, активизм — это история, которую она перерастет? И как вы относитесь к ее убеждениям?

— Наверное, она такой и останется, такой и будет. Не перерастет это. Это ее уже сложившееся мнение, и я не думаю, что оно изменится. Знаете, я растила своих детей (у меня еще два сына), чтобы они были у меня честными, порядочными, не мирились с ложью, несправедливостью. Видимо, вот так я ее воспитала. Мои дети очень внимательные, очень чувствительные. Даже когда в школе учились, всегда очень переживали, если, там, бабулька какая-нибудь или кто-то сбил котенка, собаку. Прямо трагедия, они очень жалели! А тут…

Оля всегда отстаивала свою точку зрения, если считала ее правильной. В школе никогда не отказывалась от выступлений, за класс всегда боролась, во всех олимпиадах участвовала, в конкурсах. 

— Вы гордитесь ею?

— Конечно, это же моя дочь. Я просто как все матери… Вот она последние годы очень мечтала поступить на факультет журналистики. Готовилась, практически не ходила гулять на улицу, целыми днями сидела только за уроками, готовилась ко всем экзаменам, ездила участвовать в конкурсе в РГГУ [Российском государственном гуманитарном университете], в олимпиадах в МГУ каждый год. У нее прямо была мечта попасть в МГУ, для нее он был олицетворением лучшего университета. И в итоге она туда попала, она очень-очень была рада, что поступила! Она добилась этого, как не гордиться? Конечно, я горжусь ею!

А ее позиция… Я не могу повлиять на ее позицию. Если она считает это правильным, значит, это ее мнение. Конечно, у меня были попытки ее убедить не влезать, не вмешиваться, но я никогда не могла ей запретить. Я пыталась ее отговорить, потому что, как любая мама, переживаю за своих детей. Мне было страшно, к чему это может привести. Но отговаривать ее от того, что она считает верным, правильным, бесполезно. Поэтому я просто поддерживаю ее. 

«Когда мы сталкиваемся с полицией, это всегда страшно»

— Когда вы заметили, что Ольга стала интересоваться происходящим в стране?

— Это еще в школе у нее началось. Она любила очень историю, обществознание. И в 11-м классе она уже начала заниматься [активизмом]. Она ездила [в Москву], когда была акция против пенсионной реформы. И, конечно, первое дело у нас было, когда она выступила за журналиста на митинге 12 июня [2019 года]. 

— За Ивана Голунова. 

— Да. Я не думала, что это так опасно. Я не думала, что у нас такой запрет на выражение своих [убеждений]. Я не интересовалась политикой, воспитывала детей, работала. И как-то вообще не ожидала, что может такое случиться. Когда мне позвонили тогда 12 июня и сказали: «Ваша дочь задержана, приезжайте, забирайте ее», — я вообще была в шоке: за что, зачем задержана? 

— Вы испугались?

— Нет. Наверное, даже была просто удивлена этому очень. За это нас — ее плюс и меня, потому что она была несовершеннолетней — начали преследовать. На меня составили протокол по статье о ненадлежащем воспитании ребенка. Все это длилось очень долго, это передали в комиссию по делам несовершеннолетних. И я очень благодарна «ОВД-Инфо», [координатору проекта] Алле Фроловой — она предоставила отличного адвоката Татьяну Соломину, приезжала на все наши заседания, помогала, советовала. В итоге мне назначили штраф, и только Мосгорсуд прекратил это дело. 

Олю постоянно начали забирать [в полицию] за всякие разные митинги. Так как она несовершеннолетняя, мне приходилось ездить в Москву, забирать ее. Мне там тоже [грозили], что «на вас будет статья за ненадлежащее воспитание детей». 

— Как вы, мать троих детей, это воспринимали?

— Мне было смешно. И я писала, что не согласна с этим. Я считаю, что я своих детей воспитала правильно и сделала их порядочными людьми. Мы-то думаем, что ненадлежащее исполнение обязанностей [родителя] — это значит, что не кормишь детей, они где-то ходят бесхозные, побираются. А в это, оказывается, входит, что воспитывать надо как положено — чтобы они слушались, что говорят взрослые. 

В принципе, я всегда говорила ей, чтобы она была осторожна. Но такого, чтобы я запрещала или, как мне предлагали в отделе по делам несовершеннолетних: «Что вы ей не можете запретить, чтобы она никуда не ходила?!» Я говорю: «Что я ее, к батарее, что ли, цепями прицеплю, чтобы она никуда не ходила?»

— А как отец Ольги отнесся к случившемуся?

— По поводу отца Оли говорить я не хочу. Он относится очень критично к ее активизму, к ее позиции. Он ее не поддерживает абсолютно. Конечно, запретить ей он ничего не может. Но он против — это все, что я могу сказать. 

— Из-за этого случая у вас были проблемы на работе?

— Я работаю в Воскресенском районе в государственном учреждении, в здравоохранении. На работе проблем из-за этого не было. 

— Несмотря на то задержание, Ольга продолжила ходить на акции. Она вас предупреждала, когда уезжала для этого в Москву?

— Я знала, но не всегда. Потом, после школы, она училась в МГУ и домой не приезжала, жила в общежитии. Там я не знала и узнавала по телевизору, вернее, только по интернету, что она где-то участвовала. 

— И каково это?

— Каково? Конечно, беспокойство, тревожность. Тем более тогда ей уже исполнилось 19 лет, и [для полицейских] присутствие родителей уже было не нужно. Полиция ее просто забирала и увозила. Я следила по интернету, как ребята приезжают [к отделу], ждут, когда ее отпустят из участка. Мы все-таки далеко от Москвы находимся, и приезжать каждый раз не всегда было возможно. Тем более ни электричек, ничего здесь [в Воскресенском районе] не ходит. Поэтому я следила, созванивалась с ребятами — ее друзьями, спрашивала, как там у них все происходит. 

— Оля стала известна как «девочка с Конституцией» после протестной акции 27 июля 2019 года. Вы об этом тоже узнали в интернете?

— Да. Мне это не очень понравилось. 

— Почему?

— Я сама не люблю быть в центре внимания, поэтому мне было немножко неприятно. Особенно когда начинаешь читать комментарии — такие унизительные, оскорбительные, по поводу ее фамилии, проблем с речью. Потом мне уже младший сын сказал: «Мам, прекрати читать комментарии!» На меня это на самом деле так все сильно влияло, я очень сильно расстраивалась, прямо в депрессию меня это вгоняло.

— Вы говорили, что до того, как Оля занялась активизмом, не следили за происходящим в стране, но все равно боялись за нее. При этом до ее первого задержания вы не знали, какими могут быть последствия. Чем был продиктован тот первый страх?

— Когда мы сталкиваемся с полицией, это всегда страшно. Мы же не воспринимаем ее как защитника в последнее время. Поэтому так, сторонишься их, чтобы лишний раз не сталкиваться. 

— Вы могли представить, что на Олю заведут уголовное дело?

— Учитывая последний год, когда ей постоянно поступали угрозы, да, я ожидала, что такое возможно. 

— Угрозы от кого? От полицейских?

— Да, от сотрудников полиции. 

— А как они их озвучивали?

— Допустим, когда нас с ней задержали на площади Сахарова [24 августа 2019 года]. Мы тогда как раз ездили в университет, наверное, студенческий как раз получали и решили заехать на площадь, потому что там был объявлен концерт [в честь Дня флага]. Когда полицейские увидели Олю, сразу узнали ее и закричали, чтобы мы подошли к ним. И нас просто так вот запихнули в автозак.

Я была, конечно, шокирована, когда меня толкали автоматом. И я говорю: «На каком основании?» — а они говорят: «Залезай, еще будешь спрашивать!» Все наши сумки переворошили, паспорта сфотографировали. Потом меня отвели в сторонку и сказали: «Вы знаете, что вашу дочь могут посадить, если она не остановится?» Вот поэтому я ожидала, что такое может быть.

— Это была не единственная акция, на которую вы ездили вместе с Олей?

— Были и другие. 

— Почему вы решили ее сопровождать?

— Чтобы быть рядом с ней и, если что, защитить ее. Один раз она уехала, а я поехала за ней. Мы списывались, но не могли встретиться, потому что митинг — это очень большое дело. И встретились мы только вечером, когда мне пришлось забирать ее из полиции. Я уже собиралась домой ехать, когда мне позвонили и сказали, что надо забрать ее, она в участке. У нас было всего пару-тройку раз, когда мы вместе с ней ходили. Потом она уже стала учиться в МГУ и жить в общежитии, я не знала о ее передвижениях. 

— Вы говорили, что раньше не интересовались политикой. И, как я понимаю, не участвовали в протестных акциях. Какие у вас остались от них впечатления?

— Меня удивило, что там столько народу. И это не только молодежь, как по телевизору говорят, что одна молодежь ходит, еще не определившаяся. А и взрослые люди. И я теперь телевизор практически не смотрю. Поразило, что столько народу пытаются изменить жизнь. Я жила и думала: ну живем и живем, так и надо жить. А сейчас понимаю, что все-таки мы настолько, оказывается, ограничены в наших действиях, решениях, фактически мыслях. Я не видела смысла бороться, живем как-то и живем. Пытаемся заработать денег, куда-то свозить детей отдохнуть. А так смысла не видела [протестовать], да я и сейчас не вижу смысла, честно говоря, не вижу, что можно что-либо изменить. 

«Я была шокирована вопросом: „Вы видели, какие у них кепки?“»

— Как вы узнали, что ваша дочь стала фигурантом уголовного дела?

— В три часа ночи они [сотрудники правоохранительных органов] начали долбиться в двери. Я была очень напугана, когда [увидела] толпу в черных бронежилетах, в масках, с автоматами, кувалдой огроменной. 

— С кувалдой?

— Да, и с болгаркой. Начали долбиться в двери и кричать, что, если не откроем, будут сейчас, в три часа ночи, дверь пилить. Я была очень напугана и открыла дверь, соседи ведь все спят. Тут они ворвались, расползлись по всей квартире, начали шнырять по всем комнатам. 

— Вам объяснили, что происходит?

— Они начали кричать: «Где Ольга?» Я сказала, что она уехала в Москву. У нас — со мной был младший сын и отец Оли — забрали телефоны, посадили нас в одну комнату и не выпускали. Они [силовики] стали куда-то звонить, и, я думаю, им сказали, что у нас есть дача. Они потребовали у нас ключи от нее и поехали туда. Потом они [силовики] объяснили: «Так и так, она совершила акцию у Генпрокуратуры, ей светит уголовное дело. Вы вообще понимаете, что тут происходит?» 

— Вы знали об этой акции?

— Ну да, когда Оля приехала, она сказала мне. 

— Что вы делали, когда силовики уехали?

— У нас дома остались несколько полицейских. Потом им позвонили и сказали, что нашли их [Олю и еще одного участника акции у Генпрокуратуры Игоря Башаримова]. Полицейские уехали из квартиры, и я тоже побежала на дачу. Я пыталась зайти внутрь, но меня не пустили. К тому моменту они уже забрали Олины вещи и начали мне говорить… Я, конечно, была шокирована этим вопросом: «Вы видели, какие у них кепки?» А они [Оля с друзьями] только приехали из Анапы, и там все ребята купили кепки с листьями. 

— С листьями?

— Ну да, зеленая кепочка и листочки на ней. И я говорю: «Ну кепки, да». А они [силовики]: «Ну как? Там же листья марихуаны нарисованы!» Я говорю: «И что такого? Листья. Если у меня такое платье есть, что, меня за это в полицию, что ли, забирать?» — «Вы понимаете, что это? Она может быть у вас наркоманкой. К чему все это может привести?» А потом еще спрашивали меня, почему я такая агрессивная. Я им говорю: «Я агрессивная? Вы ей сейчас наркотики подбросите и за наркотики посадите». 

В общем, они не пускали меня в дом, где проходил обыск, где Оля лежала на полу. В доме, по лестницам стояла полиция, понятые были. Я просто крикнула снизу: «Оля, у тебя все в порядке?» Она сказала, что в порядке. 

— Как вам показалось, она была напугана?

— Не знаю. Во всяком случае, она смеялась и улыбалась. Может быть, в душе ей было страшно, но она смеялась. Это, наверное, ее способ защищаться от окружающих. Потом ее увезли и два дня держали в Москве, в СИЗО. И потом уже было заседание, где ей вынесли запрет определенных действий. В эти дни я очень беспокоилась, тревожилась. Мне было страшно за нее, что ей жутко там лежать два дня. И я не знала, что делать.  

— Писали, что во время обыска у Оли забрали зимнюю куртку и ей не в чем было ходить в холодное время…

— Да, забрали. Они [силовики] посмотрели по видео, что [на акции] у нее были синие джинсы, белая куртка и кофта. Как раз на балконе висели мои постиранные джинсы. У нас с Олей один размер, и они их забрали. Потом забрали белую куртку, которая с весны висела, убранная. 

Куртку ей потом на день рождения подарила подруга. Я не знаю, почему пошло такое обсуждение, откуда вообще. Когда я прочитала, меня немножко покоробило. Я в любом случае купила бы ей куртку. Ну теперь что? Написанное не вырубишь топором. 

— Я видела, что вы обратились со страницы Оли за финансовой помощью. Почему так получилось? И многие ли откликнулись на вашу просьбу?

— Ну, люди помогают. Она сейчас не может ни работать, ничего. Когда она училась, был студенческий проездной, стипендия. Ну мы же все не миллионеры… 

— Какими эти девять месяцев были для Оли?

— Ей было очень тяжело. Она не может общаться. Не может учиться. Ночами не спит, даже таблетки не помогают. Читает в основном книги. Никуда не ездит. Ничего хорошего, короче. Человек, когда оторван от всего, находится в депрессии. Это тяжело переживается. К ней иногда приезжали ребята. Она может встречаться с друзьями, но не с теми, кто как бы замешан в этом [уголовном] деле. 

— Насколько я поняла, у Оли отношения с другим фигурантом этого дела, Игорем Башаримовым. 

— Да. [После приговора,] если у них будет ограничение, они вообще не смогут видеться. Не знаю, что будет. В таком возрасте пережить разлуку очень тяжело. Очень. 

— Как вам кажется, Оля привыкла к новой реальности, в которую ее насильно поместили?

— Можно сказать, смирилась. Привыкнуть, наверное, к этому сложно. 

— В ночь обыска изменилась и ваша привычная жизнь. На вашу дочь завели уголовное дело, и вам пришлось сначала сопровождать ее на допросы, а потом — на заседания суда. Как вы это переживаете?

— Не знаю. Только в душе что-то происходит. А так снаружи все как обычно. 

— А что в душе?

— В душе — это в душе. Это то, что остается и только у себя держится. 

— Что вам помогает справляться?

— Я взрослый человек. У меня крепкая нервная система. Конечно, мне тяжело, что она в таком состоянии находится. Но я понимаю, насколько ей тяжелее. Поэтому как-то о себе [не думаю]. Я же говорю, я взрослый человек, у меня нервная система крепкая.

— У вас нет надежды на оправдательный приговор?

— Нет, хотя в данном уголовном деле нам помогает, наверное, один из лучших адвокатов «ОВД-Инфо» — Дмитрий Захватов. Но об оправдании даже нет и речи. Тем более в последнем слове Оля и про прокурора, и про судью сказала. 

— Были ли моменты, когда вы хотели, чтобы Оля признала вину, раскаялась и, может быть, итог суда был другим?

— Мне так заявляли некоторые люди, что пусть она попросит прощения, что угодно. «Я больше не буду», «Простите меня». Нет, у нас так не прокатит. Я слышала приговоры над ребятами и за 2019 год [по «московскому делу»], их за что только не судили: за всякие стаканчики, за защиту других. Понимаю, что у нас это вообще не пройдет. И потом почему мы должны извиняться за то, что считаем правильным? Как признать вину? Она не считает себя виноватой, но она же признает эту акцию. В последнем слове она сказала, что не отказывается от того, что сделала. Что еще тут?

— Вы рассказывали, что, когда Олю задерживали, вас упрекали, что вы ее не удержали дома. Вы не жалеете, что не сделали этого?

— Ну как можно человеку запретить что-либо делать? Это, я не знаю, надо быть каким-то тираном, чтобы вот привязать ее. Я считаю, что все дети должны быть самостоятельными. Они должны расти и жить, совершая свои ошибки. На чужих ошибках нельзя научиться. Учатся только на своих: когда ты совершишь что-либо и понимаешь, хорошо это или плохо. Поэтому ну как не пустить? Это же ее жизнь, это ее решение, ее позиция.

Я не могу ей вдолбить свои мысли: «Вот не лезь никуда, сиди дома, учись, работай и живи, как все остальные жили всю жизнь!» Я вообще не считаю, что это реально. Каждый человек должен жить своей жизнью. Поэтому у меня даже в мыслях нет такого, чтобы запрещать. Да, я пытаюсь ее от чего-то отговорить, что-то объяснить, что не стоит это делать, к чему это может привести. Но если она прислушается — это одно. Если не прислушивается, значит, она должна сама это проверить. 

Я сама росла без матери. У меня вообще не было матери. Поэтому я всю жизнь выбирала сама, не зависела от мнений других. Я выбирала то, что считала нужным, и мои дети растут так, что они должны быть самостоятельными.