новости

«Вы не можете запретить молодость, и вы никогда не запретите свободу» Последнее слово активистки «Бессрочного протеста» Ольги Мисик. Ей грозят два года ограничения свободы за акцию у здания Генпрокуратуры

Источник: Meduza

11 мая Тверской районный суд Москвы вынесет приговор активистам «Бессрочного протеста» Ольге Мисик, Ивану Воробьевскому и Игорю Башаримову за акцию у пропускного пункта перед зданием Генеральной прокуратуры в Москве — по версии следствия, в ночь на 8 августа 2020 года они облили здание розовой краской и вывесили баннер. Активистов обвиняют в вандализме, совершенном группой лиц, на время следствия им избрали меру пресечения в виде запрета определенных действий. В марте 2021 года защита обнаружила следы фальсификации документов со стороны обвинения, но это не помешало обвинению запросить для Мисик два года ограничения свободы, а для Воробьевского и Башаримова — по одному году и четыре месяца. 29 апреля Мисик выступила в суде с последним словом, позже оно было опубликовано на ее странице в фейсбуке. «Медуза» приводит его целиком.

Про страх

Меня очень часто спрашивали, не страшно ли мне. Чаще за границей, чем в России, потому что они не в курсе специфики нашей жизни, не знают про черные воронки, задержания и тюрьму без причины и повода. Не знают, что чувство безысходности мы впитываем с молоком матери. И это самое чувство безысходности атрофирует все проявления страха, заражая нас выученной беспомощностью. Какой смысл бояться, если твое будущее от тебя не зависит? 

Мне никогда не было страшно. Я чувствовала отчаяние, беспомощность, безысходность, потерянность, тревогу, разочарование, выгорание, но ни политика, ни активизм никогда не заражали меня чувством страха. Мне не было страшно, когда ночью ко мне ворвались вооруженные бандиты, которые угрожали мне тюрьмой. Они хотели меня напугать, но мне не было страшно. Я шутила и смеялась, потому что знала, что стоит мне перестать улыбаться — и я проиграю.

Когда я ехала с этими бандитами в Москву на их черном воронке, я думала, что, возможно, это последний рассвет, который я вижу за долгие годы. Я вспоминала отца, которого впервые увидела плачущим, маму, которая прошептала мне на ухо: «Не признавайся», брата, который прибежал ко мне на дачу, Игоря, лежащего на полу и игнорирующего вопросы оперов. Мне было грустно и больно, но не страшно.

Мне не было страшно, когда меня посадили в ИВС. Я беспокоилась об Игоре, много раз перечитывала письмо от друзей, но моя судьба волновала меня меньше всего. Это очень странно, возможно, какой-то защитный механизм, — но за эти дни я ни разу не почувствовала страха. 

Я хорошо помню, как ехала на эту акцию, обещая себе, что она станет последней в моей активистской карьере, что я уйду на политическую пенсию и займусь учебой. Я переживала и волновалась, как все пройдет, но не боялась. И даже изучая уголовный и административный кодексы, все прецеденты за похожие акции, я не боялась. Ночь была прекрасна, и я понимала, что она может стать моей последней ночью на свободе, однако меня это не пугало.

Но после обыска, последние девять месяцев, я чувствую страх постоянно. С той ночи в ИВС я ни разу не спала нормально. Каждую ночь я просыпаюсь от любого шороха, мне постоянно мерещатся шаги в коридоре, и меня охватывает паникой от хруста гравия под колесами машин за окном.

И мне кажется, что весь страх, накопившийся во мне за последние девять месяцев, сконцентрирован здесь и сейчас в моем последнем слове, потому что публичные выступления для меня намного страшнее приговора. У меня пульс сейчас сто пятьдесят один удар в минуту, и такое чувство, что сердце вот-вот разорвется на кусочки, а мурашки — даже на коже головы.

Кто-то говорит, что невозможно бояться, когда знаешь, что ты прав. Но Россия учит нас бояться постоянно. Страна, которая каждый день пытается нас убить. А если ты вне системы — то ты уже все равно что мертв.

И, возможно, мне все-таки было страшно, когда я ехала на ту акцию. Но я понимала, что не могу иначе. Я понимала, что иначе нельзя. Что промолчав в этот раз, я уже никогда не смогу оправдаться перед собой. Когда мои дети спросят меня, где я была, когда такое происходило, как я могла позволить этому произойти и что я сделала, чтобы что-то исправить, мне нечего будет им ответить. Что я скажу? Постояла в пикете у ФСБ? Это смешно. Милый самообман, который я не могла себе позволить.

А что насчет ваших детей? Когда они спросят вас, где вы были, когда такое творилось, что вы ответите им? Что выносили обвинительные приговоры?

Конечно, я была на этой акции. Я не жалею об этом и более того — горжусь своим поступком. На самом деле, у меня не было выбора, и я должна была сделать все, что в моих силах, а потому я не имею права об этом жалеть. И будь у меня возможность вернуться в прошлое, я сделала бы это снова. Если бы мне угрожала смертная казнь, я сделала бы это снова. Я делала бы это снова и снова, раз за разом, до тех пор, пока это не стало бы на что-то влиять. Говорят, повторение одних и тех же действий в ожидании другого результата — это безумие. Получается, надежда — это безумие. Но прекратить действия, которые ты считаешь правильными, когда все вокруг считают их бесполезными — это выученная беспомощность. И лучше я буду безумной в ваших глазах, чем беспомощной в своих.

Про величие

Фигурантки «Нового величия» сказали мне в это воскресенье, что это было не зря. Что это дало им надежду. Что им не все равно. И если это хотя бы вполовину правда — значит, все действительно не просто так. Если хотя бы кому-то, кто сейчас за решеткой, легче от акции в его поддержку — значит, все не зря. Значит, я не имею права жалеть, что за решеткой могу оказаться я.

Маслов лично увидел плакаты, адресованные ему. Краснов лично потребовал завести на нас дело. Значит, брошенный мною вызов принят. Значит, меня услышали. Значит, все не зря.

Не признать своего участия в акции было бы не просто беспринципно. Это аннулировало бы все мои усилия, все страхи и страдания, все достижения, всю мою боль и ярость. Я не могу позволить себе той беспринципности, с которой живут наши дознаватель и прокурор. Наш дознаватель в своем кабинете так кичился своей принципиальностью, тем, как он прекращал дела, в которых не было состава, но в зале суда трусливо поджал хвост, невнятно мямля что-то про основания, которые не отпали, и я очень жалею, что больше не увижу его и не смогу высказать ему в лицо, как я его презираю. Нашу юную прокуроршу, слишком молодую для лицемерия и лжи, я тоже презираю. Вас невозможно не презирать, и я не понимаю, как вы не презираете сами себя, как вы смотрите в глаза своим близким.

И вы тоже. Когда вы продлеваете меру пресечения, отклоняете ходатайства защиты и проглатываете фальсификации, скормленные вам прокуратурой, вы прекрасно понимаете, какое преступление совершаете, и осознаете свои действия еще отчетливее, чем я в ту роковую ночь. Когда вы запрещаете мне общаться с самым важным человеком в моей жизни, вы хорошо знаете, что делаете. Вы думаете, что гуманно судить кого-то за то, что он оказался не в то время не в том месте, общаясь при этом не с теми людьми. Вы думаете, что можете завести уголовное дело на человека только потому, что я его люблю, а потом запретить нам общаться, но вы не можете. Вы не можете запретить мне любить, вы не можете запретить молодость, и вы никогда не запретите свободу. Вы не запретите правду.

И вы и сами прекрасно видите, что для вас этот суд гораздо более поворотный, чем для меня. Потому что я давно выбрала свою сторону, и сейчас вам предстоит решить, по какому пути пойдет вся ваша дальнейшая жизнь. Для меня ни эти прения, ни оглашение ничего не значат и ничего не решат. Этот приговор вы выносите не мне — вы выносите его себе.

Изнутри фашистского режима он никогда не выглядит фашистским. Кажется, что это мелкая цензура, какие-то точечные репрессии, которые никогда вас не коснутся. Но сегодня подсудимая здесь не я. Сегодня вы решаете не мою, а свою судьбу, и у вас еще есть шанс выбрать правильную дорогу. Потому что вы не можете обманывать себя и дальше. Вы знаете, что здесь происходит. Вы знаете, как это называется. И вы знаете, что есть добро и зло, свобода и фашизм, любовь и ненависть, и отрицать наличие сторон было бы величайшим обманом. И те, кто сейчас выбрал сторону зла, заранее забронировали себе места на скамье подсудимых. Всех, кто причастен к этому беспределу, ожидает Гаага.

Я не обещаю, что мы победим завтра, послезавтра, через год или десять лет. Но однажды мы победим, потому что любовь и молодость всегда побеждают. Я не обещаю, что доживу до этого момента, но я очень надеюсь, что до него доживете вы.

И вы все обманываете себя, если действительно утверждаете, что я оказалась здесь из-за акции у Генпрокуратуры. Вы обманываете себя, когда игнорируете подсвеченную неоном надпись «ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЗАКАЗ», которой светится весь этот процесс — процесс не над нами, а над здравым смыслом. Вы знаете, почему я здесь. И вы знаете, почему здесь эти двое — потому что они мои друзья. Вы знаете, за что меня судят на самом деле. За чтение Конституции. За гражданскую позицию. За то, что меня признали Человеком года. За принципы. За выступления. Пожалуй, мне мог бы даже польстить такой явный политический заказ, если бы сейчас не репрессировали всех, у кого есть мнение.

Все доводы прокуратуры пытаются доказать мою причастность к делу. Я не буду углубляться в то, что даже это они не могут сделать профессионально — в материалах дела приведена липовая дактилоскопическая экспертиза, а никаких следов краски на моей одежде нет, и вы сами видели это при исследовании улик. Обвинение потратило девять месяцев на доказательство моей причастности, которую я даже не отрицаю. Но какое отношение вся эта причастность может иметь к делу, в котором нет состава? Какая разница, была ли я там, если нет преступления? Хотя, мы немножечко лжем, когда говорим, что в этом деле совсем нет преступления. Потому что преступление есть — и совершено оно дознанием и прокуратурой. И я очень надеюсь, что вы, товарищ судья, не совершите того же преступления.

Именно поэтому я настаиваю на полном и безоговорочном оправдании, не принимая никаких полумер вроде прекращения дела с судебным штрафом. Я убеждена в своей невиновности и готова бескомпромиссно ее отстаивать.

И мы все прекрасно понимаем весь абсурд этого дела: начиная от меры пресечения и заканчивая доказанными защитой фальсификациями. Но главное его противоречие совсем не в этом. Оно в том, что представители потерпевшей стороны, некоторые свидетели и эксперты акцентируют очень много внимания на нашем возрасте, обосновывая наше поведение подростковым максимализмом. Но правда в том, что любой из нас намного взрослее любого из вас. Намного взрослее Краснова, который, как верно заметил Дмитрий, по-детски обиделся на какие-то плакаты. Правда в том, что мне очень тяжело говорить, но я говорю, я могу и буду говорить гораздо больше и честнее любого из вас, потому что у вас права голоса нет вовсе. Правда в том, что с запретом определенных действий и с ограничением свободы, в ИВС или зале суда, с браслетами и строгим графиком, но каждый из нас гораздо свободнее любого из вас, потому что эти три года закончатся, — да и даже до того, как они закончатся, — и я буду продолжать говорить то, что думаю, и делать то, что считаю правильным, а вы, к сожалению, не можете себе такого позволить.

Знаете, последние девять месяцев были очень тяжелыми, и я не захотела бы их повторить. Я все время жалела о чем-то и думала: «А что было бы, если…» или «А ведь все могло быть иначе…» Но я обманывала себя, потому что иначе быть не могло. Потому что с того момента, как я взяла в руки Конституцию, мое будущее уже было предрешено, и я приняла его с мужеством. Я сделала правильный выбор, а правильный выбор в тоталитарном государстве всегда влечет за собой страшные последствия. Я всегда знала, что меня посадят, и когда — было лишь вопросом времени. В книге Маркуса Зусака, которую я сейчас читаю, про жизнь внутри фашистского режима, есть такая фраза: «Утверждаете, что это невезение, но вы все время знали, что так и выйдет», и эта фраза идеально описывает мое уголовное дело. Это не глупость, не невезение, не случайность и тем более не преступление. Я всегда знала, что это произойдет, и я всегда была к этому готова. Вы ничем меня не удивите.

Мой адвокат говорил сегодня про Софи Шолль, и ее история поразительно перекликается с моей. Ее судили за листовки и граффити, меня — за плакаты и краску. По сути, конечно, нас обеих судят за мыслепреступление. Мой процесс очень похож на процесс над Софи, а сегодняшняя Россия очень похожа на фашистскую Германию. Даже перед гильотиной Софи не отказалась от своих убеждений, и ее пример вдохновил меня не соглашаться на прекращение дела. Софи Шолль — олицетворение молодости, искренности и свободы, и я очень надеюсь, что и в этом я на нее похожа.

Фашистский режим в итоге пал, как падет и фашистский режим в России. Я не знаю, когда это случится — через неделю, год или десятилетие. Но я знаю, что однажды мы победим, потому что любовь и молодость всегда побеждают.

Про свет

Я хочу закончить свое последнее слово цитатами двух замечательных людей: Альбуса Дамблдора и Софи Шолль. Сегодня я слишком много говорила про страх, поэтому обе они — про свет. Я начала со страха, а заканчиваю надеждой.

Альбус Дамблдор сказал во время войны: «Счастье можно найти даже в самые темные времена, если не забывать обращаться к свету».

Последними словами Софи Шолль перед казнью были: «Солнце еще светит».

Солнце действительно еще светит. Через окно ИВС его не было видно, но я всегда знала, что оно там. И если сейчас, в такие темные времена, мы сумеем обратиться к этому свету, — что ж, может быть, это немного, но все-таки приблизит нашу победу.