2 февраля 2021 года известный фотограф, фотожурналист и волонтер Дмитрий Марков пришел к суду, где условный срок Алексея Навального по делу «Ив Роше» заменили на реальный. Маркова задержали и доставили в ОВД, где фотограф снял омоновца в маске, сидевшего под портретом Владимира Путина. Фото стало символом преследования Навального, ее продали с аукциона за два миллиона рублей — самого Маркова в конце марта оштрафовали за участие в акции в поддержку политика на сумму в 100 раз меньшую. Вырученные с торгов деньги Марков перечислил правозащитникам, которые помогают задержанным. «Медуза» поговорила с Марковым о Навальном, протестах и жизни в разных регионах России.
О протестах, Навальном и российской власти
— Как вообще возникла идея с аукционом по продаже этого фото?
— Я как-то работал фотографом на частном мероприятии, где продавали личные лоты известных людей, а вырученные средства передавали в фонд «Подари жизнь». Потом видел в инстаче, как знаменитости продавали ужин в своей компании в поддержку питерской «Ночлежки». И когда стало понятно, что картинка с омоновцем обрела общественную ценность, я решил провести что-то похожее.
Технически аукцион был устроен в виде поста в фейсбуке. Также я принимал анонимные ставки на почту. Изначально я отвел на аукцион сутки, но позже мне сказали, что в случае если ставки продолжат поступать, надо будет его продлевать. К тому моменту ценник уже вырос до полутора миллиона, и я начал нервничать. В итоге решил остановиться на двух миллионах. Во-первых — сдали нервы. Во-вторых — я побоялся, что аукцион решат сорвать левыми ставками «ольгинские». Все-таки, это изначально была история, основанная на полном доверии — проверить покупателя, тем более анонимного, невозможно. Но все, слава богу, обошлось.
— Почему деньги с аукциона решили передать именно «ОВД-инфо» и «Апологии протеста»?
— Выбор был очевиден: про эти объединения постоянно говорили в автозаке [после задержания] и в ОВД.
— Торги начались с десяти тысяч рублей, закрылись двумя миллионами. У вас в голове изначально была какая-то сумма, на которую ориентировались?
— Я не очень думал о деньгах. Мы живем в мире, где количества репостов в соцсетях зачастую важней количества нулей в чеке. Мне хотелось таким образом привлечь внимание к работе этих организаций [«ОВД-Инфо» и «Апологии протеста»]. К той функции, которую они выполняют. В этом смысле информирование общества может быть важней донатов.
Коллеги-фотографы говорили мне, что монетизация не в виде аукциона, а в виде, например, продажи тиража фотографий привлекла бы больше денег, но это не было бы таким ярким информационным поводом.
Дмитрий Марков
— О покупательнице фото известно только то, что ее зовут Екатерина и она попросила об анонимности. Что еще можете рассказать о ней?
— Екатерина — очень приятная, добрая и отзывчивая женщина. Мы встретились в кафе, познакомились. Говорили не столько о протесте, сколько о жизни регионов, социальных проблемах и надежде на будущее.
— Вы говорите, что важно было не только собрать деньги, но и привлечь внимание. Какие были реакции на аукцион?
— После нашего аукциона [так же] продали аукционом вторую яркую фотографию протестов — из Екатеринбурга, с вереницами людей и инсталляцией Тимофея Ради.
И оказывается, еще до меня новосибирский художник Артём Лоскутов продал на аукционе картину [«Флаг», нарисованную полицейской дубинкой]. Все деньги с обеих продаж также были переданы «ОВД-Инфо» и «Апологии протеста».
Я был в огромном восторге от этих новостей. Во-первых, меня очень обрадовало, что художники присоединились к акциям в профессиональном ключе, а во-вторых, что это были Урал и Сибирь, а не какой-то столичный междусобойчик.
— Как так вообще вышло, что 2 февраля вы пошли к зданию Мосгорсуда, где решалось, заменят ли Алексею Навальному условный срок на реальный?
— Изначально я планировал сходить на митинг [в поддержку Алексея Навального] 31-го января, но не смог. Поэтому решил прийти к суду в день оглашения приговора.
— Какая была атмосфера на месте?
— Я приехал к 11 часам: никакого протеста там не было. Собственно, и до суда дойти не получилось: весь район был оцеплен по периметру, далеко до самого здания суда.
— Как вас задержали?
— Ну, скажем прямо: с моей стороны это был такой акт самоопределения. Понятно же было, что «примут» сразу, и я был даже удивлен, что успел покурить, когда вышел из метро. Я специально встал неподалеку от оцепления, чтобы «упаковали» сразу, без лишних движений.
Ну и через пять минут подошли, попросили проследовать до автозака. Со стороны «космонавтов» все было корректно.
— Что там было? Удалось с кем-нибудь пообщаться?
— Было очень тесно. Последний раз в подобной толкучке был, когда ездил из Пушкино в Мытищи на учебу в пригородной электричке в семь утра.
Пообщаться не получилось: почти сразу позвонили с «Дождя» и попросили выйти в эфир. Не очень хотелось, конечно, но раз уж сел на этого коня, надо ехать и не выпендриваться.
— Вы упоминали, что среди задержанных оказались электрики, которые должны были в этот день что-то делать в суде, а их задержали. При этом они держались в автозаке обособленно и говорили, что не понимают протестующих. Как на них реагировали в автозаке?
— Это были сотрудники какого-то муниципального предприятия, которые даже пытались просунуть свой пропуск омоновцам сквозь решетку. Впрочем, последним это было по барабану, они предложили показать пропуск сотрудникам ОВД.
Электрики потом начали обвинять всех протестующих в своем задержании. Спросили, мол, кто вообще из присутствующих умеет работать руками? На что один [задержанный] сказал, что он, вроде бы, токарь. Затем кто-то из присутствующих громко сказал: «Это провокация, не ведитесь!» И все замолчали.
— Вы говорили, что могли выйти из автозака, если бы сказали о работе в СМИ. Почему не воспользовались этим?
— Я предполагаю, что мог — хотя наверняка не знаю. Просто [омоновцы] спросили, есть ли среди задержанных иностранцы и представители СМИ. У меня есть пресс-карта фотографа «Таких дел», хотя в штате не работаю. Я не стал ничего отвечать, поскольку это было бы нечестно по отношению к остальным задержанным, кто не имел такого статуса.
Ближе к вечеру, когда [уже в ОВД] я отказался «прокатывать» [то есть снимать отпечатки] пальцы и фотографироваться, мне начали угрожать, что сейчас «просветят» телефон, найдут фотографии с митинга и сделают арестную статью за организацию [акции].
Договорились в итоге 50 на 50: я соглашусь сфотографироваться, но пальцы «прокатывать» не буду.
— Омоновец в балаклаве, которого вы сняли, как-то себя проявлял?
— Он зашел на две-три минуты и молча проверял паспорта, которые часом ранее собрали у всех задержанных.
— Когда он узнал, что его фото выложено в инстаграм, какая была его реакция?
— Он был недоволен. Пришел и начал негодовать в отношении протестующих, хотя наверняка не знал, кто [из нас] снимал. Выругался даже. Но что у него было в голове, думал ли он, что в интернете будет бурная реакция, не знаю.
Парень, который сидел ближе всего в этот момент к омоновцу, сказал мне, когда сотрудник ушел: «Если я получу ******** [люлей] за это, с тебя пиво».
Вообще, ситуация не выглядела грозно — скорее, комично. Через пару часов на этот стул под портретом [в актовом зале ОВД] садились все задержанные и я даже подумывал, не сделать ли нам групповую фотографию на этом фоне. Но потом решил не валять дурака.
— Вы понимаете, почему фото стало так популярно?
— Ну, вероятно, люди видят какой-то символизм.
— Вас оштрафовали на 20 тысяч. Будете оспаривать решение? Например, в решении говорится, что вы скандировали лозунги.
— Я так понимаю, что это была копипаста для всех задержанных, в том числе и для тех несчастных электриков. Ну какие лозунги? Посмотрите эфир «Дождя»: в 10-11 часов у здания суда и по дороге к нему почти никого не было, кроме «космонавтов». Там прохожие «Который час?» громко не решались спросить, не то что скандировать «Мусора — позор России!», как написали мне в протоколе.
Решение будем оспаривать, в этом мне помогает Даниил Берман — это, кстати, адвокат из «Апологии протеста». Поэтому в каком-то смысле донат с аукциона был инвестицией в собственную ситуацию.
— Как часто вы в целом ходите на протестные акции? И случались ли раньше задержания?
— Моей первой акцией протеста был пикет в день суда над [Надеждой] Толоконниковой и [Марией] Алехиной по делу Pussy Riot [в 2012 году]. На меня это судилище произвело сильнейшее впечатление. Вы, наверное, сочтете меня идиотом, но я до последнего — клянусь! — верил, что суд оправдает девушек.
А когда узнал про «двушечку», сел в метро, доехал до «Киевской», по дороге к суду нашел какую-то коробку из-под телевизора на помойке, написал на ней «ВЫ ****** [офигели]» и встал у суда с [журналистом] Шурой Буртиным. Секунд 10, наверно, простоять успел.
— Если коротко, то какие у вас конкретно претензии к власти? Что бы вы изменили в стране прямо сейчас?
— Коррупцию, зависимые суды, ручное управление в разных сферах и так далее. Столько уже сказано, не вижу смысла повторять.
— Почему вам важно именно выходить на протесты?
— Чтобы, когда жизнь столкнет с Навальным или Толоконниковой, мне не было стыдно.
— Вы говорили, что не во всем согласны с Навальным. В чем именно? И почему вы все же его поддерживаете?
— Вас, простите, когда-нибудь били толпой? Поверьте, человек, однажды это вкусивший, до конца жизни получит прививку [от] симпатий к подобному.
Против Алексея была развернута кампания травли, а потом предпринята попытка убийства. Как еще к этому можно относиться? Я не думаю что уместно рассуждать о мировоззренческих или политических разногласиях, когда человек натурально в беде и не может ответить. Сейчас просто хочется надеяться, что общественное внимание как-то поспособствует его безопасности.
То, что происходит с Алексеем, его семьей и его командой — это кромешный ****** [ад]. Других оценок быть не может, и рассуждать тут нечего.
— Навальный мог бы стать героем вашей фотографии?
— Во-первых, я бы не стал фотографировать Алексея по той простой причине, что с этим уже успешно справляется мой коллега [фотограф и фоторедактор «Медузы»] Евгений Фельдман. Во-вторых, протест — не моя тема. Все, о чем мы сейчас говорили, это мое человеческое, а не профессиональное.
— Как в целом повлияли на вашу гражданскую позицию фотографии, которые вы делали и делаете?
— Я думаю, когда долго работаешь в какой-то одной сфере, четче и глубже замечаешь какие-то проблемы. Допустим, можно найти спонсоров и оснастить инвентарем пять спортзалов в детском доме, но на шестой раз ты волей-неволей задумаешься: «А почему этим занимаются спонсоры, а не государство?»
О детстве, наркотиках и людях в России
— В интервью Юрию Дудю вы говорили о тяжелом детстве. О том, что ваш отец злоупотреблял алкоголем. В какой обстановке вы воспитывались?
— Да обычное было детство. Ну, в рамках того места, где я родился [в подмосковном Пушкине], и того времени, когда я рос. В моем районе пили почти все взрослые. Фабричный район в 90-е годы был весьма депрессивным местом. Большинство жителей работали на фабрике, после закрытия которой было непросто найти заработок. Отец, например, ездил на заработки в другой конец Подмосковья.
[В целом] каких-то отдельных воспоминаний нет, было как-то равномерно и постоянно тяжело: дома ругаются, в школе наказывают, на улице бьют. У дома росла яблоня, залезал на верхушку с книжками и читал, чтобы отвлечься от реальности.
На моей последней реабилитации начались семейные сессии с психотерапевтом, который выступал коммуникатором между детьми и родителями. Это как-то позволило лучше понять друг друга. Я сейчас смотрю на ребят, которым 23-25 лет, как им непросто, и представляю своих родителей, чья жизнь пришлась на тяжелый период в стране. Конечно, они совершали ошибки, и их действия не были идеальными.
— Вы увлеклись наркотиками примерно в 16-18 лет. Как это произошло?
— Просто в какой-то момент яблоня и книжки перестали работать и уход от реальности начался посредством химических веществ. Это тоже было весьма распространенным решением среди моих ровесников.
Я сейчас смотрю как наши законотворцы рьяно защищают права детей, ограждая их от, скажем, нежелательной информации. Хочется спросить: где ж вы все были раньше, когда перед школой торговали сигаретами россыпью, а в аптеках продавали поштучно «Трамадол»?
— Вы до сих пор посещаете рехабы.
— Я посещаю ребцентр [реабилитационный центр] не в качестве пациента — этот этап, слава богу, я прошел, — а в качестве волонтера. Приезжаю поддержать ребят, которые выздоравливают, да и просто отдохнуть самому.
Зависимость, как и, скажем, ВИЧ на сегодня — это хроническое заболевание, которое требует постоянных действий для поддержания ремиссии: психотерапии или посещения групп поддержки, режима, духовной гигиены и так далее. Уверенно констатировать полное излечение пациента можно только в морге.
У меня сейчас почти весь круг общения состоит из выздоравливающих зависимых. Такая круговая порука держит тебя постоянно на фокусе. Ну и, кроме того, после интервью у Дудя мне много пишут люди, которые столкнулись с проблемой зависимости. Жены, которые теряют мужей, родители — детей. У моих друзей из центра под Костромой появился телефонный номер, я туда отправлю людей для консультаций.
— Как вы вырвались из зависимости и начали карьеру в фотожурналистике?
— Зависимые вообще-то зачастую достаточно высокоактивные и выносливые люди. И меня раздражает, когда говорят, что это легкий путь. Как говорил [музыкант и актер] Петр Николаевич Мамонов «Попробуйте пить водку. По бутылке в день. Двадцать лет. Я посмотрю как вам будет „легко“».
Просто в какой-то момент точкой приложения этой энергии стало творчество и социальная работа. Я работал несколько лет в «Аргументах и Фактах» в начале 2000-х, потом мне как-то надоело и в середине нулевых увлекся фотографией. Потом несколько лет работал волонтером в благотворительных организациях и много снимал на эту тему. Ну, как вышеупомянутый Фельдман снимает Навального. В 2012 году завел инстаграм и начал выкладывать туда фотоскетчи из моей повседневной жизни — от социальных сюжетов до туристических.
Мы попросили Дмитрия Маркова выбрать наиболее ценные для него самого фотографии и сопроводить их небольшими комментариями.
Вот что он сказал об этом фото: «Моя первая поездка с волонтерами в детский дом, первое впечатление и первая фотография».
Дмитрий Марков
«Фотография из интерната, ставшая частью Евангельского проекта Врубеля»
Дмитрий Марков
«Детский психоневрологический интернат. Многие ребята принимают таблетки, от которых хочется спать, однако днем спать по правилам распорядка нельзя (закрывают комнаты). Воспитанник спит стоя, облокотившись на стену»
Дмитрий Марков
«Усыновленный австрийской семьей российский мальчик. Меня предупредили при съемке не разговаривать на русском, так как, услышав русскую речь, парень замыкается и перестает общаться»
Дмитрий Марков
«Органы опеки забирают ребёнка в приют»
Дмитрий Марков
— Ваши фотографии о безнадежности или надежде?
— Хочется думать о жизни, в которой есть место и тому, и другому.
— Когда поняли, что на ваши работы есть отклик?
— Когда начал получать отзывы от людей, не имеющих никакого отношения к документальной фотографии. Одно дело — получить одобрение от коллег по цеху. Другое дело — зацепить человека постороннего, который о документалистике и фотографии до того не думал вообще.
— Номинация Getty Images Instagram Grant, выставка Paris Photo — что это для вас?
— После Getty я порядком похлебал говна по поводу «отработки западных грантов», а после продаж на ярмарке Paris Photo купил квартиру в Пскове.
— Как зарубежная публика в принципе реагирует на «окно в Россию» через ваши фото?
— Я, честно говоря, не очень хорошо представляю себе реакцию зарубежной публики — ну, кроме того, что какого-то французского критика восхитила моя способность монолитно сидеть на корточках. Я просто не так много имел возможность общаться с иностранцами из-за проблем с языком.
В Париже некоторые посетители выставки говорили, что отдельные фотографии представляются им иллюстрациями к русской классической литературе.
Вообще, мне кажется, это наш национальный эгоцентризм — пребывать в уверенности, что кто-то там за границей сидит и о нас думает. А в реальности людям просто любопытно наблюдать за композиционными решениями на фото и удачными моментами.
— Какие фотографии вы не выкладываете?
— Какие-то глупые, поверхностные или спекулятивные кадры, снятые, главным образом, в начале фотографического увлечения.
— Не кажется ли вам, что вы в целом показываете Россию в «эстетике хтони», как и многие? Почему именно на такое есть запрос?
— Не кажется ли вам, что проклятая либеральная «Медуза» работает на развал великой России, как и многие? Почему именно на такое есть запрос?
— Снимаете ли вы до сих пор в удовольствие, учитывая, что делаете это уже много лет в одном ключе?
— Ну это, конечно, не удовольствие первого времени, когда ты в восторге от любой картинки. Но в целом — да. Мне очень нравится фотографировать.
— Россия — огромная страна, а проблемы везде одинаковы? Или, например, на юге каких-то одних проблем больше, а на севере — других?
— Я могу сказать как фотограф, на юге сложно снимать из-за бесконечного визуального мусора: вывесок, пристроек, рекламы и так далее. Север в этом смысле более лаконичен.
Что касается других проблем, вопрос лучше задать специалистам. Вряд ли на основании одной съемки в Чечне я вправе всерьез рассуждать о правах человека в республике.
— Вы действительно определяете лицо города, посетив рынок, церковь и городскую баню?
— Например, по городской бане — и не надо сейчас смеяться — можно безошибочно определить состояние гражданского общества и настроений в городе.
Во-первых, разговоры в парилке. У нас в Пскове, кстати, после каждого фильма Навального настоящие дебаты собираются. Во-вторых, устройство самого процесса: где-то всей баней убирают листья от веников, кругом чистота и предлагают тапочки для гостей, а где-то — грязь, разруха и таз воды на рыло.
— Какие города и места были самыми проблемными для вас? Бывало, что опасались за свою жизнь?
— Да нет. Было нервно в Чечне, когда трижды в день патрули ГБР [групп быстрого реагирования] тормозили. Я там делал фотографии для статьи Шуры Буртина «Монитор-1», которая, кстати, вышла на «Медузе».
В Курчалое вообще невозможно было снимать, каждые 300 метров останавливался патруль ГБР и мужики с автоматами досматривали рюкзак. У них там целый театр устрашения: двое сидят в машине за тонированными стёклами, один досматривает, другой стоит рядом, держа руку на прикладе.
И в Забайкалье было нервно — из-за большого количества пьяных. Но в целом терпимо.
— Почему вы еще не отчаялись, хотя снимаете в основном тяжелые вещи?
— Потому что тяжелые ситуации часто проявляют в людях высокие, добрые и практически библейские качества. В обычной жизни такое увидишь нечасто. С женщин, которые работают в хосписах с детьми, можно писать иконы. Ребята, которые помогают зависимым, прошли такой путь, что дают другим надежду. Ну и так далее.
Я однажды видел женщину, которая ухаживала за своим мужем после инсульта. Он превратился в ребенка, перестал себя контролировать и начал заговариваться, лепетать что-то несвязное. Иногда в этих разговорах она слышала имена других женщин, и стало понятно, что он ей изменял. Но она его не бросила, не сдала в ПНИ, а продолжила ухаживать.
Еще как-то ездил с католическими сестрами ордена Матери Терезы. Ездили по Новосибирску несколько дней, я даже пристегиваться в машине не стал: подумал, если разобьюсь в такой компании, в рай автоматически затянет.
— Как вы пришли в благотворительность?
— Я приехал в 2007 году поснимать старшую группу интерната для умственно отсталых детей [в деревню Бельское Устье под Псковом], и затем остался там работать [помощником воспитателя].
На меня произвели сильнейшие впечатления сперва детский ПНИ, а затем волонтерское объединение, которое помогало этим ребятам. Я когда журналистикой занялся, очень хотел помогать людям, но в журналистике помощь либо опосредованная, либо в долгой перспективе. А тут ты видел результат сразу. Это, наверно, и повлияло главным образом [на мое решение остаться].
Сейчас у нашей организации [«Росток»] несколько десятков подопечных, которые живут нормальной и полноценной жизнью, а не сходят с ума в психоневрологических интернатах.
Я сейчас не работаю «в поле», как раньше, но информационный повод — интервью у Дудя — позволил собрать почти 15 миллионов [рублей] для работы псковского «Ростка» и костромской «Ночлежки».
— Как вы считаете, социальный фотограф может реально помогать людям только своей работой?
— Все относительно и зависит от того, во что сам веришь. Мне были и остаются близки люди, которые помогают другим и стремятся что-то изменить к лучшему. А Рик Санчез [из мультсериала «Рик и Морти»], например, утверждает, что в бесконечной вселенной ничто не имеет значения.
Кто это такие?
Термин для обозначения сотрудников так называемой «фабрики троллей», которую связывают с близким к Владимиру Путину предпринимателем Евгением Пригожиным. Считается, что они занимаются интернет-травлей российских оппозиционных политиков, а также пытались повлиять на исход президентских выборов в США в 2016 году.
О чем речь?
Марков употреблял наркотики.
Инстаче?
Разговорное название Инстаграма