Мультфильмы от полиции: откуда у арестованных следы побоев — по версии силовиков Новый проект «Медузы», креативного агентства Zebra Hero и Комитета против пыток

26 июня — Международный день поддержки жертв пыток. Надежной статистики применения пыток в России нет. Согласно исследованию «Левада-центра», каждый десятый житель страны сталкивался с насилием или угрозой насилия со стороны правоохранительных органов. Говорить о случившемся многие боятся. Но дела против силовиков даже при огласке заводят крайне редко, еще реже они доходят до суда и вынесения приговора. Часто система верит рассказам полицейских — в том числе совершенно абсурдным — по поводу того, откуда появились травмы у задержанных, арестованных и заключенных. В России этим людям помогает Комитет против пыток. Креативное агентство Zebra Hero вместе с анимационной студией Petrick выпустили ролик о том, как полицейские объясняют применение пыток — а «Медуза» поговорила с людьми, которые пострадали от рук силовиков.

«Самым невыносимым было, когда мне на голову надевали пакет. Я несколько раз терял сознание»

Александр Семенов, 42 года, занимается грузоперевозками, живет в Нижнем Новгороде

19 мая 2011 года меня задержали по подозрению в убийстве человека. Домой, где я в тот момент был со своим 14-летним сыном, приехали сотрудники полиции. Они ничего не объяснили, сказали: «Проехать надо по делу». Я согласился. 

В отделе меня сразу провели в кабинет, начали спрашивать: что, где, откуда. Потом спросили, знаю ли я [Рифата] Мусина. Я ответил, что знаю. Тогда меня спросили, где он сейчас. Я этого не знал. [Сотрудники] заявили, что я вместе с братом жены убил его и расчленил. И стали спрашивать, где части тела. Я сказал, что не убивал его и не знаю, где его найти. С вечера и до четырех утра из меня выбивали, где Мусин. 

Все нарастало постепенно. Сначала сделали «ласточку». Потом надели на меня фуфайку, завязали руки и [посадили] на корточки. Я посидел, подумал, сказал им, что никого не убивал. Продолжилось — один, второй [сотрудники стали меня бить]: кто по лицу, кто по ребрам. Били кулаками. Заходили [в кабинет] начальники, смотрели на меня: «Ты будешь говорить?» Я говорю: «А что мне говорить? Нечего». Они уходили, а опера занимались своим делом — выбивали признание. Меня привязывали к креслу и били электрошокером по пальцам. Размахивали фаллоимитатором: «Поедешь в тюрьму уже петухом». Самым невыносимым было, когда мне на голову надевали пакет. Я несколько раз терял сознание. 

В этом участвовала вся опергруппа. Сотрудники били меня вдвоем-втроем, потом их сменяли. К ночи все были пьяные — в тот день им пришла зарплата или аванс. Я боялся, что меня убьют. Может, и сломался бы, но не мог им показать, где зарыты части тела. Мне нечего было им рассказать. 

Ночью меня повезли в больницу. Тогда я встретился с женой — она ждала у отдела полиции. В окно она увидела, что я избит, сказала мне: «Не давай ничего [показаний]». Потом они с подругой поехали за полицейской машиной, в которой был я, но не догнали ее. В больнице хотели, насколько я помню, засвидетельствовать мои побои — а потом сказать, что я к ним попал уже с травмами. Когда меня уводили из дома, [сын и другие свидетели] видели, что у меня не было ни синяков, ничего. Но они [сотрудники] мне сказали говорить, что я упал с фуры. Я так и сделал. 

Утром был суд. Судья увидела мои побои и спросила, что случилось. Я опять сказал, что упал с фуры. Потому что знал, что если так не скажу, меня опять повезут в отдел и продолжат начатое. Следователь говорил в суде, что меня нельзя выпускать на свободу, что я опасен. Но судья решила отправить меня под домашний арест. 

Долгое время мне было плохо. Болела голова. Я с кровью ходил в туалет. Оказавшись дома, я съездил на освидетельствование [побоев]. Еще мы сразу вызвали знакомых с телевидения. Я не задумывался о возможных последствиях огласки. Я думал, что расскажу, и ко мне уже навряд ли полезут. 

В итоге обвинять в убийстве меня не стали. Но заявление [об избиении сотрудниками] долго не принимали, были отказы. Дело возбудили только в 2018 году, семь лет спустя. Сейчас оно подходит к суду, но, может, опять что-то прекратят. Хотя вроде не должны. Как я понимаю, сейчас будут одного судить, а потом остальных. Он не отрицает, что мог нанести мне удары. Показаний других сотрудников я не читал и ни с кем из них не встречался. 

Естественно, после этого мне неприятно смотреть в сторону отдела полиции. Сразу ассоциации, что там могут сделать. Они садисты. Может быть, привыкли уже к такому образу жизни — постоянно избивать, добиваться пытками. 

Из объяснений следователя Романовой, вошедших в постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: «На лице у Семенова она заметила небольшую гематому, точно сказать не может, но, по ее мнению, в области левого глаза. Она спросила у Семенова, при каких обстоятельствах им были получены данные телесные повреждения. Семенов ответил ей, что данные телесные повреждения он получил при неудачном падении».

Оформить пожертвование в адрес Комитета против пыток, который помогает жертвам силовиков по всей России, можно на его странице.

«Он сел мне на плечи и несколько раз прыгнул. Была ужасная боль. Я согласился все подписать»

Александр Дмитриев, 62 года, не работает, живет в поселке в Нижегородской области

В марте 2011 года ко мне приехали домой, забрали. Меня заподозрили в краже инструментов со стройки, где я тогда работал. В отделе хотели, чтобы я написал явку с повинной. Я этого не делал, зачем я буду что-то писать? Стали угрожать. Говорили: «Сейчас мы тебе в задницу шланг засунем», — и все такое. 

Потом меня повезли в суд — хотели меня закрыть, якобы я оказал сопротивление [при задержании]. Приехал их начальник, сказал: «Будешь соглашаться [в суде] со всем, мы тебя отпустим». Я сказал, что буду говорить, как было. Он: «Сделаешь себе хуже!» Судья меня отпустила, но на выходе ждал начальник: «Забирайте его в машину и везите в отдел». В отделе надо мной стали издеваться по новой. 

Сначала матерились и говорили написать явку с повинной. Я отказывался. Тогда начальник сказал, что посадит меня в камеру и я все покажу. Я понял, что меня сейчас будут прессовать, ожидал, что будет. Меня посадили на стул, сказали опустить голову и не поднимать глаз. Потом меня стали кулаками колотить по голове, ногами — по груди и бокам. Дальше меня посадили на пол, завели руки назад и надели наручники, а ноги связали ремнем. Потом просунули веревку между ремнем и наручниками. Один начал тянуть вверх, другой давить голову к коленям. В какой-то момент он сел мне на плечи и несколько раз прыгнул. Была ужасная боль. Я просил вызвать скорую, объяснял, что у меня месяц назад был инсульт. Они говорили: «От инсульта и сдохнешь, а мы спишем [на инсульт]!»

В итоге я согласился все подписать. Они еще немного по голове постучали и сняли с меня наручники, посадили за стол. Я спросил, что писать. Они: «Пиши, как было». Я объяснил, что ничего не делал. Тогда они стали диктовать, а я писал, что якобы совершил кражу со своим знакомым. Они съездили за ним, но потом потребовали, чтобы я написал другую явку — признался, что сделал все один. Меня снова немного поколотили, отбили мне голову. Когда пригрозили опять согнуть в конверт, я написал все, что они хотели. На ночь меня закрыли в КПЗ, а утром отпустили под расписку домой. 

До дома я добрался кое-как, боль была ужасная. Жена с сыном встретили меня с автобуса на остановке. Жена вызвала скорую помощь. Скорая приехала, измерила давление — 220 на 110, у меня было предынсультное состояние. Меня отвезли в больницу. У меня на руках вся кожа была содрана от наручников. Врач спросил, что это. Я объяснил. Он все сфотографировал. Потом мне сделали рентген, оказалось, что у меня перелом первого и второго позвонка. Меня положили в отделение. 

У Александра Дмитриева вторая группа инвалидности, он перенес пять инсультов и с трудом говорит. Дополнить рассказ Александра помогла его жена Ольга. 

Александр Иванович не может говорить, у него слезы сразу… Пока он был в отделе, мы с сыном приезжали туда, приносили ему поесть. Но у нас ничего не взяли, сказали, что он сейчас поедет домой. Потом Александр Иванович рассказывал, что его ни в туалет не пускали, ни покушать (голодный был). Когда на следующий день он вышел, то позвонил мне. Он даже не соображал, куда идти. Я направляла его по телефону. С автобуса мы с сыном снимали его на руках и волоком тащили домой. 

Врач скорой сразу сказала: «Немедленно, у него стукнет инсульт!» Она испугалась, что он умрет. Это кошмар, что было! Когда его положили в больницу, я сразу поехала в УСБ [управление собственной безопасности МВД]. Вышел мужчина, я ему начала рассказывать. Тут и слезы, и все. Он мне посоветовал пойти на следующий день в прокуратуру и написать заявление. Следующим утром мы с сыном поехали в прокуратуру, зампрокурора надменно листал мое заявление, но принял его. Потом мы обратились к журналистам, давали интервью. Они нам рассказали о Комитете против пыток, и я им позвонила. С этого момента уже начал работать комитет. 

В больнице Александр Иванович пролежал месяц. Однажды к нему приезжал какой-то бугай с корочкой, спрашивал: «Чего ты хочешь?» Он говорит: «Я хочу справедливости, чтобы на меня кражу не повесили. И хочу, чтобы тех, кто меня изуродовал, привлекли к уголовной ответственности». Тогда этот бугай спросил, пойдет ли он до конца, сказал: «Смотри, у тебя семья, дети», — и говорил, что детям героин подкинут или нас за город в какую-нибудь канаву свезут. Когда я это услышала, у меня сердце оборвалось. Детей начала прятать, дома закрывала, говорила никому не открывать, потом отвезла к тетке в другой город. 

Позже нам пришлось по-тихому, чтобы никто не знал, продать квартиру в Нижнем Новгороде и уехать в поселок. Тут работы нет, пенсия по инвалидности у Александра Ивановича — восемь тысяч. Мы жили как в скиту. Целый год никто, кроме комитета, не знал наш номер. С их помощью удалось доказать, что он в момент кражи находился в 20 километрах от того места, и дело против него не стали возбуждать. Комитет всяко нам помогал эти девять лет. Если бы не они, Александр Иванович бы просто не выжил. 

На них [сотрудников] то возбуждали уголовное дело, то закрывали. В 2017 году их посадили, приговорили к пяти годам. Но один уже вышел — мы его видели осенью 2018 года в Нижнем Новгороде. Конечно, Александру Ивановичу обидно. Такие люди должны хотя бы отсидеть от звонка до звонка. Человека просто изуродовали. Был нормальный, здоровый мужик! Бывший шахтер, спортсмен, кинолог. И вдруг вот так испохабили его: в 53 года стал инвалидом. Сейчас стал никчемный, больной, нервный, постоянно болеет. 

Из объяснения оперуполномоченного Вадима Волкова: «В один из моментов я покинул кабинет по служебной необходимости, чтобы сходить на четвертый этаж здания отдела милиции. Когда я шел обратно, на этом же этаже встретил [другого сотрудника Куликова], с которым стал спускаться по лестнице по направлению к третьему этажу здания отдела милиции. В ходе этого мы услышали крики „Стой!“ и в этот момент в дверном проеме появился Дмитриев, которому мы приказали остановиться. Дмитриев оглянулся на нас и, видимо, запнувшись, упал и покатился кубарем вниз по лестнице. Мы побежали вслед за Дмитриевым, где подняли его с пола, после чего надели ему за спину на руки наручники. Мы задали вопрос Дмитриеву, как он себя чувствует и нужна ли ему какая-либо медицинская помощь, на что тот дал отрицательный ответ». 

«Он начал меня поднимать за ухо и лупить. Представляете — вы лежите, и вас на всем весе поднимают за левое ухо? Потом он меня бросал и бил своими сапогами»

Павел (по его просьбе фамилия не указана), 30 лет, живет в Москве

Был в отпуске. Май [2015 года], солнце, тепло. Встретился со своим товарищем Лешей. Леша позвал своих знакомых. Кого-то я знал, кого-то вообще в первый раз видел. Гуляли недалеко от дома Леши в парке, в Кузьминках. Потом у нас был, скажем так, небольшой конфликт с мужчиной, который повел себя не очень деликатно и за это получил по губе. Мужчина пошел в одну сторону, мы — в другую, от греха подальше. 

Мы отошли и сели на лавочку. Я сидел с краю, смотрю на Лешу, а он смотрит куда-то через меня и матерится. Я вообще не понимаю, что происходит, почему он матерится, у него в глазах страх. И я поворачиваюсь — а там бежит на нас огромная толпа. По моим оценкам, было человек 15, не меньше. Понятно, что толпа бежит с какими-то недобрыми намерениями, были слышны матерные крики в наш адрес. Нас на тот момент осталось четверо, двое перед этим ушли. 

Первое, что мне пришло в голову — надо бежать, потому что сейчас будут здоровья лишать. Я побежал вглубь парка, но пробежал очень недолго. Я не помню, то ли меня свалил кто-то, толкнув в спину, то ли я сам споткнулся. Меня начали бить. Я закрывал голову руками, потому что понятно, что когда бьют в голову, все остальное уже не потребуется — будут [гроб] нести четверо близких друзей. Мне начали выворачивать руки и ноги, при этом нанося удары ногами по голове. Все это происходило под звуки хоккейного матча: его то ли по радио, то ли по рации слушал один из нападавших. 

По моим оценкам, меня били не менее четырех-пяти человек. Я вырывался, орал: «Помогите! Полиция!» — но ничего не помогало. Мне скрутили руки какой-то фигней: я сначала решил, что это проволока, но мне говорили, что это пластиковая стяжка, как для компьютерных проводов. Я порвал ее и начал дальше закрывать голову, потому что мне продолжали наносить удары. Потом один мужик согнул мою стопу под неестественным углом, стало еще больнее. В этот момент мне снова заломили руки, одновременно нанося удары, и снова надели эти стяжки, только в большем количестве. Меня полностью зафиксировали, я не мог двигаться. Из-за того, что стяжки на руках затянули очень плотно, они начали неметь и опухать. Нападавшие видели это и усмехались, типа еще немного и можно будет мне руки отрезать. После этого один из них остался рядом со мной, а другие куда-то отошли. Когда я пытался двинуть головой и рассмотреть что-либо, меня сразу били ногами в лицо и в голову. 

Изначально я думал, может, это земляки мужчины, с которым мы законфликтовали. Но я долго там пролежал, а никто не реагировал на мои крики, полиция ведь в любом случае должна была приехать. Тогда у меня стали закрадываться подозрения, [что меня бьют сотрудники правоохранительных органов]. У [нападавших] не было никаких опознавательных знаков. Только один был одет очень странно — его все ребята запомнили — в ярко-малиновую толстовку. Я хорошо запомнил физиономию еще одного дяденьки — с такой немного квадратной челюстью, одетый во все черное, ботинки типа берцы, либо лысый, либо выбритый налысо. Он ходил туда-сюда. Видимо, ему не понравилось, как я лежу — недостаточно моя поза выражала поражение — и он начал меня поднимать за ухо и лупить. Представляете — вы лежите, и вас на всем весе поднимают за левое ухо? Потом он меня бросал и бил своими сапогами. 

По ощущениям, били меня очень долго. Началось это в районе восьми вечера, а в полицию нас доставили, если судить по документам, в полночь. Полицейские приехали, когда уже стемнело, срезали стяжку с моих рук и пристегнули наручники. Ничего объяснять они не стали. Я лежал ни жив, ни мертв. Помню, стоял мужик в форме полиции и рядом с ним двое парней — я так понял, понятые. Он [полицейский] дал мне что-то подписать. Я отказался, говорю: «Ребята, вы посмотрите, что вообще делается. Меня избили, что это вообще такое?» Но они достаточно равнодушно на все это посмотрели, типа вас же поймали, значит так и нужно. 

Когда [полицейские] вели меня в машину, один из нападавших орал им: «Нет, на кресло его не сажайте, посадите на пол». Они сначала его не послушали, а потом подумали и пересадили меня [на пол], видимо, потому что я был весь в крови и грязи. В отделении меня досмотрели — это была не очень приятная процедура. С меня срезали все шнурки: у меня были спортивные штаны на шнурках и в кроссовках шнурки. Причем это было достаточно неожиданно: тебя заводят в помещение, достают охотничий нож, а ты стоишь в наручниках… Потом меня завели в камеру и снова проверили — наверное, боялись, что у меня есть что-то острое, и я покончу с собой в этом состоянии. Ночью я попросился в туалет. Когда меня туда вели, я увидел своего друга Лешу. Он был очень сильно избит: у него было разбито все лицо, даже каких-то зубов не хватало, под обоими глазами синяки. 

Утром был допрос. Мне сказали, что я обвиняюсь в разбойном нападении. Назвали сумму украденного (просто смешную) — 300 или 400 рублей. Я начал говорить, что меня самого избили и это беспредел. После этого [сотрудники] вышли из кабинета, и мы со следователем остались один на один. Сижу я, сидит следователь, телевизор работает, какой-то там сериал по НТВ идет, я с намеком спрашиваю: «Может быть, надо что? Может быть, в этом дело?» Следователь хитренько на меня смотрит и говорит, что я имею право не давать показаний по 51-й статье Конституции. Еще он посоветовал мне вызвать скорую — хотя раньше всем было на это наплевать.

Скорая сказала, что меня надо везти в больницу, потому что мое состояние явно плохое. Из полиции меня отпускать не хотели. Около трех часов они согласовывали больницу. Там со мной было полицейское сопровождение, сам я был в наручниках. Меня поводили чисто формально по кабинетам, потом завели в кабинет к какой-то бабушке. Она посмотрела и так: «А, подрался. Вот мой муж-алкоголик тоже подрался». Намазала меня зеленкой, после чего полицейские отвезли меня в ИВС. Потом сообщили моим родственникам, ко мне пришел адвокат. До этого я был без адвоката, мне постоянно предлагали что-нибудь подписать, я отказывался. 

Через день меня повезли на суд [по избранию меры пресечения]. Там я впервые встретился с еще одним пареньком Ванькой [который был с нами]. На нем, как и на мне, не было живого места. Мне сделали передачку — шоколадки, я его угощал. Мы сидели в одной камере до суда, там были нацарапаны разные слова, ругательства, а над ними огромными буквами «Ребята, держитесь» — я это очень хорошо почему-то запомнил. 

Как мне рассказали, первым был мой друг Леша. Его сразу отправили в СИЗО. Я понимал, что справедливости никакой тут не будет, могут и здоровью [в СИЗО] навредить, и убить, и что угодно. Судья задала мне единственный вопрос: зачем я дружил с Лешей. Мне ничего в голову не приходило, я сказал: «У него собака болела, я ему помогал ее лечить. На этой почве дружили». Видимо, судья оказалась собачницей, не знаю, что у нее в этот момент в голове стрельнуло, но она отпустила меня под домашний арест. И всех, кто был после меня, тоже. 

Я обращался в несколько больниц [из-за травм]. Помимо прочего, мне сказали, что у меня [посттравматическая] тугоухость. В какой-то момент мне поплохело, стал терять сознание. В итоге оказался в больнице, где мне поставили закрытую черепно-мозговую травму. Адвокат по моей просьбе подал заявление [о незаконном применении в отношении меня насилия сотрудниками полиции]. Я предлагал [написать заявление] Леше и Ване. Леша сказал, что сделает это, только если я добьюсь результатов. Ваня сказал, что боится, что на него еще что-нибудь сфабрикуют. У меня была злость на всю эту ситуацию, решение [подать заявление] было принято, вот как рубят сплеча. Сначала были отписки, типа «сам сопротивлялся», потом суды на эту тему. Но в итоге дело [на полицейских] не возбудили. Мне же в итоге дали пять лет условно.

У меня желание больше не иметь ничего общего с этой страной. Уехать куда-нибудь отсюда и никогда не возвращаться. [Из-за условного срока] я работаю только там, где нет службы безопасности. У нас дичайшая дискриминация [осужденных], даже нет смысла соваться. На мое психическое состояние случившееся тоже повлияло крайне негативно: врачи диагностировали мне посттравматическое стрессовое расстройство. Полиция меня не то чтобы пугает… Наверное, когда люди встречали раньше разбойников в темном лесу, они испытывали такие же приятные ощущения, как я, когда встречаю полицию на улице. Я ни разу от них не видел ни помощи, ни выполнения своих обязанностей. А вот какую-то гадость сделать — это как будто само собой разумеющееся. Будто эти люди живут по лозунгу старухи Шапокляк: «Кто людям помогает, тот тратит время зря. Хорошими делами прославиться нельзя». 

Из объяснения оперуполномоченного ГУПЭ МВД России Утенкова Л.А., вошедших в постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: «Физическая сила ко всем задержанным, в том числе [Павлу], была применена в соответствии с ФЗ „О полиции“, [Павла], а также других задержанных лиц никто не избивал. Телесные повреждения у [Павла] могли образоваться, как он предполагает, при применении к нему боевых приемов борьбы, таких как „загиб руки за спину“ и других, а также в связи с тем, что при применении к нему боевых приемов борьбы он вырвался, после чего целенаправленно упал на землю, стал кататься по земле, при этом ударяясь головой о землю, корни деревьев и другие предметы. Как он понял, [Павел] делал это умышленно, с целью причинить себе вред и избежать уголовной ответственности за содеянное». 

«Четверо держали его за руки и за ноги, а Симоненко снял ботинки и топтался у него по голове»

Надежда Чертовских, 52 года, живет в городе Касимов Рязанской области, временно безработная. 24-летний сын Надежды Владимир Ткачук отбывал наказание в СИЗО-2 управления ФСИН России по Оренбургской области. 3 сентября 2013 года его избили сотрудники СИЗО, спустя два дня он умер

Я к Владимиру часто ездила, в год — три раза минимум. У нас была с ним договоренность: «Если, мам, ты три дня меня не услышишь — ищи меня». У них там есть какие-то телефоны, контакты — все есть, чтобы сообщить, живой-не живой. 

1 [сентября 2013 года] мы с ним разговаривали. 2-го я его не услышала, 3-го — не услышала, 4-го. В эти дни я ночью просыпалась и до утра не спала. Приходила на работу, говорила: «У меня такое ощущение, что-то произошло. Не сплю до утра, хоть ты тресни». Вечером [4 сентября] решила, что завтра буду его искать — вот с такими мыслями легла спать. В час ночи меня будто подорвало, будто что-то случилось. Я потом это для себя уже в морге объяснила. Он умер в три часа по оренбургскому времени, у нас только час ночи был. Представляете, я за две тысячи километров почувствовала, что что-то произошло. 

Утром я пошла на работу, решила дождаться десяти часов и позвонить на вахту [в СИЗО-2]. Но в полдесятого мне позвонила сестра из села Брославка, говорит: «Надь, наш Володя умер». У нас брат Володя уже в возрасте, болеет раком, я подумала о нем. Говорю: «Господи, а как же Люба-то теперь?» Сестра говорит: «Ты не поняла, наш Володька умер». До меня опять не может дойти, какой наш Володька. Я ведь у него была с 10 по 14 августа, он был здоровее здоровых. Я с ним сфотографироваться собиралась, но решили, что в сентябре придем к нему всей семьей и сфотографируемся. И тут сестра говорит: «Твой Володька!» Только после этого меня накрыло. Я вышла из-за прилавка (я работала продавцом), зашла в администрацию и больше не могла оттуда выйти. В меня начали таблетки пихать, успокоительные. Потом уже позвонила сестре, спросила, откуда она узнала. Оказалось, что в село по месту прописки сына пришла телеграмма «забрать тело». Это был жуткий день: все суетятся, бегают, покупали какие-то носки, костюм, а я все это видеть не могу. Как умалишенная. 

Вечером муж вернулся из командировки, а утром младший сын Женя приехал из армии. Мы рано выехали [в Орск, где находится СИЗО-2]. Машина без конца ломалась, как будто не хотела ехать. Был какой-то кошмар, а не дорога. Я психовала, мне нужно было поскорее туда лететь. 

По дороге мне позвонил какой-то молодой человек. Говорит: «У вас сегодня умер сын. Он не умер, его убили». И рассказал, как его убивали: четверо [сотрудников СИЗО-2] держали его за руки и за ноги, а [начальник оперативного отдела Виталий] Симоненко снял ботинки и топтался у него по голове. Этот молодой человек сказал, что Володьку убили за то, что он «не взял на себя наркотики». Сын собирался в декабре подавать на УДО [условно-досрочное освобождение]. Спустя время он мне опять позвонил и попросил не оставлять это дело, довести его до конца — я это четко запомнила. Сказал: «Вы сейчас приедете, и вам будут ложную версию выдавать, типа на него упала доска. Но вы не верьте, его убили». По его словам я поняла, что он [отбывал наказание] с Владимиром. Я поверила ему, потому что сын не мог просто так умереть. Он ни на что не жаловался, у него были нормальные со всеми отношения. 

Об убийстве он [осужденный из СИЗО-2] сообщил не только мне, но и Комитету против пыток. Мне оттуда позвонили, предложили встретиться. В морг мы уже поехали вместе, но нас не пустили, потому что была суббота. Тело мы забрали только в понедельник. Мы поехали в СИЗО, чтобы спросить, что случилось, как он умер. Нас согласился принять [начальник СИЗО Евгений] Шнайдер. Он сказал, что Володька был на работе — стелил полы, кажется, в коровнике — сидел на корточках, и на него упала доска два метра высотой. В глазах [Шнайдера] мы прочитали насмехательство, а не соболезнования. 

Когда мы его [Владимира] хоронили, он был весь избит, на шее ссадины. Как может доска упасть на шею? Голова у него была как стол — плоская. Мне говорили, что это из-за вскрытия. Но потом мы разговаривали с [осужденным, который присутствовал при избиении Владимира] Василием Мирзаджановым. Он говорил, что когда сына били, ему надевали на голову квадратную деревянную урну. У сына все переломано, в паху там вообще было… Когда мне прислали заключение [судебно-медицинской экспертизы], я позвонила сестре (она работает медсестрой), попросила объяснить мне, что у него было. Стала читать, до середины только дошла — оно длинное — и слышу хлюпанье. Сестра плачет, говорит, что ему голову проломили. Он лежал два дня, просил вызвать скорую, но [начальник СИЗО] Шнайдер не пускал скорую на территорию. Как это назвать? Это человечно?

Мы подали заявление [о возбуждении уголовного дела] осенью 2013 года, нам несколько раз отказывали. Дело возбудили только в марте 2017 года. Его начинали, а через какое-то время закрывали за недоказанностью. Не знаю, как эти мальчишки из Комитета против пыток работают. Я им так благодарна. Низкий поклон им до земли от всех матерей тех, кого они защищают. Это самопожертвование. Им откажут, а они: «Надежда Владимировна, не переживайте, мы еще подадим на возбуждение [уголовного дела]».

Я видела [виновных в убийстве сына сотрудников Шнайдера и Симоненко] в суде. Шнайдер отвернулся в сторону, боковым зрением косился на меня. Симоненко вообще за адвоката спрятался, я не видела его лицо. Потом я узнала, что они, оказывается, просили у меня прощения, извинились передо мной. Я была в диком возмущении. Когда я слышала их слова? Я их не слышала. Я что, глухая? Приговор был не то что мягкий. Их просто так погладили для галочки, мне кажется. В 2018 году их осудили (суд приговорил Симоненко к четырем годам колонии, Шнайдера — к двум, — прим. «Медузы»), а в 2019-м они вышли. Симоненко даже раньше вышел почему-то. Ну у нас как? Наверное, хорошо соблюдал [правила]: тумбочка у него была чистая, кровать заправленная. 

Как изменилась моя жизнь? Я очень боюсь за младшего сына. У меня до сих пор не хватает смелости стереть номера Володьки в телефонной книжке, не поднимается рука. У меня чувство, что он там, скоро приедет. Чувство пустоты. Мы с ним столько прошли… Ладно, ошибся человек, но не убивать же его! Он хотел отсидеть, выйти, хотел нормально жить, родить детей. В итоге я осталась без сына, у меня бы были сейчас внуки, а так что? Я его для них растила? Чтобы они топтались у него по голове? И урну эту надевали? Нервы вообще не к черту [стали]. Еще когда суд за судом, мне надо ехать в такую даль, меня трясет. Я сама не понимаю [как это пережила]. 

Он у меня стоит на фотографии дома, улыбается. Я ему ставлю цветы, свечку зажигаю. В храме нельзя, потому что он не крещеный. Цветы всегда в нечетном количестве. Потому что он для меня живой всегда. 

Из заключения служебной проверки, проведенной в сентябре 2013 года: «Согласно инструкции <…> доски были сложены в штабеля правильными рядами, в горизонтальном положении, с разделением их прокладками. <…> Ткачук и Ярцев для удобства работы самовольно около 20 досок поставили в вертикальное положение. <…>. Во время перебирания досок одна из вертикально стоящих досок упала на Ткачука и ударила его по голове в район теменной части. Ярцев момент падения доски на Ткачука не видел, только услышал звук удара, и вскрик Ткачука. Ярцев подошел к Ткачуку узнать, что случилось. Ткачук пояснил, что на него упала доска и попросил Ярцева посмотреть, нет ли у него повреждений в теменной области. Ярцев во время осмотра никаких телесных повреждений на голове у Ткачука не обнаружил. После чего они продолжили работу но ремонту полов. <…>

[На следующее утро] Ткачук не встал со своего спального места по команде „Подъем“ и не вышел на утреннюю проверку. <…> Ткачук был отконвоирован в медсанчасть учреждения для осмотра медицинским работником. Во время осмотра дежурной медицинской сестрой никаких проблем со здоровьем у [него] выявлено не было. Ткачук был водворен в ШИЗО [штрафной изолятор] за нарушение распорядка дня. Находясь и ШИЗО <…> никаких жалоб на здоровье не высказывал, никаких телесных повреждений они у него не видели. <…> [Следующим вечером медсестра] произвела осмотр Ткачука, проверила давление и температуру, выдала [ему] лекарство от температуры. [Чуть позже] было принято решение вызвать карету скорой помощи. <…> В 2 часа 50 минут 05.09.2013 года <…> была констатирована смерть Ткачука. Предварительный диагноз: менингит на фоне острого гнойного синусита (гайморит и фронтит)».