истории

«Когда общаешься с государством, душа умирает» Борис Гребенщиков — о московских фестивалях, власти и музыке Билли Айлиш

Источник: Meduza

Осенью 2019 года группа «Аквариум» выпустит сразу два новых альбома и проведет очередной фестиваль «Части света» 7 сентября в Юсуповском саду в Петербурге. Журналист «Медузы» Александр Филимонов отправился в студию к Борису Гребенщикову и поговорил с ним о современной музыке, государственной политике, искусстве как активизме — и необъяснимой взаимосвязи происходящих событий.

— Насколько я понимаю, вы делаете фестиваль мечты?

— История очень простая. Есть в Петербурге замечательный человек Илья Бортнюк, который устраивает фестиваль «Стереолето». Я однажды ходил на его фестиваль слушать Sigur Ros и познакомился с Йонси (нам было о чем поговорить). Я к Илье очень тепло отношусь и весьма уважаю его таланты. И однажды, два с половиной года назад, он пришел к нам в студию и предложил устроить фестиваль, для которого я буду подбирать артистов, а он будет пытаться их привезти.

— И он выполняет любую вашу прихоть?

— Ну это не прихоть, а, так скажем, необходимость. Прихоти выполнять сложно, потому что они дорого стоят. Но он абсолютно гениально достает совершенно невероятных людей. Мы обсуждаем все вместе. Я ему говорю, кого я бы хотел увидеть, он в ответ предлагает каких-то людей, которых я не знаю, но которые мне могут быть интересны, и мы сходимся на каком-то общем варианте. Главное, что на «Частях света» пока не было ни одной группы, которую я бы лично не любил.

— Почему именно этнофестиваль?

— Это не этнофестиваль.

— Но он заявлен как world music.

— Как заявляют, уже не важно. Наверное, так делают, чтобы он отличался от всех остальных.

— Думаю, для этого достаточно написать на афише, что фестиваль курирует Борис Гребенщиков.

— В этом смысле, думаю, да, потому что никто, кроме нас, таких музыкантов в Россию не привозит.

— Это успешная история?

— Очень. Это уже третий по счету фестиваль. Люди с радостью приходят. Полный парк собирается.

— К своему стыду, я половину лайнапа не знаю.

— Я выбираю из огромного количества артистов. Какие-то менее интересны, каких-то привезти невозможно. Скажем, Дэмиана Марли я бы очень хотел, но его нам привезти не под силу, он очень дорогой. Или однажды мы пытались вытащить Toots & The Maytals, классиков ямайского ска, но они едут кланом — со всеми семьями и детьми, внуками звукорежиссеров и тещами роуд-менеджеров.

— Весь остров приезжает.

— Да, и сорок человек нам не поднять. Поэтому мы ищем всякие варианты. В этом году будет гениальная группа, я очень горжусь, что мы ухитрились их к нам затащить, — это 47Soul, палестинцы, которые играют электронное дабке. Их пока мало кто знает, но они на подъеме, в Англии их очень ценят. Я пришел в полный восторг, когда их обнаружил.

— Чтобы привлекать публику на неизвестные имена, возможно, стоит также приглашать каких-то популярных артистов из смежных жанров?

— Дело в том, что мы ограничены одним существенным фактором: нужно, чтобы я искренне любил ту музыку, которая звучит на этом фестивале. Илья мне предлагает каждый год по 20–30—40 групп, и мы всех их внимательно отслушиваем, прикидывая, кто нам нужен. Как только на фестивале появится хоть одна группа, которая мне не нравится, я оттуда уйду.

— Помимо «Аквариума», часто ли в лайнапе «Частей света» можно встретить наших артистов?

— В прошлом году была «Мельница», в позапрошлом — «Мгзавреби». В этом году у нас и группа «Карелия», и [Сергей] Старостин с [Владимиром] Волковым. Я очень рад, что у меня есть возможность еще и старых друзей пригласить.

— Рэперов не хотели бы пригласить?

— Да, но дело в руках самих рэперов — нужно, чтоб они мне понравились. (Смеется.) Поэтому я жду.

— Как вы вообще относитесь к современному рэпу? Очевидно, что это самый популярный жанр в России и в мире.

— Как говорил Оскар Уайльд, все популярное заведомо ложно.

— «Аквариум» тоже и был, и остается популярным!

— Это была большая ошибка общественного вкуса. (Смеется.) Хотя я помню, как в главном здании МГУ выносили десятиметровые двери, когда мы пели «Поезд в огне». Это было приятно.

Ну а что касается рэпа, мне кажется, что Бродский и Маяковский писали рэп. Мне как математику страшно интересна структура рэпа. Мне интересно, что и как делают рэперы. Потому что эти наговоры идут прямо из Африки, это использование древних магических ритмов. Я много слушаю рэп. И Эминема я слушал, еще когда у нас его не очень знали. И значительно больше слушал Death Grips, очень их уважаю. Я бы сам с удовольствием писал рэп все время!

— Вы не думали сделать дуэт с рэпером? Вот, например, Оксимирон недавно заявил, что больше всего хотел бы записать совместный трек именно с вами.

— Мы с ним уже говорили об этом. Я с большим удовольствием, я хочу это сделать, просто жду, когда будет вдохновение.

— Возвращаясь к фестивалям, они этим летом, кажется, самая популярная и обсуждаемая тема. С одной стороны, потому что вышли на какой-то космический уровень; у нас сложилась целая плеяда отличных промоутеров — от того же Ильи Бортнюка до московского агентства Pop Farm, которое делает и Пикник «Афиши», и фестиваль «Боль». А с другой стороны, появились фестивали, на которых некоторые музыканты отказываются выступать. Это мероприятия, которые в спешном порядке устраиваются мэрией Москвы в дни протестных митингов.

— Понимаешь, по поводу взаимоотношений искусства и государства лучше всех еще Иисус Христос сказал. В Священном Писании все про это есть. Как только искусство, церковь или кто-то еще вступает в деловые отношения с государством, появляется противоречие. Это прямое противоречие Священному Писанию. Искусство должно быть независимым от государства. Впрочем, я никак не собираюсь обвинять людей за то, что они выступают, когда им платят деньги. Это их выбор. Если им важны деньги, окей, хорошо.

— Есть ли фестиваль, на котором вы не стали бы выступать?

— Ты знаешь, что есть фестивали, на которых мы не играли, пока они были такими, какие есть. Пока «Нашествие» было с танками, мы там не появлялись. В этом году я три раза проверял, что там не будет танков. Их не было. Но, конечно, удивляло зрелище поутру, когда видишь в поле порядка 20 человек — и 200 солдат все это охраняют. Я все думал, кого от кого охраняют. (Улыбается.)

— Справедливости ради, солдат также хвалили и благодарили, например, за то, что они помогали на фестивале вытаскивать машины из грязи.

— Конечно. Солдаты ведь в первую очередь люди, как и все остальные.

Но я все-таки не склонен входить в какие-то отношения с властями именно потому, что это нечестно по отношению к себе и к ним. Моя основная точка зрения — я против любой власти, я с людьми.

— Вам же любят припоминать встречи с Грызловым или дружбу с Сурковым.

— Мягко говоря, по поводу таких обвинений мне остается только хохотать. Я много кого в жизни видел и много чему у них научился. И считаю, что это абсолютно необходимо. Но я продолжаю оставаться с людьми, и поэтому наша музыка живая. Я не помню ни одного случая за все эти годы, чтобы мы продавались. Только таким образом и можно жить.

— Хорошо, а если бы была политическая история, но за все хорошее?

— За все хорошее — это уже значит, что кто-то кому-то заплатил очень много, чтобы хорошее стало товаром.

— Например, пошли бы вы петь на митинг на Сахарова, где выступали Фейс и IC3PEAK?

— Я не люблю митинги. Как говорил один очень хороший человек, увидишь толпу — отойди. Я всю жизнь пользовался этой мудростью и никогда об этом не пожалел.

— На «Шашлык Live» или другие фестивали в парке Горького вас не звали?

— Нет. Я думаю, им это в голову не пришло.

— Судя по лайнапу, там звали вообще всех подряд, предлагая хорошие деньги.

— Видимо, у кого-то хватило ума с нами не связываться. Я, кстати, никак ни за и ни против всего этого. Просто есть вещи, которые мне приятно делать, а есть вещи, которые я делать никогда не буду. Это относится не только к нашим, а вообще ко всем властям. Я в принципе не люблю любой официоз.

— У меня складывается ощущение, что музыка вновь становится мощной движущей силой.

— Она никогда не переставала ей быть.

— Было такое впечатление, когда появились айфоны и музыка резко ушла в стрим, исчезли винилы, диски.

— У меня даже нет проигрывателя. Я все слушаю через айфон.

— Кажется, что музыка вновь актуальна, потому что она действительно сильно волнует молодежь, и в этом смысле ее начинают использовать как активистский инструмент.

— Люди, которые пытаются использовать музыку для любой цели, заведомо потерпели поражение, потому что музыка значительно сильнее любых целей и любого человека. Музыка действует на принципиально ином уровне. Ты можешь позволить музыке использовать тебя — об этом можно и нужно молиться, — но пытаться использовать музыку — это самоубийство.

— А если вспомнить песню «Поезд в огне» — это же активистская песня?

— Нет. Я помню, как она сочинялась. Это была детективная история о том, как мы с Сашкой Титовым ездили в Баку и нас заперли в общежитии и не позволяли оттуда выходить, все это кончилось разбитым окном, но потом все было хорошо. И пока мы мотались в поездах по всем этим краям, я просто записывал то, что я вижу в окне. О том, что эта песня имеет какое-то политическое значение, я даже в диких мечтах не мог подумать. Я не думал об этом, я писал историю.

— «Ведем войну уже 70 лет» и далее по тексту — это довольно однозначное и прямолинейное высказывание.

— Да-да, но это было на самом деле так. Просто сейчас уже значительно больше срок.

— Хорошо, можно вспомнить более поздние песни. Например, свежая, совершенно мощнейшая «Баста Раста», где многие вещи сказаны напрямую. Вы тут опять, что называется, ухватили время за хвост.

— Я совершенно не собираюсь этого делать. Ты будешь смеяться, но большая часть текста этой песни была написана 11 лет тому назад в Гонконге. Я писал тогда и не мог понять, что я пишу. И поэтому за полной неприменимостью того, что было написано, этот текст просто лежал у меня в компьютере, и я раз в полгода о нем вспоминал, опять смотрел, но ничего в голову не приходило. А потом в какой-то момент, ба-бах, вот пришло то, о чем было написано. Просто было написано на десять лет раньше. Я был удивлен до крайности, но обрадовался значительно больше. И слово «Баста-раста» у меня тоже ходило год в голове, ни пришей ни пристегни, а потом встало на место. Просто для искусства нет времени. Времени не существует. И поэтому все мы, кто пытается что-то сочинять, мы хватаем какие-то части. Искусство вне времени существует. И нам, людям, этого не понять.

— Вы часто экспериментируете в музыке. Но сейчас кажется, что вы находитесь в условной зоне комфорта. Многие ваши песни стилистически похожи.

— Для меня это вторично. Сейчас объясню почему. Вот вчера я, пока был в дороге, качал из интернета вслепую все, что вышло за последние две недели, что слушают больше миллиона человек. Исследовал, как работает Билли Айлиш. Я очень впечатлен, она молодец. Для меня это неожиданная и потрясающая подача, баланс между музыкой и голосом. У нее голос не то что на первом плане, он как Мона Лиза — вот голос, а вот все остальное где-то в четырех километрах. Я думаю, ага, это интересно. Это совсем не тот тренд, который существует в обычной музыке. Это прямо наоборот, молодцы. Или там взять Stormzy или кого-то еще из рэперов, у них другой разворот, но то же самое. Там играет ритм, а голос в нем отражается, и получается потрясающе иногда, на десять секунд, но там тащит!

— Вот же, вы такой продвинутый меломан, знаете все самое свежее, а «Аквариум» при этом получается классическим.

— Ты знаешь, дело в том, что я всю свою жизнь пытаюсь сделать так, чтобы оставить где-то позади эти оковы. Снять их, пусть где-нибудь около туалета лежат, а мы пойдем дальше. Мне эти оковы совершенно неинтересны. Я не хочу быть классиком.

Но, с одной стороны, я не могу перестать быть собой и совершенно не хочу этого делать, потому что меня так вполне устраивает. С другой стороны, я понимаю, что мы затрагиваем одну миллионную процента той музыки, которая могла бы быть. Поэтому я все время приглашаю каких-то людей, музыку которых люблю. Мне интересно, а вдруг вместе с ними мы сделаем чего-то еще на полшага дальше. Вот когда Брайан Ино у нас в «Крестовом походе птиц» сыграл несколько нот, эти несколько нот для меня сделали песню. Я ее писал, имея в виду, что было бы здорово, если бы это было так. Он прибавил туда совершенно другой космос.

— Или когда вы записали «Stella Maris» с Робертом Уайаттом.

— Да! Роберт мне сделал просто лучший подарок в жизни! Ты же знаешь историю, что мы записали эту песню, и он сначала отказывался в ней участвовать, сказал, что завязал с музыкой. Приезжала его жена в гости, объясняла. Мы признались друг другу в обоюдной любви, обо всем договорились, во всем не сошлись. А потом вдруг он через полгода пишет, слушай, говорит, я не могу, давай все-таки сыграем ее. И когда он сказал, что хочет все бросить и опять это сделать, то знаешь, какое это было счастье!

Вот поэтому я все время ищу возможности выйти из клетки собственного имени. И сейчас, я уж не знаю, как к этому относиться, я два года бьюсь с новыми песнями, записываю 10–15—20 версий одних и тех же песен, я ищу, как они должны звучать.

— И альбомы «Соль» и «Время N» — это ведь тоже про сбрасывание оков?

— Именно. Меня познакомили с джентльменом по имени Стив Джонс, сказали, что он хороший продюсер. Мы с ним начали что-то записывать, и выяснилось, что у нас с ним абсолютно разное понимание того, что в итоге должно быть. Человек замечательный, а то, что он делал, мне не нравилось. И вот в борьбе с ним я записал песню «Время N» такой, как она должна быть: голос, гитара и бесы в середине. Мне хотелось, чтобы это было прямо в лицо человеку, чтобы было никуда не уйти. И я понимаю, что по этой дороге можно идти дальше. Меня интересуют все эти звуковые методы, как передать то, что я чувствую.

Традиция всем хороша, кроме одной вещи. Традиция опасна — как только что-то становится классикой, попытаешься это повторить через 10 секунд, это уже не работает. Песня «Strawberry Fields Forever» работала только потому, что она была единственной, и повторить ее невозможно. Ни The Beatles не могли, никто другой не может.

И это даже не музыкальные эксперименты. Это выживание души. Душа, когда ты повторяешь сам себя, умирает. И когда ты общаешься с государством, душа тоже умирает. Потому что государство именно этого просит. Товарищ, вы делали два дня тому назад вот это, пожалуйста, вот вам миллион, сделайте еще раз то же самое. Хер вам! Я этого не сделаю. Потому что миллион хорошо, а жизнь лучше.

— Это очень тяжелые, но очень правильные альбомы. Они вышли в нужное время, многих поддержали и спасли.

— Слава богу, что спасли. Я честно делился всем, что у меня есть, ничего не осталось за душой, все выложил. И поэтому мне хочется идти дальше. Все, окей, насладились уже рыданиями.

— То есть сейчас в творчестве «Аквариума» позитивный и радостный период?

— Не знаю, насколько он позитивный, но нытья я больше не могу себе позволить, потому что я устал. И судя по тому, что происходит в стране, судя по запаху (вдыхает), никто не ноет. И мне нравится, что в самые тяжелые, застойные и мутные времена люди собираются в каких-то вегетарианских кафе, строят какие-то планы, все время что-то веселое происходит. Я понимаю, что политика никак жизни не мешает. Они вообще не соотносятся. Политика в одном месте, жизнь — в другом.

И когда я писал все эти большие социально значимые вещи, я думал о том, что теоретически происходит, а сейчас понимаю, что на практике все по-другому. Люди, с которыми я постоянно пересекаюсь, живут в таком мире, где их все это вообще не колышет. А если колышет, то очень практически, пойдем и сделаем. И это страшно интересно. Я такого не помню. И судя по воспоминаниям всех великих писателей времен 1917 года, было по-другому. А сейчас как бы совсем иное. Этой тяжести никому не нужно.

— Очень приятно это слышать, потому что действительно появлялось ощущение тяжелых времен.

— Нет, тяжелые времена были, когда при моей матери у нее весь выпускной класс был отправлен в лагеря, потому что кто-то на выпускном вечере рассказал шутку. 30 человек уехали в Сибирь, вернулось четверо. Это было после войны.

— А были ли хорошие времена?

— Хороших времен не было, и ждать их не надо. Часто вспоминаю по этому поводу такую историю, которая случилась в Белоруссии, когда Лукашенко только-только начинал проявлять свои силы и все вокруг отчаянно спорили, плохо это или хорошо. И вот однажды после таких споров я вышел рано поутру погулять в центре Минска, там озеро такое есть, иду и вижу, как мальчик с девочкой бегут куда-то в ближайшие кусты, понятно, что у них есть срочное дело, которое они упускать никак не хотят. И глядя на них, я вдруг понял, что Лукашенко им абсолютно неважен. И вот вопрос, я на стороне тех, кто машет флагами, или я на стороне жизни? Я на стороне жизни. И флаги ни те, ни другие очень не люблю.

— Вы на какое-то время ограничивали общение со СМИ и не давали обстоятельных интервью.

— В последнее время я вдруг стал настолько «популярен» в плохом смысле этого слова, что СМИ все время пишут про меня какие-то сплетни, в том числе про мою личную жизнь. Это меня крайне веселит, но просто в ответ этим сплетням хочу заметить, что я 35 лет женат, и за все это время у нас с женой возникала масса споров по поводу теоретических основ искусства и вопросов религии, но никогда не было споров о главном — все то, что мы делаем, мы делаем вместе. Помимо всего прочего, она мой главный советчик и судья. Любую мою новую песню в первую очередь слышит она. Я знаю, что она точнее всех скажет, что не так с ритмом песни. 

— И много забраковала песен?

— Приличное количество разных вариантов песен. Иногда я соглашаюсь, иногда нет. Но в искусстве нельзя договариваться. Нужно делать до конца так, как чувствуешь; если нужно — идя на разрыв со всем миром. Иначе выйдет себе дороже.

— Над чем сейчас работает «Аквариум»?

— Во-первых, у нас есть три альбома каверов. Один альбом — песни друзей по рок-клубу, это Цой, Майк, Мамонов, Бутусов и так далее. Второй альбом — песни бардов, это Клячкин, Кукин, Окуджава, Городницкий и другие. Я всю жизнь их пел, когда еще даже свои песни не писал. И третий альбом — это бывший, невышедший «Золотой букет» с советскими композициями, куда, похоже, я должен добавить еще пару песен. Все эти альбомы мы решили отдать детскому фонду. Я не получу за них ни копейки. Теперь только нужно договориться с правообладателями. Выясняется, что права на многие песни находятся у каких-то третьих людей.

— А материал собственно «Аквариума»?

— Будет сразу два альбома «Аквариума». На одном мы соберем недавние сетевые синглы и вещи, которые никуда на пластинки не попадали. Скажем, я написал песню Егору Баранову в фильм «Страшная месть» про Гоголя. Я был так поражен тем, что у него там в титрах стоит в качестве музыки, что позвонил и сам предложил, давай я тебе песню напишу. И первое, что сказали продюсеры, ну, конечно, пусть пишет, только хорошо бы, чтобы вместо него спела Монеточка или Шнур. (Общий смех.) Мы созвонились со Шнуром, он совершенный джентльмен, сразу согласился. И потом еще подпели все, кто мог, — там и Шевчук, и Чиж, и Сережа Воронов, и даже Гаккель есть. Или есть песня «Бабушки», написанная, простите, в 1986 году по свежим впечатлениям от того, как закрывались все концерты тогда. И спустя годы мы наконец-то ее записали с замечательным Лу Эдмондсом, это гитарист Джонни Лайдона. А на втором альбоме будут новые вещи — «Баста Раста», «Изумрудная», что-то еще такое.

— Я недавно переслушал «Радио Африку», и она до сих пор потрясающе современно звучит. Хотя есть же такой традиционный упрек русскому року, что всегда все плохо было сыграно.

— Нет. Звучало все замечательно. То есть это было своеобразно. Когда-то я звукорежиссеру в Лондоне ставил какие-то старые вещи «Аквариума», пытаясь объяснить, что я хочу. И когда слушаешь там, очень странное ощущение возникает, потому что звук как будто совсем из другого мира. Звукорежиссер говорит мне, я вообще не понимаю, как вы это записывали.

— Кстати, этот звук сейчас снова популярен.

— Мне кажется, важен не звук. Важен не цвет платья, важно, какой человек носит это платье. Вот я и пытаюсь сбросить все лишнее. Я пытаюсь найти те элементы, которые точно работают, которые позволят мне сказать то, что я чувствую.

Я не хочу выпускать новый альбом, пока он звучит слишком нормально и прилично. Как говорил кто-то из проклятых поэтов, искусство должно быть как ведро холодной воды, которое на тебя выливают. Настоящее искусство не может быть нормальным. Нормальное — это тепленькая.

Ужас советского и «нового советского» искусства в том, что люди, творящие что-то по определению принадлежащее миллионам, делают это под началом людей, которые ни ухом ни рылом не понимают в искусстве, так как заняли командные позиции за счет того, что лижут задницу. Искусством командовать вообще нельзя.

Искусство даже не из-под палки, а искусство, у которого есть рамки, уже не искусство. Поэтому вывод печальный: если государство хочет выжить, то его искусство должно быть без каких-либо ограничений. Как только появляется власть, ограничивающая искусство, все, эта власть подписывает самой себе смертный приговор. Поэтому я очень желаю современным властям всех стран мира, включая Россию, все-таки иметь в виду, что нельзя перекрывать самим себе кислород.

— С другой стороны, вы часто повторяете фразу, что в России ничего никогда не меняется. Как сейчас есть, так всегда и было.

— Да, но происходит при этом интересная вещь: в США есть президент, от которого волосы встают дыбом у большинства его сограждан, в Англии пришел к власти человек, по поводу которого тоже волосы встают дыбом у большинства его сограждан, про Францию я пока лучше промолчу, и везде происходит что-то совсем не то. И поскольку есть такая тенденция, я как простой математик говорю: «Ребята, а может быть, остановиться и подумать? Вам не кажется, что в этом что-то есть? Что, может быть, мы не все учитываем? Может быть, какие-то другие факторы работают?»

И именно поэтому я не хочу быть с кем-то, кто принимает решения, я хочу быть с людьми. Потому что люди это испытывают в полной мере, а все остальные находятся на чьей-то стороне, им кто-то платит, они уже несвободны.

Поэтому я ни за и ни против; я за то, чтобы простому человеку — умному, глупому, любому — было дано то, что он хочет. Ведь что самое важное в жизни? Все знают, что боль — это метод природы донести до нас, что мы делаем что-то не так. Но мы все время забываем про то, что радость и счастье — это метод природы сказать нам, что мы делаем так, как надо. И когда люди говорят про страдания… Хеллоу, бэби, проснитесь, страдания — значит, что-то не так. Страдания — это ненормально. Скука — это ненормально. Нормальное состояние человека — это счастье. Про это забывать никогда нельзя. Это самое важное, что может быть.

— Как не проворонить счастье в современном мире, перенасыщенном информацией?

— Еще 30 лет назад никто не мог бы представить себе, что произойдет с информацией. Что будут вот эти телефоны, что все будут ходить и разговаривать, не замечая друг друга. 30 лет назад у меня не было телефона, простите, я десять лет жил в квартире без всякого телефона, если мне надо было позвонить, я шел на улице в автомат, спускался шесть этажей по лестнице. И то, что музыку теперь можно скачивать в любых объемах и бесплатно, любые книги, любые фильмы, все есть, все доступно — никто не мог себе этого представить.

Мы еще не понимаем, как это все трансформировало мир. Мы не можем себе представить, что будет через 10 лет. А дети, которые в этом мире выросли, они не понимают, что может быть по-другому, и у них общение будет проходить совсем по-другому.

— Мне кажется, в какой-то момент должно произойти пресыщение и возможен регресс, когда люди начнут отказываться от информации.

— Знаешь, я думаю, было то же самое, когда изобрели письменность, например. Как мы помним, письменность поначалу использовалась только для бухгалтерских записей, кому отпущено сколько ведер пива и кто какое получил зерно. Стихи начали писать на пару веков позже.

С точки зрения политики, устройства жизни и всего остального в мире сейчас происходит много странностей. То, что сейчас параллельно горят леса в Сибири, в Южной Америке и в Африке, это тоже о чем-то говорит. И судя по всему, они и там, и там горят намеренно. Но ведь одновременно с этим тает полярная шапка.

— Чего делать-то?

— Делать то же самое, что и всегда, — заботиться о тех, с кем ты лично сталкиваешься в жизни. Кому ты можешь помочь, помоги. Кого ты можешь полюбить, полюби. Кого ты можешь подправить как-то, подправь. А другого нам никогда дано не было и не будет. Просто мы живем в эпоху перемен, масштаб которых мы не можем себе представить. И то, что нам кажется перегибами, чем-то странным, непонятным или абсурдным, может быть частью общей картины.

Я чувствую, что я не понимаю, мне не хватает широты зрения, чтобы увидеть, что вот это, это и это — части одного целого. Что, может быть, политическая нелепость, пожары и таяние льдов все связаны. Это даже не знаки, это части одного и того же. Просто здесь нога, здесь рука, здесь голова, но оно слишком большое.

— Страшно от этого?

— Нет. Я все равно знаю, может быть, несколько тысяч человек. Общаюсь с несколькими десятками человек по всему миру. Если я могу им помочь, значит, я могу им помочь. Если нет, то нет. Может быть, я могу помочь десяткам тысяч людей, которые нас слушают, но уже не зная их лично. Просто я говорю уже напрямую в пустоту или с ангелами, с неземным миром, что, в общем, одно и то же. Все, больше я ничего не могу. А быть как нормальный таксист в Лондоне или в Таганроге и объяснять, что в мире не так, я не стану, потому что у меня не хватает наглости считать, что я все понимаю.