истории

«Меня просили сыграть так, чтобы не жалеть их. Да как я буду жалеть?» Интервью Александра Паля — о сериале «Толя-робот» про людей с инвалидностью

Источник: ТАСС

20 мая на телеканале ТНТ начался сериал «Толя-робот» Алексея Нужного и Николая Куликова. Главную роль — Толи, у которого ампутированы руки и ноги, — сыграл Александр Паль. По сюжету, Толе ставят бионические протезы, и он начинает новую жизнь. Кинокритик Егор Москвитин поговорил с Александром Палем — о сериале, учебе в интернате для людей с инвалидностью, задержании на митинге и приглашении сняться в «Аритмии».

— В «Толе-роботе» мне больше всего нравится, что там есть заряд воли к жизни. Ты это учитывал, когда согласился сниматься в сериале? Или причина в том, что это возможность сыграть другой вид человека?

— Знаешь, несколько причин. Во-первых, там есть этот заряд — впервые в нашем кино; это история человека с ограниченными возможностями, но при этом не тяжелый черный фильм, а вполне легкий, жизнеутверждающий. Под этим углом никто не смотрел у нас на людей с ограниченными возможностями. Это первое. Второе, конечно, это компания ребят, которая делала сериал: [Алексей] Нужный, Костя Майер, [Сергей] Корнихин, Коля Куликов. Молодые ребята, амбициозные, неравнодушные. Пускай что-то получается, что-то не получается, но это ребята, которые хотят что-то делать с интересными идеями.

Третье — самое интересное для меня. Так получилось, что я учился в школе-интернате все детство. Все восемь классов, потом на девятый ушел в обычную школу, а потом, когда закончил девять классов, уехал в Германию, год не учился, и, вернувшись, закончил последние классы в интернате. То есть я учился с такими ребятами, у которых были ограничены возможности — физические, умственные. Были классы, где дети тяжело соображали, а были классы, где соображали шикарно, но, например, был ДЦП.

И когда мне предложили роль, то сказали: «Надо, Сань, сыграть так, чтобы не жалеть — потому что обычно есть жалость к этим людям». Я говорю — да как я буду жалеть, когда у меня постоянно были драки с чуваками в этом интернате. Я недавно приехал в Челябинск на актерские курсы, показывал мастер-класс как раз детям с ограниченными возможностями, которые [играют] в театре. И встретил там одного знакомого, Олега. Он меня вспомнил, говорит: «А помнишь, я тебе ****** [врезал]?» Я прекрасно помню, как у нас была разборка, мы вышли на улицу, и этот Олег мне просто всек, у меня капилляры полопались.

У меня нет ощущения, что я смотрю на них с другой точки зрения, потому что я учился с ними 11 лет в школе, и так же пинал их, а они пинали меня. Это были абсолютно равноправные отношения. Практически никто никогда не видел, чтобы эти ребята унывали из-за своих ограниченных возможностей. Это просто их жизнь, такая ситуация. Не было жалости, наоборот: друзья, кенты, стеб друг над другом, какие-то шутки. Мой одноклассник к девятому классу передвигался на коляске, но я мог подойти и сказать: «Коль, ты опаздываешь». Он, конечно, злился, но не потому, что ты к нему относишься как к обычному человеку.

И когда меня Леша спросил, я понял, что, конечно, хочу. Это была, наверное, главная причина. Я был связан с ними в детстве, и до сих пор у меня есть друзья, с которым я общаюсь, из этой школы.

— Ты часто рассказываешь про разборки в Челябинске. У тебя никогда не было страха, что тебя покалечат?

— Тогда молодой был, почему-то не боялся. А, самое-то главное еще! У меня была инвалидность. Дело в том, что у меня было искривление позвоночника. Мама у меня пробивная, так как мы жили бедно, она заставила меня пролежать две недели в больнице, проверить позвоночник, чтобы мне дали минимальную инвалидность. У меня даже медицинская карточка была, где точка черная — это значит инвалидность. Почему меня, собственно, и взяли в интернат. Мама меня отправила туда, потому что там кормили бесплатно. И не только кормили, там хорошо учили.

— Эта точка освободила от военкомата?

— Нет, потом у меня ее сняли, в классе, наверное, третьем-четвертом. Искривление позвоночника — это все-таки частая штука.

— В какой момент ты появился в «Толе-роботе»? На стадии идеи или когда уже был сценарий?

— Была идея и написанный пилот, они меня позвали и говорят: «Вот у нас такая идея про парня с ограниченными возможностями, он не унывает, он, может, единственный, кто смотрит на ситуацию бодрым, легким взглядом, готов бороться со всеми». Я говорю: «Класс». И мы сняли пилот, после этого они еще полгода писали остальные серии. Там была опасность — и я ребятам это говорил, когда они писали сценарий. Опасность в том, что Толя очень правильный человек, настолько правильный, что…

— Что в него не веришь.

— Нет, веришь, просто он начинает быть занудным. Я говорю: ребят, нужно этого избегать, потому что у него и так ограниченные возможности, а если он еще топит правильные речи всегда, и у него никакого второго дна, изъянов, то это уже скучный и неправильный персонаж. И непонятно, почему ты должен подключаться и сопереживать — только потому, что у него протезы? Это неправильно, это спекуляция была бы.

— Вот, кстати, про то, как пишет сценарии Николай Куликов. Мне кажется, у него и в сериалах, и в кино есть такая особенность: заставлять героев проговаривать смысловые вещи. Декларировать ценностную систему, как в разговоре Толи с Людой, где он объясняет ей, почему их отношения неправильные. А у тебя, судя по твоим интервью в «Вечернем Урганте» другой юмор, коэновского типа. Вот ты что-то сказал серьезно, и только потом до человека доходит, что это шутка. Насколько юмор Куликова в этом сериале тебе близок?

— Хороший вопрос. Мы очень часто с Лешей Нужным спорили на эту тему, и он как раз боролся с моим юмором. Я ему говорю: «Леха, это не совсем мой юмор, когда шутка видна в шутке». Мне он просто менее смешон. Я часто это продвигал, а Леша меня останавливал и говорил: «Саш, это же непонятно, что ты тут шутишь, даже я не понял сразу». Ну и класс, кто-то поймет, кто-то нет. Буду честным, были даже легкие стычки, когда я говорил: «Лех, да давай так сделаем». А он: «Нет, так». В общем, они со мной воевали.

— Я пока две серии видел, но по ощущениям они победили, да?

— Это же их продукт, не мой продукт. Но я проталкивал то, что хотел сделать. И мне тогда говорили: «Ладно, давай сделаем дубль по-твоему и дубль по-моему». Мы делали разные дубли, но они, естественно, брали свои. Я не против, они это придумали, они видят это так, я — чуть по-другому.

— Кстати, [Александр] Петров сказал в интервью, что хочет снять фильм, но не будет тебя ни в коем случае звать, потому что ты будешь саботировать все.

— Это правильно.

— Согласен, что у тебя репутация неудобного чувака, который учился вместе с режиссерами и вмешивается в сценарий?

— Не совсем так. То есть неудобного — я согласен, не самый удобный, может, в плане работы с режиссером. Но бывает, когда я вообще не лезу, не к чему подкопаться, ты просто веришь, что это все оправданно, и узнаешь столько нового. А бывает, когда кажется, что это не твое, и тогда ты начинаешь лезть.

А про Петрова — я бы, наверное, не смог с ним работать, я бы его стебал. Не потому, что он плохо режиссировал бы или хорошо, а потому, что я его знаю. Когда ты с человеком спишь в одной комнате и видишь, как он потный ложится, вонючий, или с утра просыпается и пытается закрыть окошко, ну и, грубо говоря, пердеж общий у вас в комнате, то когда он вдруг становится режиссером… Думаю, я бы много кололся, шутил, стебал. Это, конечно, деструктивная обстановка на площадке. Я бы сам, наверное, не пошел, если бы он меня позвал, я бы сказал: «Сань, зачем?» В эпизод бы заглянул.

— Еще Петров говорил, что самое тяжелое, когда учишься и нет денег, — отказываться от всяких стремных ролей. У тебя было так же?

— Да. Ну, как тебе сказать, меня не так приглашали, как Петрова. Хотя нас двоих утвердили на втором курсе в какую-то вгиковскую короткометражку, и мы подумали, все — это наш звездный час, нас заметили. Но в итоге меня убрали, а его, по-моему, оставили. Но ее в итоге не сняли вообще. Петров стал со второго курса сниматься, а меня никуда не утверждали. Но был момент, когда меня на четвертом курсе хотели утвердить в какой- сериал, и у меня был выбор — сняться и заработать денег, либо отказаться. Я отказался, не было проблемы, что не хватает денег, хотя у меня было всего шесть тысяч рублей в месяц, плюс стипендия, если она у меня была, — 1100, по-моему. И я жил на эти деньги. Мама присылала мне шесть тысяч, 200 рублей в день.

— Нормально, чего уж там.

— Да, прожить можно было. И я думал, ну, а что мне? На четвертом курсе появились какие-то подработки, где-то аниматором поработал, бывали лишние 5-10 тысяч в месяц, поэтому я чувствовал, что могу жить в таком режиме. Зачем сниматься непонятно в чем? На самом деле мне повезло, я один раз отказался от непонятного сериала, а потом появился [режиссер, сценарист] Рома Каримов, и «Горько!», и «Тряпичный союз». Мощных искушений, как у Петрова, у меня не было. Его хотели все тогда снимать.

— Год назад я отбирал сериалы для фестиваля в Иваново, мне прислали «Содержанок», и там в первой серии в роли следователя ты. Потом смотрю в эфире — уже не ты. Не сошлись расписаниями, или ты отказался?

— Если честно, я изначально не хотел. Я репетировал у Кости [Богомолова] в спектакле «Три сестры», и он мне предложил сняться в пилоте, и я ему сказал, что, Кость, я бы не хотел: прикольно, просто не моя тема. Он сказал, давай ты снимешься, посмотришь, что получится, и когда будет написан весь сезон, скажешь, будешь или нет. Я снялся в пилоте, потом прочитал и понял, что не мой персонаж вообще. Я ему объяснил, он меня понял, они пересняли. Там, по-моему, две смены всего было.

— Да, там Петр Скворцов теперь. В иностранных рецензиях, в отличие от наших, довольно мало пишут о художественных достоинствах, зато много о психотерапевтической функции сериалов. О том, что сериалы могут тебе показать, как справиться с конкретными проблемами в реальной жизни. Вы такую миссию закладывали в «Толю-робота»?

— Глобально на жизнь человека, думаю, это не повлияет. Но наверняка ты не раз испытывал такое ощущение, когда выходишь с фильма — крепкого, жизнеутверждающего, — и у тебя прямо крылья вырастают. И ты понимаешь — да ***** оно все конем. Такие фильмы действительно дают толчок, а дальше уже все зависит от тебя, как ты смотришь на эту ситуацию.

— А какой твой любимый фильм-мотиватор? У меня вот «Гладиатор», потом «Рокки».

— «Гладиатор» — не знаю. Для меня мотиваторами были с детства фильмы с Жан-Клодом Ван Даммом. «Кровавый спорт», «Самоволка». Спортивные американские драмы разные, «Малышка на миллион». Такие фильмы действительно имеют влияние на человека.

И книжка, знаешь, есть хорошая… я прочитал когда-то Джека Лондона «Мартин Иден», там много воды, можно треть выбросить, но на меня в юности это произвело такое сильное впечатление, что человек из простого портового рабочего вырастает в писателя просто потому, что его сподвигла любовь к девушке высшего класса. И он начинает читать и становится писателем. И на меня это произвело такой эффект — я понял, что вырос в какой-то бедной среде, где процветает мини-бандитизм… это был пример человека, который захотел и сделал себе совершенно другую карьеру, другую жизнь. Другое дело, там финал не очень радостный, но я понял, что все в моих силах. И поэтому я читал с утра до ночи полгода, действительно полгода, я не преувеличиваю, просто лежал дома и читал полгода книги. В 9 или 10 вставал, брал книгу и до 10 читал, потом выходил проветриваться. Опять же, маленький толчок, а дальше я сам.

— За шесть лет с выхода фильма «Горько!» к тебе кто-нибудь подходил и говорил, вот увидел себя со стороны и что-то переосмыслил?

— Нет, подходить-то подходили, но в основном все говорят: ты похож на моего друга, у меня есть такой друг во дворе. Я не знаю ни одного человека, который бы сказал, чувак, это на меня похоже, спасибо тебе, я понял, я был не прав, больше так не буду. Так точно никто не говорил, но это было бы забавно.

— У тебя изменилось за эти годы отношение к «Горько!», тебе нравится?

— Да, мне очень нравится до сих пор, и я считаю, это один из лучших фильмов, в которых я участвовал. Как он мне нравился, так он мне и нравится. Хотя я его не видел с тех пор, какие-то фрагменты то тут, то там. Но я уверен, что не изменю мнение, — шикарный фильм. Есть какие-то места, где я бы по-другому сделал или сократил бы, но в целом, это классный фильм.

— Мне очень нравится «Звоните Ди Каприо» и при этом не очень нравится «Горько!». В «Звоните Ди Каприо» смеются надо мной самим, а не над беззащитными людьми, это как-то легче принять.

— У меня нет такого. Я понимаю, про что ты говоришь, но это же сатира. Бывает, когда режиссер смеется над людьми и ставит себя выше. Но Першин (настоящая фамилия Жоры Крыжовникова — прим. «Медузы») в фильме «Горько!» совершенно этого не делает, я вижу, с какой любовью, на самом деле, он относится [к героям]. Он не раз на площадке рассказывал про своего дядю, который врывался, например, в дом и начинал крушить, он его боялся. Но он так рассказывает, что ты понимаешь, это одно из самых ярких впечатлений его детства. Он с любовью относится к абсурду, который его окружает, понимаешь?

Вообще его особенность — замечать абсурдное, гротесковое существование персонажа, как будто на грани. И этот ракурс и в жизни, и в кино очень специфичен. Ты смотрел его короткометражку «Нечаянно»?

— Да, конечно.

— Разве он с ненавистью относится к этим людям?

— Нет, это прикол, большой хороший прикол.

— И «Горько!» тоже, на самом деле. Особенно финал, когда понятно, что он любит их, что они человечные, просто погорячились на свадьбе, но это любящая семья. У них, конечно, еще не раз будет повторяться такое, но они друг друга любят и это самое главное, они не хотят вреда.

— Сейчас такой большой тренд в сериалах — рассказывать о том, как человек начинает жить заново, лишившись своей ключевой компетенции. А ты мог бы теоретически расстаться с актерством? Есть запасной план?

— У меня было ощущение, что я мог бы, и довольно легко. Может быть, сейчас так думаю. В какой-то момент большие актерские амбиции — обязательно участвовать, сниматься — ушли. Я нисколько не переживаю, когда меня кто-то не утвердил или не позвал, или запускается какой-то хороший проект с хорошим режиссером, который мне интересен, а меня не зовут — мне без разницы. Нужен — буду нужен, не нужен — не нужен.

Я не люблю разговаривать на тему, где ты участвуешь, у какого режиссера, — мне это неинтересно. И с друзьями моими, даже актерами, мы про это не говорим. Мне становится моментально скучно. Я не знаю, с чем это связано, может, у меня темперамент достаточно лидерский, я понимаю, что мне тяжело сидеть ждать работы. Потом, когда тебя утверждают, от тебя ничего не зависит, ты зависимый. Потом на площадке, ты тоже зависимый. Тяжеловато. Творчество творчеством, но его, по сути, от всей профессии, 10%. Все остальное — это непонятная рутина, фотосессии, ожидания, которые мне абсолютно не интересны.

— И что, ни разу не было роли, после которой ты пожалел, что ее не получил?

— Ты знаешь, нет, ни разу не было. Меня Боря Хлебников, например, звал в «Аритмию», я читал сценарий и понимал, что это очень классная роль, и она мне нравится.

— Главная?

— Да. Но он сам тогда сказал, Сань, я не верю, что ты пьющий, у тебя такое свежее лицо, молодое, ты человек-здоровье. Это еще где-то 2,5 года назад было. Говорит, я сам не могу поверить, что ты пьющий. И я с ним совершенно согласен, я не представляю, как бы я играл алкоголика. Одно дело в «Горько!», это гротеск, а другое дело настоящее, реалистичное кино. Потом я увидел фильм, фильм мне очень понравился, но я нисколько не переживал, понимая, что Саня [Яценко] гораздо больше походит на это место, чем я. Смотреть было чуть скучновато, потому что я досконально знал все, что будет. Мне так понравился сценарий, что я его дома трижды перечитывал, ставил песню и просто представлял, как это будет. Песня «Яхта».

— В 2016-2017 годах у тебя было очень много всего, а в 2018-м я, по-моему, видел только две короткометражки на «Кинотавре». Это просто график съемок или ты отвлекся?

— Я реально отвлекся.

— Что делал?

— Ничего практически, просто отказывался. Но еще учился год в Московской школе кино.

— На кого?

— На режиссера.

— Тоже хочешь снять свое кино?

— Нет такого, что я прям хочу снять свое кино. Скорее интересно пробовать снять какие-то маленькие вещи с друзьями, но я кайфую от этого процесса. Когда это получается, когда я собираю волю в кулак, собираю маленькую группу и начинаю снимать, мне очень нравится. Мне предлагали снять какие-то короткометражки, уже с бюджетами, я категорически отказывался, потому что другой уровень ответственности, сразу уходит весь энтузиазм. Когда я собираю друзей, кто-то держит свет, кто-то бутылку вина в одной руке, в другой — камеру, кто-то играет, всем в кайф, они не работу делают, а отдыхают.

— Расскажи, как тебя занесло в 2017 году в автозак (Александра Паля задержали 12 июня на акции против коррупции — прим. «Медузы»)? Твои друзья говорят, дело не в политической позиции, а в том, что тебе интересно на рожон лезть, приключения в жизни создавать.

— Отчасти да, но здесь я действительно вообще был ни при чем, я не лез на рожон, я шел из точки А в точку Б, домой. Даже не знал, что митинг, потому что только вернулся с «Кинотавра». Иду и вижу какое-то столпотворение народа. Я подумал, ну, наверное, День России. Потом смотрю: кто-то выкрикивает лозунги, «Путина долой», я понимаю, что митинг. Я встал, вижу, как ОМОН с щитами всех в коробку заталкивает, я оказываюсь в этой коробке, потом тип меня отталкивает. Потом стою у столба и наблюдаю, как молодые ребята действительно выражают свою позицию, кричат. Я наблюдаю. Я простоял где-то минут 15-20. Резко подъезжает какой-то пазик, нас держит Росгвардия, и один чувак, видимо, меня узнал, улыбался. Подъезжает пазик, выскакивают, раздвигают Росгвардию, и всех [берут], кто стоит, не разбирая. Никто ничего не кричал. Я познакомился с Петей Верзиловым, мы все в одном пазике сидели.

Я ни в коем случае не шел туда специально. В этот раз не то чтобы на рожон лез, но во мне есть такая особенность — я притягиваю критические ситуации, когда меня ограбили… какие-то полудраки на дороге с таксистами были. Пару раз попадал в ситуацию, когда меня подрезают, потом начинают показывать фак — все, меня накрывает и я начинаю гоняться, останавливаться, пытаться вылезти, потом понимаю, что меня народ все-таки знает.

— То есть это была разовая акция? У тебя изменилось отношение к этой движухе, когда ты в автозаке оказался?

— А у меня не было определенного отношения. То есть я понимаю и поддерживаю несогласие людей по поводу каких-то вопросов, и их выход на улицу — это, конечно, круто. Я иногда хожу на митинги. В последний раз, правда, ходил, когда была «Зимняя вишня», торговый центр. После этого не ходил.

Единственное, что мне очень не понравилось в отделении милиции, как они с нами обращались. Они так по-свински себя вели, не учитывая вообще наших интересов. И в какой-то момент меня узнал начальник полиции и пригласил к себе в кабинет, на чай. Сказал, что меня побыстрее отпустят, естественно. В итоге я там сидел дольше всех.

— Ты пошел на чай?

— Там было такое: «Можно его ко мне?» Он не говорил, что на чай. Он увидел меня, говорит: «Идемте со мной». Завел меня в кабинет, садится: «Я не знаю, что вам говорить. Чай, кофе?» Думаю, ну кофе. А он: «Кофе нет. Чай?» Такой был диалог. Я говорю: «Тогда чай». Приносят чай, конфетки, и он говорит: «Ну что, Сань, как вы снимаете кино, рассказывай». Я сижу и думаю, серьезно? Нас тут всех повязали, а человек меня выдернул, начал рассказывать. И в какой-то момент я узнал, что там торчит адвокат. Я говорю начальнику: «Почему адвоката не пускаете»? И он мне искренне, откровенно, тет-а-тет так: «***** [Зачем] он мне тут нужен, Сань?» Я просто сел — ни дать ни взять. Очень грамотный ответ. Я такой: «А, понятно». Я даже не знал, что ему сказать. По законодательству он должен здесь быть, но я говорю: «Все логично». «***** [Зачем] он тут нужен?» Меня выпустили самым последним практически.

— Кстати, Петров в том же интервью сказал, что учится у тебя бесстрашию.

— Бесстрашию? Мне кажется, это ради красного словца он сказал. Мы видимся раз в год, когда он там учится, не знаю. Но когда мы в институте каждый день проводили вместе, я учился у него трудолюбию. Полная противоположность мне. Меня, конечно, поражает его работоспособность, насколько человек может работать невзирая ни на что. Я в этом смысле лентяй. Если Петров такой трудолюбивый, взялся и будет пахать, как ломовая лошадь, то я, скорее всего, буду ехать сзади на тележке, которую он везет, и время от времени еще говорить: «Вот тот плуг еще, пожалуйста».

— Почему вы с [Александром] Молочниковым в какой-то момент хотели уйти из ГИТИСа?

— Мы были очень недовольны преподаванием на нашем курсе, педагогами. Мне кажется, все сначала очаровываются, когда приезжают в Москву, а на втором курсе, если ты имеешь хоть каплю рассудка, ты начинаешь замечать изъяны педагогов, изъяны образования, нехватку. Нам казалось, что если мы перепоступим, у нас будет другой, более крутой шанс себя проявить. У нас был большой бунт на курсе. [Леонид] Хейфец (мастер курса — прим. «Медузы») всем вставил мощно люлей, сказал: «Кому не нравится, ********* [сваливайте] к ***** [чертовой] матери».

— Ему на тот момент было уже лет 80?

— Да. Мы сказали, у нас нет доверия к педагогам, вот такая была формулировка. Он нас выслушал, помолчал, встал и сказал: «********* [сваливайте] к ***** [чертовой] матери». Он прав абсолютно. У нас правда не было доверия, я знаю почему — и не отрекаюсь от своих слов. Но он был прав в плане педагогики, он не мог по-другому поступить, он полководец, он педагог, он художественный руководитель курса. Если каждый будет выражать свое мнение, как вести курс, курс развалится. Но на самом деле потом кое-что поменялось. Некоторые ученики ходили под гильотиной весь семестр, а многие педагоги сразу же поджали хвосты и начали работать. Это было удивительно, что все друг за другом следили и курс это сплотило, и все начали шевелиться. Хейфец жуткий, строгий, и курс как-то попер.

— Ты продолжаешь общаться с Хейфецем?

— Да. Довольно редко, но когда мы общаемся, ты знаешь, это удивительно. Я его очень люблю как педагога, как мастера, но мне кажется, Хейфец меня к себе не подпускал до четвертого курса вообще. Я понимал, что я ему нравлюсь, но он не знал, как со мной обращаться. Петрова он часто брал и репетировал с ним, а меня ни разу за все четыре года. И только на четвертом курсе он стал ко мне теплее относиться. И я, и он ко мне. И я прямо почувствовал какое-то отцовско-сыновье отношение друг к другу.

Но мне кажется, что Леонид Ефимович не до конца знал. Где-то года полтора назад он меня встречает, я пришел в ГИТИС, и говорит: «Я посмотрел „вДудя“, мне показали „вДудя“. Ты правда все это делал на курсе?» Я говорю: «Да, Леонид Ефимович». «И это все правда, что ты рассказывал про Челябинск?» — «Да». — «Я тебя абсолютно не знаю!» Он увидел, что я совершенно другой, и говорит: «Я понял, мы не знаем своих учеников».

А вот, например, когда я учился в МШК у [Бориса] Хлебникова и [Алексея] Попогребского, — они как будто бы говорят на равных, с тобой в полукруге сидят и в какой-то момент понимают много про своего студента.

Так что я общаюсь с Леонидом Ефимовичем, но не так чтобы «попросить совета». Мне нравится, когда он мне рассказывает какие-то вещи или сам вдруг дает дельный совет. Но я никогда не звонил ему за советом. Я скорее позвонил бы другу.

— В одном интервью по поводу спектакля «В ожидании Годо» ты говорил, что все наше поколение проводит жизнь в ожидании. Это то, что объединяет тридцатилетних, или что-то другое?

— Знаешь, мне трудно сказать, я все-таки уже лет пять-семь, как и Петров, общаюсь в каком-то узком кругу богемы или около богемы. У меня, конечно, есть друзья, которые не связаны с актерскими делами, но все равно это друзья с Садового кольца. Это совершенно другой круг людей, и у меня ощущение, что все они на распутье стоят, перед ним выбор.

Один друг, не будем говорить кто, задал мне вопрос: «А ты как считаешь? Ты уже все?» Говорю: «В смысле, ты уже все?» — «Ну, ты уже такой, какой ты есть? Ты ничего менять не будешь?» В 30 приходит какая-то осознанность, вот я Саша Паль, который снялся там-то и там-то, что-то еще будет в моей жизни? Я готов к изменениям? Или так оставить? Это главный вопрос для моего круга общения. Я уже все или я еще могу чего-то или еще хочу чего-то? Или я уже смирился? Или меня интересует что-то и я готов идти дальше?

— А как ты думаешь, человек может радикально измениться?

— Трудно сказать. Мне кажется, что волей-неволей, — я по себе сужу и по паре друзей. Я просто помню, как мои друзья лет семь-восемь назад были одичалыми. Стеб, цинизм во всем, шуточки. А теперь те же люди — дипломатичны, гуманны, ни в коем случае другого не обидят. Каждый человек может измениться, другое дело — насколько.