истории

«Еще год назад я не знал, что такое „зашквар“. А сейчас часто использую это слово» Интервью Максима Галкина — об инстаграме, детях, рэп-баттлах и Навальном

Источник: Meduza

В 2015 году Максим Галкин вернулся на Первый канал после восьмилетнего перерыва; в мае 2016-го он запустил там свое юмористическое шоу «Максим-Максим», которое уже через полгода закрыли из-за низких рейтингов. Примерно в это же время Галкин начал активно вести свой инстаграм и за полгода сумел превратиться в популярного блогера: на обычной странице с селфи стали появляться скетчи с участием Аллы Пугачевой, Филиппа Киркорова, Лаймы Вайкуле, а также Лизы и Гарри — детей Максима Галкина и Аллы Пугачевой. Видео, снятые и смонтированные самим артистом, набирают около миллиона просмотров. Журналистка «Медузы» Саша Сулим поговорила с Максимом Галкиным о том, как быть современным и шутить в инстаграме, а также о рэп-баттлах, российских законах, детях и коллегах — Малахове, Урганте и Нагиеве.

Первый сольный концерт Максим Галкин дал в 2001-м на «Славянском базаре в Витебске». За эти годы он стал не только одним из главных комиков страны (Галкин продолжает гастролировать и собирать полные залы), но еще и одним из самых известных телеведущих. «Кто хочет стать миллионером?», «Две звезды», «Танцы со звездами», «Десять миллионов» — Галкин начал свою телевизионную карьеру на Первом канале, а потом восемь лет работал на «России». В 2015-м вновь вернулся на Первый; с ноября 2016-го Галкин ведет там шоу детских талантов «Лучше всех!», а с сентября 2017-го — еще и программу «Сегодня вечером» вместе с Юлией Меньшовой.

— Несколько месяцев назад ваш инстаграм выглядел стандартно — только фото- и видеоотчеты с концертов и мероприятий. Потом, видимо, вы взяли дело в свои руки и превратились в блогера. Что произошло?

— До апреля этого года к соцсетям я относился с некоторым предубеждением. Люди ведут соцсети, в первую очередь чтобы показать себя. Мне же всегда казалось, что мест, где я могу себя показать, достаточно: я езжу с концертами, веду телевизионные программы. Конечно, инстаграм у меня был, но его вел мой админ. Она прекрасно с этим справлялась, никаких нареканий у меня не было.

Все это время я пользовался старой Nokia, которая вдруг стала барахлить. Я давно хотел купить новый телефон, но в этом отношении я довольно консервативный и постоянно покупку откладывал. К тому же в старом телефоне у меня было записано больше тысячи номеров, и вот я все время представлял себе, как вручную буду перебивать их все. Еще осенью во время гастролей по Америке я купил себе айфон, но руки до него все не доходили.

— То есть все это время он просто лежал?

— Да. Весной я наконец дошел до какого-то магазина, перебросил все телефонные номера и начал им пользоваться. Совершенно естественным образом я подключился к своему инстаграму. Потом увидел, что на айфоне очень хорошая камера, и сказал своему админу, что инстаграм буду вести сам. И как только я стал это делать, то вошел в азарт, мне понравилось. Опытным путем я выяснил, что в инстаграме могу делать то, чего не делаю на площадках, на которых выступаю. И как всякий артист, получив новую аудиторию, я стал лихорадочно ее осваивать.

А дальше я начал получать отклик. Я привык к мгновенной реакции — когда ты шутишь на концерте, то по реакции публики сразу понимаешь, смешно им или нет, и здесь схожая история. В этом у инстаграма большое преимущество перед телевизором. В телевизоре ты можешь что-то планировать, придумывать, тратиться, вкладываться, а потом вдруг выяснится, что получилось не то, что задумывал. В инстаграме — сразу комментарии, просмотры, отклики.

— На сколько увеличилось число ваших подписчиков с апреля?

— Когда я начинал, там было чуть меньше 400 тысяч. Сейчас —1,7 миллиона. Самый сильный прирост — по 130 тысяч в неделю — был в июне. Такие цифры могут сравниться с показателями инстаграм-страниц крупных мировых звезд. Сейчас эта скорость замедлилась, я так понимаю, что свою ядерную аудиторию я уже привлек. Очевидно, что аудитория, которой я интересен, в рамках нашей страны или русскоязычного населения конечна. Но для меня важно не количество подписчиков, а какой процент из них активно вовлечен в происходящее: количество просмотров, лайков и комментариев. И этот показатель у меня очень высокий — он может сравниться с самыми популярными у нас в стране инстаграм-блогерами.

— А на чьи цифры вы ориентируетесь?

— Я специально не сравнивал, но видел, что если смотреть по количеству просмотров, то я в лидерах. Еще раз скажу: я человек увлекающийся, и мне, главное, самому к этому не остыть. Я попробовал и понял, что и здесь могу быть популярным. Но наслаждение от этого быстро проходит — знаю по себе. Доказал себе, и ладно. У меня такой характер — вдолгую я не умею настаивать на собственной уникальности, показался и дальше пошел.

— Зачем вам тогда все это нужно?

— Сегодня в мире очень много информационных потоков. Страница в соцсети — едва ли не единственный, который ты можешь контролировать самостоятельно и доносить через него до публики ту информацию, которая кажется тебе важной или правдивой.

Я ничего не придумываю, не подстраиваю, не инсценирую. Обычно все мои видео снимаются с одного дубля. Когда что-то делаешь через силу, то уже неинтересно и выглядит фальшиво. Пришла в голову идея простебать кого-то — бац, дал кому-то из домашних камеру, начитал что-то, один-два дубля, быстро скомпоновал, собрал, выбросил в интернет.

— Вы сами монтируете?

— Да. Если монтаж попроще, прямо в телефоне монтирую. Если посложнее, сбрасываю в компьютер, закидываю в более сложную программу.

Мне очень важна эта информационная площадка, потому что я не раз оказывался в ситуации, когда СМИ распространяли про меня откровенную ложь. А соцсеть — это простейший способ опровергнуть что-то или сказать о том, что для тебя важно. Прошло время, когда для этого нужно было обращаться к какому-то изданию.

— Героями роликов часто становятся ваши дети. Почему вы решили их показывать?

— У известных людей всегда стоит вопрос — нужно ли выставлять детей. Насколько это правильно? Если честно, у меня не то чтобы был выбор. Я решил снимать детей после того, как папарацци и так их показали. В прошлом году в Юрмале они дежурили возле нашего дома, держали вахту. Не могу сказать, что это приятно. Я лояльно ко всем отношусь, не бегаю от журналистов, даже если не назначал им встречу, — у каждого свой хлеб. Но то, как они снимут тебя с ребенком, что при этом напишут, ты отдаешь им на откуп. Еще мне неприятна мысль, что они преследуют моих детей, когда меня нет с ними рядом, когда они, например, выходят с няней.

Когда ты сам решаешь, как показывать своих детей, «папарацционное» напряжение снимается. Этим летом нас уже никто не беспокоил. У них просто никто не купит этот материал — все можно взять из инстаграма. Для меня это было жизненно важным.

— Проговариваете ли вы с детьми сценарий заранее?

— Нет. Более того, я принципиально прошу не показывать им, что видео с ними куда-то выставляют, что они где-то известны. Они знают, что папа любит их иногда снимать. Лиза может отказаться сниматься — в этом отношении она настоящая дама, — если чувствует, что сейчас не в том платье или не в прическе. Если так, то заставить ее нельзя.

Все видео с детьми — это выхваченные из жизни моменты, которыми мне хочется искренне поделиться. Благодаря своей активности в соцсетях я смог зафиксировать столько потрясающих историй, которые наверняка бы пропустил. То есть мой инстаграм — это своего рода дневник.

— Лиза с Гарри как-то невероятно органичны во всех роликах: Лиза танцует, они играют на музыкальных инструментах, устраивают импровизированные концерты.

— Это так, но понимаете, если я чувствую, что они начинают капризничать, я прекращаю съемку. Я прислушиваюсь к ним. Нет цели их постоянно показывать. Мне немного неловко настаивать на этой мысли: «Ой, посмотрите, какие у меня дети». Не хочется ни их подставлять, ни самому быть надоедливым дураком с собственным счастьем. Это тоже надоедает людям, какие бы замечательные дети ни были.

В целом инстаграм — это непростая история, если относиться к нему серьезно. Это же как любое современное средство массовой информации — оно требует и актуальности, и оригинальности.

— Серия роликов о приключениях Аллы Пугачевой и Лаймы Вайкуле в Латвии — «Дамы с дюн» — это ваша придумка?

— Само выражение придумал я, а идея принадлежит Алле с Лаймой. Они сказали мне: «Давай что-нибудь будем выставлять, что-нибудь придумаем». Режиссуру этих роликов продумывала Алла, я снимал, а они с Лаймой импровизировали.

— Ну еще, конечно, два очень запоминающихся ролика с Филиппом Киркоровым — редко когда его можно увидеть в таком комическом амплуа. Вы собираетесь продолжать?

— Я уже сказал ему, что нам надо с ним поработать. Все же вообще случайно получилось. Мы летели в Баку, и он вдруг стал гнать. Я говорю ему — подожди — и записал все это. Этого гона было на четыре минуты, и я с трудом уложил его в одну. Пришлось монтировать вторую серию. Было бы хорошо сделать что-то еще, но я не люблю, когда вымученно.

— Еще у вас было забавное видео с Яной Рудковской, в котором вы обсуждали с ней здоровое питание; до этого вы пародировали ее «завтраки». Бывали ли случаи, когда кто-то обижался на вас за стеб?

— Естественно, ты неминуемо попадаешь под критику — и в первую очередь поклонников того человека, над которым ты стебешься. К этому надо быть готовым. И чем более боевые поклонники у звезды, тем сильнее тебя обольют.

В случае с Яной все было мирно. Немного по-другому отреагировали поклонники Ольги Бузовой. Хотя ничего плохого про Олю я не сказал, я даже в чем-то ее поддержал, но сделал это настолько завуалированно, да еще на французском, да еще имел неосторожность обратиться к поклонникам Бузовой словами Шарля Бодлера — в общем, они не стали считывать содержание стихотворения, а считали только мое выражение лица. Им показалось, что оно недоброе и что я что-то против Оли замыслил, поэтому в комментариях на меня обрушился шквал.

Как юморист я бываю достаточно саркастичным и, конечно, могу кого-то задеть. Но публичные люди, даже если обижаются, виду обычно не подают. Но те, кто за ними следует, пользуясь анонимностью соцсетей, могут расчехлить, простите, говномет.

— Какие ролики заходят лучше всего?

— Я это не анализирую — пошло и пошло. Мне кажется, все зависит от того, насколько это интересно в данную секунду или насколько неожиданно. Как правило, чем больше ты смог уложить в минуту, как это сейчас говорят, панчей, игры слов, перевертышей, тем это лучше работает.

— Раз уж заговорили про панчи: что вы думаете о рэп-баттлах?

— Меня порадовало, что в баттле Оксимирона с Гнойным не все сводилось к банальному: «Да пошел ты!» — «Сам пошел!» Там было какое-то количество отсылок к литературным произведениям. Не уверен, что они прочли все, на что ссылаются, возможно, кто-то заготовил эти строчки для них.

С точки зрения языка это очень интересное явление, оно абсолютно живое, потому что лишено всякой цензуры. Эти ребята лицензированно обращаются с живым, могучим, великим русским языком, что существенно расширяет их возможности. С эмоциональной точки зрения — они сильнее мастеров разговорного жанра. Если ты можешь позволить себе сказать энное количество нецензурных слов, то ты автоматически начинаешь пользоваться успехом, у тебя появляется фора, как у группы «Ленинград».

— А как лингвисту или просто потребителю современной поп-культуры вам интересен этот феномен?

— Я посмотрел один баттл, тот, который посмотрели все, — и то только потому, что он как-то неожиданно этим летом расхитовался. Но вряд ли буду смотреть еще, если вокруг него не будет такого же мегахайпа — по-нашему, по-старомодному, шумихи.

Если честно, я немножко съеживаюсь, когда люди даже в шутку начинают так друг друга оскорблять. Я понимаю, что это условия игры, но я не принимаю даже в рамках такого жанра оскорблений на почве национальности, явного антисемитизма. На месте человека по имени Оксимирон я бы не смог продолжать общаться с этими людьми и находиться с ними в одном пространстве. Я могу принимать личные оскорбления, но оскорбления национальности в нашей стране и вообще в современном мире, который пережил холокост, я не понимаю.

На эмоциональном уровне там все строится на оскорблении, с экрана льется негативный поток. Я понимаю, что это не созидательная история, а протестная, но так как я не принадлежу к молодежной субкультуре, то и не нуждаюсь в такой форме самовыражения.

— Как вы думаете, почему это сегодня так популярно?

— Наверное, это новые нигилисты. Их объединяет протест против всего. Видимо, сейчас такое время, когда молодежи хочется так самовыражаться. Сегодня в этой среде быть образованным интеллигентом непрестижно, немодно. Когда туда приходит человек с высокой культурой и энциклопедическим образованием, то заведомо находится в проигрыше, на любой его культурологический довод ему ответят: «Да пошел ты».

— А разве так было не всегда?

— Конечно, выражения «вшивый интеллигент» или «что-то ты больно умный нашелся» появились не сегодня. Но никогда человек, который посылал интеллигента, не был героем. Даже в рамках этого баттла понятно, что Оксимирон тяготеет к интеллигенции, а его оппонент — к нигилистической массе, которая выступает против всего. И именно он стал героем. Я вижу это как примету времени — чтобы пробиться, надо быть ближе к таким людям.

— Есть ли у вас желание в том числе с помощью инстаграма дотянуться до молодых людей?

— Я ничего искусственно не делаю, я никем не прикидываюсь — кому понравилось, тому понравилось. Кому не нравится — спи, моя красавица. Я подстраиваться не буду. Ведь в погоне за другой аудиторией можно потерять свою, своя может не понять.

— Интересен ли вам, лингвисту по образованию, современный русский язык, на котором говорят школьники? Вот все эти слова вроде «кек» или «потрачено», вы их знаете?

— «Кек» — я слышал у блогеров, а «потрачено» уже не знаю. Конечно, это интересно. Еще год назад я не знал, что такое «зашквар». А сейчас довольно часто использую это слово. Нишевый, сленговый язык постепенно меняется. В зависимости от того, какая субкультура сейчас рулит, тот язык и всплывает. В 1990-х мы все вдруг стали использовать криминальный жаргон и узнали, что такое «стрелка»; сейчас это интернет-жаргон.

— Сколько лет вашим подписчикам в инстаграме?

— Вы знаете, это достаточно молодая аудитория. Сейчас я вам покажу статистику. (Показывает.) Среди моих подписчиков — 16% мужчин, 84% женщин. Ядерной группе моих подписчиков — это 40% от всех — от 25 до 34 лет. Следующей подгруппе (22%) — от 35 до 44, еще одной (21%) — от 18 до 24. Конечно, у Егора Крида картина будет немножко другая.

— Есть ощущение, что ваши подписчики в инстаграме гораздо моложе той публики, которая приходит к вам на концерты.

— Туда тоже разные люди приходят — и дети, и подростки, но в основном, конечно, люди среднего возраста. Нужно взять фотографию зала и посмотреть, кто там. Я давно этого не делал. Надеюсь, многие из тех, кого я приобрел за счет инстаграма, придут в зал.

Кстати, в последнее время все чаще слышу от поклонников не «мы вас видели по телевизору», а «мы вас смотрим в инстаграме». И для меня это прямо удивительно. Одно дело, когда ты видишь какие-то цифры у себя на страничке, а другое дело, когда ты живых людей встречаешь. Еще часто говорить стали: «Мы вообще телевизор не смотрим, мы вас только в инстаграме смотрим».

— Действительно, люди, которым сейчас 25–30 лет, все меньше включают телевизор, люди, которым меньше 20, в принципе его не смотрят. Но и старшему поколению явно уже наскучило все, что там происходит. Ощущаете ли вы некий кризис на ТВ? Обсуждаете ли эту проблему с коллегами?

— Говорить могут всякое, и не стоит судить о тенденциях по тому, что говорят. Я бы не стал обобщать и говорить об оттоке телевизионного зрителя. Все равно есть программы, которые объединяют огромное количество людей. Например, трансляция Парада Победы на Первом канале и выпуск новостей после него дали какую-то сумасшедшую цифру. Такой цифры и доли не было уже лет десять. Это значит, что все-таки в какой-то момент люди могут дойти до телевизора.

Безусловно, таким случаем стала и программа «Лучше всех!». Дети, их таланты и мое общение с ними неожиданно объединили вокруг экрана огромное количество возрастных групп. Если говорить в цифрах, то каждое воскресенье она собирает пять-шесть миллионов зрителей. Это очень много.

Не могу сказать, что наблюдаю на телевидении какой-то кризис. Интернет все равно полностью его не заменит, хотя мне очень нравится та оперативность, с которой можно работать в соцсетях, они — живая иллюстрация принципа «утром в газете, вечером в куплете». Основная же мощь телевидения состоит в эффекте присутствия. Почему мы садимся смотреть любимое кино по телевизору, даже если на полке у нас стоит DVD-диск с этим фильмом? Думаю, дело в эффекте массового сопереживания. Ты подсознательно смотришь кино со всей страной.

А про кризис — я вот в полной мере ощутил кризис печатной продукции, сам перестал покупать глянцевые журналы уже лет шесть назад.

— Почему телевидению довольно трудно работать с молодыми людьми?

— Сегодня появилось огромное количество людей, которые очень быстро потребляют и выбрасывают продукт. Вот те же блогеры. Появилась целая культура, с ними связанная. У них есть своя аудитория условных 20-летних, для которых даже «Comedy Club» и КВН — это отстой. Сценарист решил пошутить, например, на тему спиннера. Вроде бы это модно и смешно, но пока прогрессивные, новомодные, ориентированные на молодежную тусовку «Comedy Club» и КВН пошутят про этот спиннер, пока программа выйдет в эфир, шутить про него будет зашквар и отстой. И та самая молодая аудитория незаслуженно отправит их к мэтрам нашего отечественного юмора. Блогер может пошутить про спиннер в тот же день, в который он появился. За неделю весь этот хайп закончится, а телевизионный продукт еще не выйдет. Я, например, не угонюсь за этой аудиторией, при моей занятости это непосильная задача.

— Как вам кажется, ваши коллеги по Первому каналу — Иван Ургант и Дмитрий Нагиев — успешнее справляются с этой задачей? У одного — популярное вечернее шоу, другой снимается в «Физруке».

— Думаю, что в какой-то степени да. Но тут нужно сказать, что и Ваня, и Дима всегда были модными. Я изначально народный — не помню, чтобы я когда-то был модным. Не было такого, что Галкин — это модно, вот народно — да. Народно в каком плане? Полные залы, народные программы, например «Две звезды» или «Кто хочет стать миллионером?», — это же не модная программа, она была и есть народная. Теперь передача с детьми — ее же нельзя считать элитарной, она понятна всем.

А вот Дима и Ваня — модные. При этом у них обоих — безусловное чувство юмора, но юмора стебного, который не работает на эстраде. Дима — еще и артист, который воплотил интересный сценический образ. Или образ своего парня у Вани — не придуманный, он такой и есть, поэтому тоже мне очень близок. Но Ванин и Димин стебный юмор более доступен и близок молодежи, чем мой, да.

— Было ли шоу «Максим-Максим» как раз попыткой сделать что-то модное?

— С «Максим-Максим» другая история. Во-первых, на мой взгляд, канал закрыл это шоу, не дав ему возможности развиться. Во-вторых, конечно, я с ним перемудрил. Я заложил иронию второго, третьего плана, которая абсолютно не считывалась аудиторией. Не всегда было понятно, что, когда я показываю свой замок, я иронизирую над собой.

— Зрители думали, что вы хвастаетесь?

— Большинство не считывало здесь самоиронии. Еще я не сумел объяснить аудитории, что это не юмористическая программа, а субботняя развлекательная, что в ней может быть разговор, не обязывающий к юмору. Все считают, что раз я юморист, то все, что я выдаю под своим именем, должно быть смешно. А главная претензия, которую мне предъявляли, была: «Это не смешно». Но я не успел объяснить, что не должно быть все время смешно.

В этом отношении я в «Лучше всех!», и Ваня Ургант в «Вечернем Урганте», и Дима Нагиев в «Голосе» находимся в выигрышном положении. Ваня ведет информационную программу, в которой отдельной специей идет его чувство юмора — и поэтому оно ценно. Нагиев ведет программу «Голос», которая вообще не про Нагиева, не про его юмор, но каждая его шутка — как бриллиант. А я показываю талант детей, и если мне удалось хорошо пошутить несколько раз, то я тоже в выигрыше.

— Было обидно, что «Максим-Максим» не поняли и закрыли?

— Нет, мне не обидно. Это был хороший эксперимент. Обидно, когда приходится продолжать, не зная, что с этим делать. А когда ты завершил эту стадию, начал что-то другое, тогда не обидно.

— Есть ощущение, что профессия юмориста умерла. По крайней мере, там давно не происходит ничего интересного. Вы с этим согласны?

— Жанр умереть не может. Как сказал однажды Жванецкий: «Если один акробат сорвался с трапеции, это не значит, что умер весь жанр». Не могу сказать за всех, но я развиваюсь. Чтобы понять, что я делаю на концерте, надо прийти на него или хотя бы посмотреть в эфире. Даже тот факт, что этот жанр продолжает собирать зрителей у экранов и в концертных залах, говорит о том, что он жив.

Другое дело, что людей, которые могут выступать в этом жанре, очень мало, особенно молодых. Юморист — это человек, который в течение двух часов может смешить один на сцене целый зал. Вот тебе зал, займи его на два часа так, чтобы люди получили удовольствие и хохотали. Даже если взять «Comedy Club» — условно молодое поколение юмористов, хотя это уже давно не так, — обнаружится, что таких людей там практически нет. Конечно, есть те, кто объединяется в кооператив «Судорога» по два, три, четыре человека, но это другое. У старой эстрады здесь есть некое преимущество. И практически все эти артисты — из старой школы юмористов — ездят и собирают залы, просто кто-то с меньшим, а кто-то с большим успехом.

— Вы сами в своем творчестве ориентируетесь на эту, старую школу?

— Я беру лучшее из того, что есть, — и у наших артистов, и у зарубежных. Есть у меня что-то общее и с современными стендап-комиками. Мой концерт фактически наполовину состоит из стендапа, в нем нет деления на монологи. В основном это общение от первого лица, а пародии и все остальное — это краски, которыми я пользуюсь, чтобы разнообразить происходящее.

— А можете назвать несколько фамилий людей, которых вы считаете смешными?

— Я со столькими людьми дружу и общаюсь, что если я сейчас кого-то не назову, они на меня обидятся. У меня нет ответа на этот вопрос. Я давно не был на юмористическом концерте. А вот на свой концерт я бы сходил.

Я чувствую себя спортсменом, который никогда не выходит из соревнований. И если говорить о вдохновении, то я постоянно хожу на спектакли — у нас и на Бродвее, смотрю фильмы. Я знаю, что делают французские, американские и, конечно, наши комики. И выступаю-выступаю. За последние 15 лет у меня не было перерыва в концертной деятельности — не было месяца, чтобы я где-нибудь не дал концерт. Пока на них ходят — и слава богу. Я, в общем-то, уже давно этим занимаюсь, за это время многие уходили, кто-то появлялся.

— Кстати, по поводу уходили: как вам кажется, уход Андрея Малахова с Первого — это потеря для канала?

— Конечно, да. Другое дело, выдерживает ли канал такую потерю? Тоже, думаю, да. Андрей имеет кратчайший путь подключения к зрителю, он с ним всегда на одной эмоциональной волне. Лично мне жалко, что он ушел. Я, конечно, простебал его в инстаграме, и многие из его фанатов, конечно, восприняли это как наезд. Но это абсолютно дружеский стеб.

— В том же ролике вы сказали, что сами однажды уходили с Первого, но потом все-таки вернулись, и предположили, что с Малаховым произойдет то же самое. С чем связано это вечное возвращение на канал?

— Если говорить о Первом канале, то по стилю, по политике для меня это неизменная величина под неизменным руководством Константина Эрнста. Если говорить о себе, то я всегда знал, что могу, а что не могу получить на канале. Просто каждый человек, будь то я или Андрей, со временем меняется. В какой-то момент возникает ощущение, что ты можешь что-то другое, происходит переоценка ценностей. Когда я уходил с Первого, я чувствовал, что мне нужно уйти, и я не жалею о том, что перешел на «Россию». Там я получил что-то другое — и я сейчас говорю не про деньги, а про профессиональный опыт, который в тот момент на Первом мне был недоступен. А потом, спустя восемь лет, я почувствовал, что мне опять нужны перемены, и я пришел к Косте с просьбой меня принять обратно.

Еще у каждого канала есть свой дух, есть своя политика работы с артистами и телеведущими. Каждому каналу идет свой тип телеведущего. В этом отношении я был, есть и остаюсь человеком Первого канала, точно так же, как Володя Соловьев всецело человек канала «Россия». Андрей Малахов — это, конечно, человек Первого канала.

— Как влияли на переходы с одного канала на другой ваши отношения с Константином Эрнстом? Можно ли говорить о давлении, которое испытывают телеведущие Первого со стороны руководства канала?

— Константин Львович, сколько я его знаю, никогда не менялся. Это очень креативный человек, невероятный трудоголик и большой профессионал. Другое дело, что не всегда он может дать то, что от него хотят. Я вел «Кто хочет стать миллионером?», а хотел вести что-то другое, но в силу многих причин это другое я не получил. Тогда я и пошел туда, где мог реализоваться в чем-то новом. Причина всегда в нас самих. Исходные данные никогда не меняются — ни на Первом, ни на «России». Поэтому я знаю, что через три года Андрей вернется.

При этом я не говорю, что где-то лучше, а где-то хуже. Просто везде по-разному. Можно сравнить, например, с кухней. Грубо говоря, Первый канал — это французская кухня, а «Россия» — русская. И вот есть трюфель — Андрей Малахов. Резали-резали трюфель, посыпали им все блюда, вдруг трюфелю показалось, что если его добавят в борщ, то это как-то изменит его жизнь. Но в какой-то момент трюфель поймет, что в борще ему не место — там он теряет свойства трюфеля, и вернется туда, где его правильно готовят.

То же самое, если сало в лице Володи Соловьева решит прийти на Первый канал, то в исконно французских блюдах оно не приживется. Но это не отменяет ощущения и у трюфеля, и у сала, что надо что-то поменять. (Интервью было взято до того, как Иван Ургант пошутил про «соловьиный помет», а Владимир Соловьев на него обиделся — прим. «Медузы».)

— Смотрите ли вы Первый канал как зритель? Откуда вы вообще получаете информацию о том, что происходит в стране и в мире?

— Сейчас я просто не успеваю смотреть новости, это же еще надо подгадать, когда они идут. Всю информацию я получаю в интернете. Я читаю и «Ленту», и «Рамблер», и бывшую «Ленту» — вас. В общем, все подряд — и нахожу истину посередине.

— Когда принимали закон о запрете усыновления американцами, вы хоть и осторожно, но высказались против. А есть еще какие-то законы, принятые в последнее время, которые бы вы не поддерживали? Например, закон о пропаганде гомосексуализма или об оскорблении чувств верующих?

— Таких законов правда очень много. Конечно, большинство из них я воспринимаю абсолютно негативно. Это какие-то перегибы. Вот, например, закон о пропаганде гомосексуализма. Я считаю смешным говорить о том, что гомосексуалисты в России распоясались, — у нас самые забитые гомосексуалисты, одни из самых забитых в мире. Я сейчас говорю даже не об их правах, а вообще об их существовании. В этом отношении у нас очень жесткое, пуританское общество.

Я всегда воспринимал эти законы как один из способов отвлечь внимание людей от реальных проблем. Обсудить людей с нетрадиционной ориентацией ведь гораздо интереснее, чем курс доллара и движение нашей экономики.

Что касается вопросов веры, то я за равноудаленность всех конфессий от власти в нашей стране. Если уж у нас светское государство, то пусть будет им до конца. Если мы транслируем на всю страну православные богослужения, значит, мы должны уравновесить их трансляцией и мусульманских богослужений, и иудейских. А вообще лучше делать это на специализированных каналах: вот православный канал, вот мусульманский, вот иудейский.

При этом надо отдать должное нашей власти: уважения, с которым она сегодня относится ко всем конфессиям, не было ни во времена Российской империи, ни при Советском Союзе. Я меньше знаю про мусульман, но я вас уверяю, что к иудейству такого уважения и внимания не было никогда. Любой раввин вам скажет, что никогда они так хорошо и спокойно не жили в России. И это большая заслуга Путина. Думаю, что и мусульмане это подтвердят.

Но очень не хотелось бы, чтобы любая из конфессий имела нечто большее, чем проповедническое влияние на свою паству. Чтобы это влияние распространялось на политику. Закон об оскорблении чувств верующих — как раз иллюстрация того, как религия может влиять на политику.

— Считаете ли вы, что звезды или просто очень известные люди несут повышенную гражданскую ответственность? Ведь их статус позволяет влиять на многое. В США звезды часто высказываются о проблемах сексуальных или национальных меньшинств. Вы как для себя решаете, когда стоит высказаться, а когда — нет?

— Специально я для себя этот вопрос никогда не решал. Если чувствовал, что должен высказаться, высказывался. О каких-то последствиях я никогда не задумывался. Единственное, что у меня никогда не получалось, так это петь хором. Я никогда не подписываю коллективные письма, будь они за что-то или против. Я просто этого не люблю. Только если речь не идет, например, о просьбе выделить место для строительства детского дома. А все остальные письма в защиту свобод или против них попахивают этим советским, в плохом смысле слова, мышлением.

Одиночно я могу себе позволить высказаться по какому-нибудь поводу, в свое время я специально для этого даже колонку завел в «Комсомолке». Но нужно понимать, чего ты этим можешь добиться. Будет ли от этого конкретная польза, хотят ли твое мнение слышать те, к кому ты обращаешься? Ведь по большинству вопросов — и я не думаю, что это придумки пропагандистской машины, — нашу власть поддерживают большинство граждан.

В православии есть такое понятие «пребывать в прелести» — это означает получать удовольствие, упиваться собственной набожностью. Точно так же многие либерально мыслящие люди пребывают в своей фрондерской прелести. Допустим, наша государственная машина сминает какого-то человека. Иногда хор голосов, который говорит «Свободу такому-то», заставляет эти винтики еще больше закрутиться, еще сильнее подмять этого человека. Но хор голосов продолжается, все считают, что они не могут промолчать. Это же наша честь, наше достоинство.

— Сейчас, например, государственная машина занялась Кириллом Серебренниковым.

— С Кириллом лично я не знаком, к своему стыду никогда не видел ни одной его постановки. И конечно, я ничего не знаю о том, как были построены у него финансовые дела. Как и большинство людей, которые высказались по этому поводу, я не понимаю, зачем человека, который добровольно ходит на допросы и никуда не бежит, так показательно, в духе спецназа, забирать и везти столь странным образом в Москву. Мне это непонятно.

Но это вообще стиль последних лет. Точно так же арестовывают проворовавшихся губернаторов, и тоже может возникнуть вопрос: «Почему вы его так показательно, в наручниках сажаете в этот самолет? Чтобы все видели?» Видимо, сейчас так работает машина. Наверное, чтобы другим неповадно было. Может, это акт устрашения. И естественно, у меня он вызывает неприятие. И я согласен с теми, кто выступил с осуждением всего этого.

— Предлагали ли вам стать поручителем Серебренникова?

— Не предлагали, но я ведь с ним незнаком. Я подумал, что если буду лезть в это, мне скажут, что я пиарюсь. Ладно если бы речь шла о человеке, которого я хотя бы знал, а это вообще для меня параллельная вселенная. Там и так достаточно было весомых людей, которые выступили.

— На ваш взгляд, в этом случае нужно было поднимать хор голосов?

— Я не знаю. Мне сложно сказать. Изменится ли мера наказания от того, что за него поручилось столько людей? Думаю, не изменится.

— А как вообще выглядит этот неловкий момент, когда вас просят подписаться под каким-нибудь письмом, условно под письмом деятелей культуры за присоединение Крыма?

— Мне никогда никто не предлагал подписывать ни это, ни какое-либо другое коллективное письмо. Мне не надо было даже отказываться. Я всегда говорил, что коллективные письма я не подписываю.

— Следите ли вы за карьерой Алексея Навального? Интересен ли он вам?

— Слежу, как и все, кто живет в этой стране. Для меня оказалось очень показательным его интервью Ксении Собчак. Надо сказать, Навальный очень убедительно звучит, пока не доходит до Ксении Собчак. Он уже дважды до нее доходил — и дважды неудачно. Не могу сказать, что мы с Ксенией близкие друзья, но иногда мы с ней пересекаемся. Оба раза, когда я ее поздравлял с интервью, — это были интервью Навального.

Я не буду оригинальным, но мне кажется, что если человек претендует на некое место в политике, то только антикоррупционной составляющей недостаточно. Глядя на него, я все время думаю: вот если ты [будешь], что ты с нами сделаешь? Человек по фамилии Мовчан, на котором споткнулась Ксения Анатольевна, на этом целые статьи строит — на отсутствии у Навального экономической платформы.

А вот для того, чтобы коррупционеры дрожали, Навальный делает полезную историю. Но он мне не кажется полноценным политиком. С другой стороны, на нынешнем поле других оппозиционных политиков просто не существует, он один остался. Но это не мой кандидат.

— Может, через десять лет он мог бы стать вашим кандидатом, если бы у него была возможность легально заниматься политикой?

— Каждый раз, когда Навального забрасывают сардельками или плещут ему в лицо зеленкой, что гораздо более травматично, то происходит ровно то, что говорила о Бродском Анна Ахматова: «Рыжему биографию делают». Ничего, кроме веса, ему это не придает.

Скажу крамольную мысль, но я думаю, что в полуподпольном виде у Навального больше очарования и преимуществ, чем будет, если он выйдет на большую арену и ему дадут слово. В том же интервью Собчак мы увидели полную потерю того очарования, которое присутствует в каждом его смонтированном ролике. Я даже не знаю, возможно, власть, не пуская Навального в большую политику, оказывает ему услугу.

— Хочется снова вернуться к вашему инстаграму и спросить про Аллу Борисовну. По сути, вы показали стране совсем неизвестную Пугачеву — в домашней обстановке, без грима и костюмов. Вы вместе решили приоткрыть личную жизнь?

— Алла завела инстаграм раньше меня, потом забыла от него пароль, завела новый, но она совсем там не активна. Если честно, она с удовольствием принимает участие в этих видео. Я же ее не насильно тащу в камеру, я говорю: «Алл, можно, я массаж выложу или еще что-то?» Она легко на это ведется. Сам я смотрю, сколько у роликов просмотров, читаю комментарии, мне это все интересно, это тешит мое тщеславие, а она к этому абсолютно равнодушна. Мой инстаграм — это отражение моей жизни, а Алла занимает в ней главенствующую роль. Странно, если даже в интернет-пространстве эта жизнь будет проходить без нее.

— Она советует вам, что лучше сказать?

— Это нет. А снять иногда может. Но чаще она говорит: «Что это ты там себя выставляешь? Что, селфи опять сделал? Не много ли самолюбования?»