истории

«Иногда кажется, что последним спасением мог бы стать монастырь» IC3PEAK выпустили «Coming Home» — альбом, совершенно неожиданный по звучанию. Мы поговорили с группой об этой работе, об их успехе в США и о боге

05:36, 31 январь 2025

Источник: Meduza

Дуэт IC3PEAK (Анастасия Креслина и Николай Костылев) 31 января выпустил новый альбом «Coming Home». Группа известна мрачными и экспериментальными работами, но после начала полномасштабной войны в Украине их музыка приобрела еще более вкрадчивый характер. IC3PEAK покинули Россию — Креслина сейчас живет в Риге. Костылев — в Берлине, где группа и записала альбом. Они продолжают выступать по всему миру, а над одним из треков работали в Лос-Анджелесе. «Медуза» поговорила с Креслиной и Костылевым об изменениях, которые переживает группа сегодня — на фоне их большой популярности на Западе.

Примечание. Автор этого текста Никита Величко сначала поговорил с каждым участником IC3PEAK по отдельности, а затем взял интервью одновременно у обоих. Поэтому этот текст состоит из трех частей.

Настя Креслина

— Ты говорила в одном из интервью, что в Риге — городе, где ты родилась, но не росла, — чувствуешь дом. Но тогда ты говорила о гастролях. В последнее время понятие дома для тебя изменилось?

— Я посвятила этому вопросу целый альбом [«Coming Home»], его тексты. Я часто задавала его себе все эти почти три года — и сознательно, и бессознательно. В Риге у меня есть чувство узнавания. Это место для меня новое — я не формировалась здесь, но одновременно здесь есть какая-то память. Рига мне не чужая, но полноценным домом она только становится.

Когда началась война, у меня, как и у многих, был депрессивный эпизод. Я не была уверена, стоит ли продолжать заниматься искусством, музыкой. Казалось, это совершенно бессмысленно. Потом я искала новую почву под ногами, и, когда я вернулась к написанию песен, ощутила себя в каком-то смысле снова дома. Раньше я так об этом не думала, а теперь понимаю, что дом для меня — это в том числе работа с музыкой, текстами, вокалом. Вопрос остается открытым, но маленький кусочек пазла я нашла.

— Что помогло тебе найти эту почву под ногами?

— Время. Прошел первый шок. Скорбь и чувство вины остались, но теперь они скрыты в глубине. 

Я видела, что мир очень большой и разнообразный. Это может звучать грустно, но для меня одновременно и жизнеутверждающе: вселенной все равно, что происходит где-то в одном ее уголке. От этого — вся трагедия происходящего, ты совсем небольшой человек. И в то же время понимаешь, что перед тобой стоит выбор: либо уйти в небытие, либо продолжаешь жить. Жизнь, конечно, всегда выигрывает.

— Ты переехала в Москву в шесть лет. В одном интервью ты говорила, что чувствовала там неуважение к людям, повсеместные депрессию и злость.

— Вероятно, я говорила о том, что переезд для ребенка всегда сложен. Москва мне казалась недружелюбной, в том числе на контрасте с маленькой и уютной Ригой. Сложно объяснить, почему так, но в детстве Москва мне казалась холодным местом, неприветливым. С возрастом это изменилось: появились друзья и любимые места.

Но если говорить о структуре отношений между человеком и государством, то я всегда ощущала неравенство. У меня есть внутренний стержень, который позволяет разговаривать [со всеми] на равных. Но со стороны отдельных представителей инстанций я часто ощущала грубость и пренебрежение.

В последние годы жизни в Москве мне казалось, что люди стали внимательнее друг к другу. Сейчас не знаю, как что устроено, потому что не бываю в Москве.

— Ты говорила в интервью «Афише»: «У нас у всех есть травма, что мы из России, говорим на русском языке и дикари для большинства людей в мире. Но мы съездили в Штаты, и нас отпустило — мы поняли, что мы интересны». Менялось ли это ощущение в последние три года?

— Важно сказать, что я из Латвии и прошла травматизацию того, что говорю на русском языке, еще ближе к 2000-м. Ситуация, когда русский язык воспринимается как язык агрессора, для меня не нова. Я не разделяю этот взгляд. Понимаю, откуда растут корни, но не считаю, что русский язык принадлежит исключительно российскому государству. Это язык, культура, способ коммуникации. В Латвии есть много людей, которые говорят на русском, но это не россияне — это другие русскоязычные люди.

Многие в последние годы стыдились происхождения или пытались его скрывать. Но в этом нет смысла, я всегда говорила прозрачно и прямо, что я из России, — и ни разу за все время не встречала агрессии. Обычно мои слова вызывали интерес: люди начинали задавать вопросы, интересоваться моими взглядами или историей. Иногда, конечно, кто-то замыкался и ничего не спрашивал, но это нормально.

Если говорить про Штаты, то там всем по большому счету все равно. Это большая империя с собственной сложной историей насильственного отношения к другим территориям. У них сохраняется миф о величии России и одновременно об «империи зла». Им любопытно — как когда противник встречает кого-то достойного, с кем можно посостязаться в силе.

Возможно, мне просто повезло с кругом общения. Но я часто общаюсь и со случайными людьми, например с таксистами. Все разговоры вполне человеческие. Это не политика с экранов, где всех сталкивают лбами. Когда человек видит живого собеседника, он ни на кого не набрасывается.

Для меня первично, что мы все — живые люди из плоти и крови. Надеюсь, что сегодня людей оценивают не только по их происхождению, а по тому, что и как ты говоришь и делаешь.

— Ты упоминала, что не религиозный человек, но в новом альбоме есть песня «Господи, прости меня». В детстве ты видела церковную жизнь изнутри, потому что твоя мама пела в церковном хоре. Почему ты решила написать эту песню?

— Меня всегда интересовала религия с разных точек зрения. И как система, которая создавалась для упорядочивания и нормирования жизни людей. И как большой, сложный, многослойный миф. Как произведение искусства в том числе. Я не протестую против религиозных людей или веры как таковой. Вера может быть разной: можно верить в бога, в то, что бога нет, в науку или искусство. У меня нет магического мышления, направляющего в определенную сторону. Но мне интересно это изучать.

Я рада, что кому-то это [религия] помогает и становится точкой опоры. После распада Советского Союза многие люди уходили в религию и эзотерику, потому что не понимали, что происходит и за что можно ухватиться. Сейчас я тоже вижу это как глобальную тенденцию: религия или духовность для многих становятся опорой. 

Для меня «Господи, прости меня» очень связана с детством. Я сформировалась в православной культуре. Мне хотелось поработать с образом молитвы и церковного пения, потому что я много его слушала и периодически продолжаю слушать. Удивительно часто для человека, который не верит в бога, я хожу в церковь. Там тоже есть ощущение дома — я чувствую себя очень спокойно и легко. В церкви есть правила, но, так как я их знаю из детства, я могу в ней выдохнуть.

Эта песня — скорее метафорическое обращение, может быть, вопрошание. В ней много личного отчаяния. Когда уже не знаешь, к чему обратиться, ты обращаешься к богу, даже если не веришь в него. Просто потому, что все вокруг кажется необъяснимым. И ты просишь не прощения, потому что оно кажется невозможным, а любви. Но бог тебе кажется абсолютно холодным и безразличным — ко всем твоим страданиям и людей вокруг. 

Можно по-разному смотреть на эту песню: кто-то найдет мольбу, кто-то упрек. В процессе написания у меня было смешанное чувство: одновременно обида и упрек. Это похоже на разговор с нарциссической родительской фигурой или партнером, от кого ты тщетно ждешь капельки любви и внимания. Но что бы ты ни делала, это не срабатывает. Каждый может услышать в этом что-то свое: если для кого-то это вдруг звучит иначе, пусть так. Как только ты выпускаешь песню в мир, она перестает принадлежать тебе. Слушатель становится соавтором.

Иногда я думаю: надо просто уйти в монастырь. Изолироваться от новостей, событий в личной жизни и оказаться в строгой и понятной иерархии, где есть расписание и правила. Потом осознаю, что там есть особенности, которые меня, скорее всего, не устроят идеологически. Иногда мне кажется, что монастырь мог бы стать последним спасением, если в мирской жизни все не будет меня устраивать. Посвятить себя служению другого рода.

Но я уже посвятила свою жизнь служению. Возможно, это прозвучит громко и пафосно, но я в каком-то смысле служу искусству. Это тоже вид религии. Мне не раз говорили, что я как будто живу в монастыре: сижу в своей келье и что-то делаю, дозированно коммуницируя с внешним миром. Недавно я вспомнила книгу Глеба Смирнова «Artodoxia». Там как раз говорится о концепции искусства как религии. 

— Как изменилась твоя работа над звучанием и песнями в новом альбоме?

— Я очень хотела уйти от выверенного продакшена к более живому и иногда даже сырому звуку; от громкого и кричащего звучания в сторону более интимного и личного разговора со слушателем. От плакатных лозунгов к шепоту на ухо. Сейчас это более радикальный подход — стать тише. Пришло время для поэзии и взгляда, обращенного внутрь себя. Когда все вокруг кричит и превращается в гул, смысла кричать больше нет.

То же самое касается изображения — хочется иногда полностью убрать цвет. А по форме — взять и из 15 секунд сделать 15 минут видео или из двухминутного трека что-то подлиннее. Хочется быть медленнее, выдохнуть.

Наверное, [в этом альбоме] я больше, чем когда-либо, позволила себе говорить о чувствах — и не только через крик или плач, но и словами. Он как минимум наполовину состоит из брейкап-песен, и он очень личный. Песни одновременно и про расставание с любимым человеком, и про расставание c местом, которое когда-то тоже было любимым, было домом. И про поиск этого самого дома, конечно.

Альбом мы назвали «Coming Home» («Возвращение домой») — только дом этот либо горит, либо уже сгорел. И даже когда представляешь возможное возвращение, это уже возвращение в совершенно другое место. Да и сам ты уже другой.

— Вокал тоже звучит по-другому. 

— Высокий экстрим-вокал в сочетании с народными напевами стал в какой-то момент визитной карточкой группы. Но в отличие от прошлого альбома «Kiss of Death», где я экспериментировала со скримом и гроулом, миксуя это с частушками, теперь мне совсем не хотелось так много кричать.

Мне все еще нравятся контрасты, но, думаю, у меня всегда лучше всего получалось сочинять мелодии — такие, которые потом могли бы напевать слушатели. И я чувствовала эту потребность — вернуться к более мелодичным композициям, к песням, которые можно было бы петь на кухне под гитару.

В будущем я бы очень хотела снова обратиться к вокальной акробатике и, возможно, даже спеть оперную партию, не обязательно в рамках проекта. Но сейчас не время для таких экспериментов. Хочется, чтобы песня брала за душу и чтобы слезы наворачивались. Не знаю, получилось ли передать это чувство в альбоме, но я сама плакала, сочиняя многие из этих песен. 

Ник Костылев

— Как изменилась твоя жизнь в Берлине?

— Мой круг общения стал преимущественно англоязычным — и сейчас у меня больше реального круга общения. В России почти все мои друзья были в книгах, я потреблял все на английском языке. Теперь чувствую, что теряю русский, и это беспокоит. Я стараюсь больше читать и смотреть на русском, чтобы сохранить его, потому что иногда моя речь становится корявой [двуязычной], и я сам это замечаю. Это выглядит как лень: мог бы задуматься на две секунды и перевести.

— Новые песни отличаются от предыдущих: живые инструменты, более мягкое звучание. Почему так?

— С тех пор как мы написали предыдущий альбом, прошло три года. За это время мы сильно изменились, как и многое в мире. 

Первая причина — мне всегда хочется делать что-то обратное тому, что я делал раньше. Другим результат может казаться похожим, но для меня это совершенно новая музыка. Сейчас у меня, кажется, действительно получилось сделать что-то обратное, я всегда к этому стремился.

Вторая причина — мне кажется, что технологии обрели такую силу, что иногда они не помогают, а в чем-то нас опережают. Мне захотелось побежать в обратную сторону — и делать более человечные вещи. Я взял в руки гитару, пусть и играю на ней не очень хорошо, но мне это даже нравится — я совершаю человеческие ошибки, и это слышно. Я уверен, что будущее именно человеческой музыки — за живым исполнением. Искусственный интеллект, вероятно, однажды сможет писать в некотором смысле лучше, чем мы, но он еще долго не сможет сидеть перед тобой с гитарой и петь, глядя в глаза.

Именно так мы и работали. Я взял гитару, Настя пела, мы впервые как «нормальная» группа писали альбом. До этого я всегда делал биты, Настя [удаленно] после этого на них записывала тексты.

Третья причина — я начал копаться в музыке XX века, 1960-х и 1970-х годов. Удивительно, насколько эти записи до сих пор свежо звучат. Например, Ник Дрейк — как будто бы его записали вчера. Еще не было войны громкости, можно было ничего не компрессить, сонграйтинг и тексты были главными. Сейчас Настя больше лезла в продакшен, а я больше погружался в сонграйтинг. Я сильно увлекся им в своем проекте sputn1k — выпустил два трека, но на самом деле записал полтора альбома. 

— Почему в проекте sputn1k тебе захотелось петь?

— Я очень увлекся сонграйтингом. Мне стали интереснее мелодия и лирика, чем звук. Это совпало с периодом, когда Настя потеряла старый дом и искала новый. Был долгий период, когда она почти не писала музыку. Мне же необходимо писать каждый день — это моя форма психотерапии. Я продолжал, но это никуда не уходило. И я начал пробовать записывать свой голос.

Сначала получалось плохо, потом чуть менее плохо. Сейчас у меня накопилось достаточно музыки, я очень воодушевлен. Мой внутренний контрол-фрик доволен — я делаю все сам, мне не нужна никакая коммуникация. Это просто другое, что-то новое для меня.

— Давай чуть подробнее остановимся на второй причине. Почему ты считаешь, что искусственный интеллект влияет на музыку?

— Пока это происходит не так сильно. Многие из самых популярных песен и альбомов последних лет — это все еще [сделанная людьми] электронная, автотюненная музыка, и она в мейнстриме. Я говорю больше о том, как технологии влияют на меня лично — и как я представляю будущее музыки.

Для меня поворотным моментом стало появление Midjourney. Многие думали, что искусственный интеллект сначала придет за бюрократами, но он пришел за художниками. Потом появились сервисы вроде Udio, которые создают музыку. Это не то чтобы отбирает работу у музыкантов, но девальвирует человеческий вклад. Например, сейчас я могу загрузить в Udio запрос вроде «психоделический рок про Красную Шапочку в стиле Джо Кокера», и он выдаст вполне приличный трек. 

— Ты упомянул, что у тебя стало больше друзей. Это связано с переездом в Берлин?

— У меня всегда был круг общения, но раньше я был трудоголиком, полностью поглощенным работой. Берлин, конечно, помог мне немного это переоценить, но больше всего помогли психоделики (я попробовал их всего несколько раз). Было ощущение, что я поговорил сам с собой как с другом, который сказал: «Посмотри на свою жизнь со стороны. Это ненормально». Это был эмоциональный опыт, после которого я несколько дней по-хорошему плакал и начал постепенно менять жизнь.

Стал думать о настоящем, о том, что важно здесь и сейчас, а не через месяц или год. Осознал, что люди — это главное, что есть в жизни. Переосмысление помогло мне выстроить новые связи и научиться ценить отношения.

— «Это ненормально» — ты имеешь в виду трудоголизм?

— Да, и вообще образ жизни. Я пытался понять людей, не разговаривая с ними. Все мои менторы существовали только на страницах книг, в фильмах и музыке. Ты не можешь задать им вопрос — ты слушаешь монологи. Сейчас я могу отражать свои идеи в разговорах с реальными людьми и получать обратную связь.

— Можно ли сказать, что это повлияло на музыку? Она поэтому стала более человечной?

— Конечно, гитара — это очень человечный инструмент, ты буквально слышишь тело, когда человек играет на гитаре. Мы старались в звучании оставить только самый необходимый скелет, и даже те инструменты, которые использовали, были аналоговыми и акустическими. Я много где играл на живых барабанах, а не программировал их. Много использовал аналоговый синт вместо VST.

— Ты впервые живешь в другой стране? Называешь ли ты это эмиграцией?

— Я полгода провожу в Берлине, а остальное время еще где-то. Начал путешествовать подолгу еще за год до переезда, жил по несколько месяцев или полгода в разных странах.

Я уехал до начала полномасштабных военных действий. В России я давно не чувствовал себя спокойно — мне не кажется, что я был в опасности, но каждый раз, когда я выезжал, мне становилось легче. Например, прилетал в Берлин, садился в поезд до города и ощущал, как отпускает напряжение. Я тогда этого не осознавал, но сейчас понимаю, что это было важным сигналом. Поэтому я сделал прагматичный выбор уехать сюда.

Ощущаю я себя хорошо. Интересно, что у меня есть иррациональное желание вернуться в Россию — просто потому, что мне туда нельзя. Запрет усиливает желание. Но если бы я мог туда поехать, то, возможно, мне этого и не хотелось бы.

Настя и Коля

— Вы впервые записывали альбом, находясь друг с другом рядом.

Настя: Это для нас действительно новый опыт. Конечно, ощущения меняются.

Для меня важную роль сыграл опыт работы с другим продюсером. Я впервые сидела в одной комнате с почти незнакомым человеком и вместе с ним что-то создавала. Это сняло зажим, который, возможно, мешал мне в работе с Колей. Процесс стал совершенно другим — это был живой обмен идеями.

Я не считаю, что виртуальная работа хуже — просто это другой процесс с другими нюансами. Даже когда мы долго не общаемся и через какое-то время встречаемся или созваниваемся, нам не кажется, что нужно восстанавливать этот пробел. В жизни происходят события, мы делимся или не делимся ими друг с другом — но мы все время друг друга понимаем. Поэтому для нас любой способ рабочий — хоть удаленно, хоть в одном пространстве.

Когда мы пишем музыку, мы не очень много разговариваем об этом. Это физиологический процесс — про звук, эмоцию, вещи, которые не заключаешь в слова, кроме текста. Текст создается в моменте.

— Настя, как в тебе уживаются языки, на которых ты пишешь? Обсуждаете ли вы, на каком языке работать — русском или английском?

Настя: Я всегда существовала в двух языках. Русский — мой родной, разговорный язык, в котором я думаю и живу. Английский для меня всегда был языком информации: большую часть того, что я читаю, я потребляю именно на английском.

Когда мы записывали треки, английский казался универсальным. До этого более универсальным был крик. После первого тура в Штатах мы поняли, что наша аутентичность особенная, и она в том числе в языке. Захотелось разговаривать с русскоязычной аудиторией на русском языке и писать тексты.

Перейти с английского на русский язык было для меня сложно. Русский язык для меня более интимный. Я чувствовала уязвимость, как будто становлюсь видимой со всех сторон. Но сейчас я продолжаю жить в двух языках. Появился еще латышский язык, который я тоже потихоньку учу.

— А как у Коли? В текстах sputn1k используются оба языка.

Коля: Это первые треки, в которых мне, возможно, казалось это необходимостью. Сейчас у меня довольно много треков только на английском и есть несколько только на русском. Вначале это, скорее, было от неуверенности — я пытался показать все, что умею: и кричать, и шептать, и вообще все-все-все. Сейчас я пытаюсь делать как чувствую. Поэтому у меня есть треки на русском, на английском и смешанные.

Я стараюсь не мешать самому себе. Это, наверное, единственное сознательное решение, которое я принимаю в музыке. Все остальное время это максимально иррациональные вещи. Главная рационализация — это быть в процессе менее рациональным.

— Настя, как ты восприняла изменение в звучании? У вас же Коля полностью отвечал раньше за музыку, а ты — за тексты?

Коля: Сейчас так же.

Настя: У нас проект устроен так, что Коля отвечает за музыку, он композитор. Но я занимаюсь музыкой, потому что сочиняю вокальные мелодии и партии, песню. В этом смысле я тоже композитор. Так что нельзя сказать, что я никогда не имела к музыке никакого отношения. С самого начала я хотела, чтобы этот альбом был акустическим.

— Как западная индустрия влияет на вашу музыку?

Коля: У нас был период, когда мы рассматривали более традиционный путь — работать с лейблами, менеджерами, букинг-агентствами. Я смотрел на это как на опцию: окей, нас больше всего слушают в США. Почти все артисты с нашей аудиторией работают с лейблами, у них есть менеджеры. Мы начали строить подобную структуру вокруг себя: у нас появился менеджер в Лос-Анджелесе, мы начали вести переговоры. У нас было несколько предложений — очень хороших, особенно от инди-лейблов. Но каждый раз мы их рассматривали и отказывались.

Мы поняли, что правильный путь для нас — оставаться независимыми. Начали организовывать туры DIY-способом: через нашего менеджера и небольшие локальные агентства. Мы будто сбежали от корпоративной индустрии — зашли одной ногой, посмотрели; мне лично не понравилось. И решили — окей, делаем как делали сами, но на лучшем уровне. Поэтому мы полностью контролируем весь процесс, как и раньше.

Настя: Я согласна с Колей — у меня всегда осторожное отношение к большим организациям. Чем больше структура, тем, как правило, длиннее путь до музыканта, с которым она взаимодействует.

Мы с Колей оба любим контроль. Нам важно, чтобы все происходило быстро, здесь и сейчас, насколько это возможно. Еще нужен определенный склад характера — умение срабатываться с людьми и процессами. Наш менеджер — наш друг. Это всегда дает лучший результат. То же самое с лейблами — лучше создавать свою команду, лейбл и уже на нем выпускаться.

Коля: Проблема [с корпорациями] в том, что ты вынужден много с ними коммуницировать — и это косвенно влияет на то, что ты делаешь. Как бы мне ни хотелось идеалистично представлять, что я остров и на меня ничто не влияет, — на самом деле влияет. Каждый раз, когда я приезжал в Лос-Анджелес, я общался с менеджерами, с людьми из индустрии — и даже с музыкантами, которые думают как менеджеры, — это оставляло свой отпечаток. Лос-Анджелес вообще специфичный в этом плане. Многое из того, что я там делаю, перестает мне нравиться после того, как я возвращаюсь в Берлин. 

И второе — корпорации довольно тупые. Это то, о чем Настя пыталась сказать деликатно. Я очень рад, что мы не подписались на мейджор.

Например, мы думали выпускать предыдущий альбом на мейджор-лейбле. Случилась полномасштабная война. Альбом называется «Kiss of Death», и он от русской группы. Корпорации не разбираются в сортах русских, и этот альбом никогда бы не вышел, если бы мы были на них подписаны. В лучшем случае его бы просто отложили на годы. Никто бы нас не услышал — и мы ничего не могли бы с этим сделать.

— Настя, а у тебя какие ощущения от Лос-Анджелеса?

Настя: Коля ездил туда чаще и проводил там больше времени. Я в последний раз была там в общей сложности три месяца. Мы разные люди, и я ехала туда с большим скепсисом. Я настраивалась на негатив: видела Лос-Анджелес как Мекку капитализма. Это город, где успех и финансовый рост часто становятся ключевыми ценностями, а выживание диктует ритм жизни.

Но я увидела и другую сторону. Лос-Анджелес — это не только индустрия: это и огромное количество артистов. Сам город одновременно дарковый, в том числе с точки зрения социального расслоения. Там много текстур, которые меня как художника очень привлекают. Я чувствую там в воздухе витальное электричество. Может, я очень романтизирую.

Коля: Ты сейчас как будто в середине [сюжета фильма] «Малхолланд Драйв».

Настя: Мне повезло — я встретила там людей, с которыми мне было здорово общаться. Поэтому говорю с теплом. В какой-то степени я везде беру с собой внутреннюю структуру личности. Конечно, среда влияет, и я под нее подстраиваюсь. Но у меня есть что-то внутри, что все время сопротивляется, и это помогает мне сохранять свою идентичность.

Вокальную часть трека «Господи, прости меня» я заканчивала в Лос-Анджелесе. Это любопытно, что именно недалеко от Голливудских холмов была написана песня про бога — в месте, где его вроде бы и нет (хотя мы знаем, что Америка — страна очень религиозная). В этом есть своя магия.

— Ваши треки, как и у некоторых других музыкантов, которые четко высказались в поддержку Украины, остаются на российских стримингах. Как это устроено с учетом вашей работы на Западе?

Коля: Мы, конечно, думали о том, оставлять или не оставлять музыку на российских площадках. Аргументы за перевесили. Это не из-за денег: стриминг в России почти ничего не приносит. Это связано с тем, что мы хотим, чтобы люди слышали [нас]. Чтобы не было эксклюзивности и закрытости. Мы не хотим терять связь с нашим российским слушателем. И так страна закрывается от всех — зачем в этом помогать?

Настя: Бросать слушателей в этой абьюзивной среде, где есть только пропаганда и точечные возможности чувствовать себя не одиноко, — мне кажется, это было бы страшно. Поэтому очень важно сохранить этот контакт, чтобы мы могли продолжать влиять, если это возможно, на то, как они думают и как они находят через нас подтверждение каким-то вещам в идеях, мыслях.

Они смотрят вокруг и видят, что вообще ничего, кроме, условно, «я русский», не осталось. И что тогда — я тоже «русский»? Для меня музыка и искусство — это коммуникация и возможность дать другим людям и себе тоже не чувствовать себя одинокой и брошенной. Мне кажется, что это одна из очень важных функций того, что мы делаем. Надеюсь, что у нас как-то получается.

— У вас были совместные треки с российскими музыкантами, которые остаются в России, например Boulevard Depo и Хаски. Поддерживаете ли вы связь с ними? Изменилось ли ваше отношение к их музыке за последние годы?

Коля: Boulevard Depo всегда казался мне музыкантом вне контекста. Его треки универсальны. Насчет Хаски — контекст изменил для меня восприятие того, что мы делали вместе. Мир изменился, и то, что я раньше видел как иронию в текстах, сейчас вижу по-другому. На примере [совместного трека IC3PEAK и Хаски] «Весело и Грустно» — сейчас мне кажется, что контекст уводит его часть в обратную сторону от оригинального пацифистского текста.

Настя: В этой песне нет ни лозунгов, ни призывов. Это скорее эмоциональное, чувственное восприятие войны, насилия, которое никак не может вызвать теплые и светлые чувства.

Если говорить о Хаски, то во время записи совместного трека мы встретились однажды и [после] практически не общались. Он по-прежнему очень талантливый и выдающийся поэт — это факт. Что касается его нынешних взглядов — это отдельный разговор. Для меня это вообще вопрос, потому что я с ним не общаюсь. Я не видела его прямых публичных заявлений. Естественно, я не разделяю поддержку военных действий России, если она есть с его стороны.

Что касается Boulevard Depo, я не могу назвать его абсолютно неполитическим музыкантом. В его текстах иногда встречаются меткие, ироничные, точечно рассыпанные вещи, которые схватывают что-то в воздухе. Но он не человек лозунгов — это больше поэзия, музыка. Из-за того, что мы сейчас не общаемся, я не знаю его нынешней позиции, но предполагаю, что человек в адеквате.

— В 2016 году вы поддержали российское квир-сообщество — клипом «Go with the Flow», в котором сказали «фак ю» закону о «пропаганде гомосексуализма». Потом вы клип удалили, потому что, как вы сказали, он перестал соответствовать вашим представлениям о качестве. Стремитесь ли вы поддержать квир-сообщество сейчас?

Настя: Наши взгляды не меняются — мы просто не паразитируем на этой теме и не используем ее суперактивно. Делать из этого фетиш было бы с нашей стороны странно. Смотря про какой вид поддержки ты спрашиваешь — в одном из последних клипов у нас целуются омоновцы.

Коля: Я страстно целую мента взасос — любовь побеждает.

Настя: В этом смысле ничего не поменялось.

— Настя, ты все еще возишь с собой кастет с надписью «pussy»?

Настя: В каких-то коробках он есть. Последняя из таких штук, похожая по смыслу, — это хлыст из кос. Тоже орудие нанесения увечья или дисциплинарных мер. Но он сделан из волос, а коса — это женственность и женская мудрость, и если тогда [с кастетом] это был агрессивный выпад в сторону сексизма и метафорической защиты прав женщин, против абьюза и насилия, то тут уже две стороны. Ты сама себя можешь хлестать, потому что у тебя есть мизогинные представления о том, какой женщина должна быть, — либо кто-то может взять этот хлыст и тебя отхлестать. Это, конечно, тоже метафора.

— Как вы оцениваете, осталась ли у вас травма после тура 2018 года, который вы сами называете «ментотуром»?

Коля: Я рассказывал об ощущении облегчения каждый раз, когда я выезжал из России. Это началось после того тура. Я думал о том, что говорю по телефону, смотрел, караулят ли машины у дома, где и о каких темах говорить с людьми. Это мелочи, но из них состоит жизнь. Я говорил себе: «Зато какое полотно для творчества!»

Настя: В России ты привыкаешь к фоновому состоянию тревоги, когда все время готов дать сдачи или побежать. У меня долгие годы были проблемы со сном, я реагировала на каждый шорох. Я общалась с активистками, участвовала в протестах и все-таки уверена, что за мной пару раз ходил «эшник», меня отдельно досматривали.

Когда я уехала из России в начале войны, после пересечения границ у меня случилась в машине сильная истерика. Это была гонка, уехать, но одновременно я испытала огромное облегчение. Я наконец выдохнула. Так что, думаю, травма все-таки была.