истории

«Я не считаю себя одержимым красотой» «Медуза» поговорила с Паоло Соррентино о его новом посвящении Неаполю — «Партенопе». Фильм должен понравиться поклонникам «Великой красоты» и «Молодости»

Источник: Meduza

В прокат выходит «Партенопа» — быть может, самый противоречивый фильм Паоло Соррентино. В нем любование прекрасной героиней, воплощающей дух родного города режиссера, Неаполя, доходит до гипертрофированных масштабов, а биография персонажа распадается на череду не связанных между собой эпизодов. Критики обвинили Соррентино во множестве грехов, начиная с «мужского взгляда» и объективации и заканчивая бессодержательным эстетизмом. Но самым страстным поклонникам «Великой красоты» и «Молодости» новая работа итальянского мастера может показаться не менее совершенной, чем его предыдущие фильмы. С Соррентино в преддверии зрительской премьеры «Партенопы» поговорил обозреватель «Медузы» Антон Долин.

— Насколько для вас важно, что вы родом из Неаполя? В последних двух фильмах — «Руке бога» и теперь «Партенопе» — как будто бы нет ничего важнее места действия.

— Никогда я не привязывал себя к Неаполю, снимая картины где угодно: часто в Риме, иногда вообще в других странах. Но в последнее время почувствовал желание вновь открыть для себя родной город, где я появился на свет и вырос, но который покинул совсем молодым. Сегодня я совершенно его не знаю, и кино — способ обрести это знание.

— «Партенопа» — личный фильм для вас? В отличие от «Руки бога», основанной на опыте потери родителей, он все-таки связан с фантазией, придуманной героиней.

— Парадоксально, «Рука бога» была автобиографичной и рассказывала о том, что произошло со мной на самом деле, но «Партенопа» для меня — несравнимо более личное кино. Мои эмоции, чувства переведены здесь на язык кинематографа. Я признаюсь в неосуществленных мечтах, не проговоренных с юности желаниях.

В силу обстоятельств я был вынужден повзрослеть преждевременно, приняв на себя ответственность, к которой не был готов. Я так и не испытал той беспечной свободы, которая свойственна тинейджерам, как будто оказался на всю жизнь лишенным опыта этих лет. Пожалуй, единственная мечта, которая сполна осуществилась — желание профессионально заниматься кино. Самое же личное в «Партенопе» — попытка передать течение времени, проживание этого потока. 

— Течет оно медленно, задумчиво. Быть может, как во сне. Не поэтому ли за фильм успевает пройти целая жизнь? Это можно считать обретением той свободы, по которой вы тоскуете и которой у вас в молодости не было.

— Это в своем роде очень летний фильм. А когда жарко, темп замедляется, ты никуда не торопишься. Неаполь для меня — город каникул, куда приезжают летом, чтобы отдохнуть, поэтому «Партенопа» так нетороплива.

Что до снов, то я бы, скорее, говорил о воспоминаниях и их переменчивой природе. В конце концов, мы встречаем героиню уже пожилой синьорой, которая отрывочно, иногда с неточностями и искажениями пытается вспомнить о тех событиях, которые определили ее судьбу. И вы правы, это дает чувство свободы. Воспоминания — своего рода фильтр, они определяют, что было для нас по-настоящему важным, а что нет. И что сделало нас теми, кем мы являемся.

— Этим объясняются включения фантазии и даже магических элементов в ткань ваших картин?

— Здесь — весьма распространенная ошибка: меня любят называть сюрреалистом, но сам я считаю свои картины абсолютно реалистическими. Часто те сцены, которые кажутся вам плодом воображения, взяты непосредственно из моего опыта. Я их не придумал, а прожил.

— Ваша героиня Партенопа — антрополог. Для вас антропология как-то связана с кинематографом? Вы тоже чувствуете себя своего рода антропологом, когда работаете над фильмом?

— Да, всю жизнь я считал, что кино и антропология неразделимы и очень схожи. Обе дисциплины исследуют характеры людей, их общие и различные черты. Обе связаны с наблюдением, разглядыванием с дистанции.

— Ваша героиня — своего рода автопортрет? Или она в большей степени идеал?

— Конечно, в ней немало моих свойств, невзирая на очевидные различия: красивым я себя, в отличие от моей героини, не считаю и не могу даже вообразить. Партенопа обожает соблазнять, она оценивает свою внешность и отдает себе отчет в способности притягивать взгляды, а я всю жизнь соблазняю зрителей образами моих фильмов.

Но значительнее для меня, как я уже сказал, наше с ней сходство в том, как мы ощущаем течение времени. В той сцене, где она из лодки видит молодых ребят на пляже, Партенопа вдруг осознает, что ее юность закончилась и не вернется. Это острое чувство конца, завершенности этапа присуще мне. В целом женщины лучше мужчин ощущают то, как безвозвратно проходит время, один невозвратный момент сменяется другим. Этим они отличаются от большинства мужчин, которые по-детски цепляются за иллюзию неизменности, сопротивляются естественным трансформациям.

— Об этом — сцена встречи Партенопы с писателем Джоном Чивером на Капри, которого играет Гэри Олдман?

— Да. Это случилось на самом деле — Чивер бывал на Капри, отдыхал там, а мне всегда нравилась его проза. Еще сильнее меня впечатлили его дневники, в которых он называет свой алкоголизм и свою гомосексуальность тюрьмой, из которой невозможно бежать. Он не способен стать свободным — и мне показалось остроумной идеей столкнуть их с Партенопой, которая, напротив, только что открыла для себя, что такое свобода, и опьянена этим.

— Как бы вы сравнили характеры и черты начинающей актрисы и суперзвезды? Об этом трудно не думать, когда Олдман встречается в одной сцене с играющей Партенопу моделью Челесте Делла Порта и у их персонажей возникает что-то наподобие платонического романа.

— Они очень разные во всех смыслах, по всем параметрам. Челесте и Гэри воплощают два противоположных типа актера: антагонист или соперник — и дитя. Олдман предлагает тебе свои умения, требует, чтобы ты оценил то, что он с некоторым вызовом демонстрирует; это первый тип. Другие артисты — дети, которые желают только любви, но не суда. Челесте принадлежит к этому типу. Но дело абсолютно не в возрасте!

— Вы как будто одержимы идеей «великой красоты», ваша героиня — ее живое воплощение.

— Я встречал в жизни множество красивых женщин, и меня всегда впечатляла их общая черта: красавицы осознают свой дар, свою власть над людьми, и учатся ей пользоваться. Но им в той же степени свойственна некоторая нервозность, приходящая с осознанием того, что красота не принадлежит лично им, она как будто бы становится всеобщим достоянием.

Нет, я не считаю себя одержимым красотой, хотя для меня важный аспект кино — создание прекрасных образов. Вспомните «Изумительного» и его героя, политика Андреотти — разве он красив? А сыгранный Шоном Пенном рокер из «Где бы ты ни был»? В этих персонажах есть харизма, но нет красоты. Красота может быть ловушкой, и я не хочу в нее попасться. К тому же уродство не менее важно для искусства. А самое красивое, что я знаю, — это искусство режиссуры.

— Финальная сцена фильма связана с народным празднованием победы в чемпионате. Почему вы поставили именно такую точку?

— Потому что я хотел, чтобы концовка была оптимистичной. Время идет, и с некоторой неизбежностью мы все теряем способность удивляться чему-либо. Я был уверен, что не сохранил ее. Но я оказался в Неаполе, и чувство эйфории во время народного праздника вновь вернулось ко мне. Мне было важно это передать.

Партенопе, которую в этой сцене играет Стефания Сандрелли, 73 года, большая часть ее жизни позади, и ей кажется, что она все повидала и испытала — но вдруг становится частью огромного бурлящего города в самый разгар праздника. Это дает надежду, возвращает удивление от мира. Пусть зритель тоже его испытает.