На Западе снова становится популярной идея о том, что с Россией придется иметь дело — какой бы она ни была. Почему война и диктатура в этом году перестали вызывать абсолютное неприятие? Размышляет Александр Баунов (Carnegie Politika)
Запад пережил отчуждение войны, ее частичное выгораживание из собственного пространства, а также охладел к героическому образу президента Владимира Зеленского. Осложнила положение Украины и новая война на Ближнем Востоке. На этом фоне возвращается идея, что с Россией придется иметь дело, какой бы она ни была, а вместе с ней будущая легитимация воюющей диктатуры. Есть такой запрос и внутри России: в критике войны и режима теми, кто еще не наговорился на эту тему, начинают чувствовать скрытый упрек и помеху устроить дела так, как требуют обстоятельства. О том, что может стать опорой для антивоенных настроений в эту эпоху великой релятивизации, когда все абсолютное стало относительным, рассуждает старший научный сотрудник Фонда Карнеги за международный мир Александр Баунов. «Медуза» публикует этот материал полностью с любезного разрешения проекта Carnegie Politika.
2023 год стал годом великой релятивизации. Весной, летом, осенью, зимой 2022 года Европа испытывала шок. Оказывается, Россия, самая большая страна на континенте, самая сильная на нем в военном отношении, действительно способна, как рассказывали нынешним взрослым в детстве, запросто, даже без очевидного предлога послать через государственную границу танки, ракеты и самолеты, бомбить и обстреливать города, захватывать и присоединять земли, расширяя жизненное пространство для своего несправедливо обиженного народа, а ее политики могут разговаривать языком безумных диктаторов из исторического кино.
Чувство, что напали на всех, моментально стало всеобщим в Европе и довольно массовым даже в самой России. Украинские флаги появились там, где прежде не вывешивали даже национальных — над музеями, театрами, европейскими посольствами в чужих столицах, строительными площадками и придорожными кафе. Гражданам Украины открыли границы так, как не открывали никому прежде — без ограничений, без подачи документов на какой бы то ни было статус, с правом на работу в любом секторе экономики. В отличие от всех остальных беженцев, украинцы, даже оказавшись в пунктах размещения, сохранили полную свободу перемещения и образа жизни.
Европа приучила себя и к новому образу беженца, не обязательно плохо одетого или голодного, а такого, который идет в кафе, театр, на концерт, ищет хорошую школу для детей и порой приехал на хорошей европейской машине, иногда получше, чем у тех, кто его принимает. После преодоления некоторого когнитивного диссонанса новый образ беженца тоже работал на главное переживание этой войны: напали на таких же, как мы, практически на нас, и если бы к Западу от Путина не было Украины, на их месте могли быть мы.
В конце концов, на Запад пошла та самая армия, движения которой боялись много десятилетий и про которую говорили, что и без ядерного оружия ее марш к европейским столицам может занять считаные дни. А вела себя эта армия порой даже хуже, чем от нее ожидали. Использование сухопутной армии европейского государства против соседнего само по себе было шоком, но вид разрушенных городов, людей, сбившихся на станциях метро при свечах, могил жителей во дворах их собственных домов с именами на картонных табличках далеко превзошел фильмы и сериалы, пугавшие российским вторжением.
Молниеносное отождествление себя с жертвой подтолкнуло к решительным действиям. Даже те торговые, финансовые и транспортные санкции, которые накануне вторжения обсуждались неохотно, как крайние и гипотетические меры, вроде отключения платежных систем, запрета на воздушное сообщение, заморозки активов, болезненных для собственной экономики эмбарго, были приняты с поразившей всех быстротой. После того как украинские вооруженные силы не сдались, начались финансовая и военная помощь Украине в масштабах, которые даже близко не обсуждались накануне войны.
За без малого два года это переживание потеряло интенсивность. Европа и Америка продолжают считать Украину жертвой, достойной помощи и сочувствия, но их граждане больше не чувствуют непосредственной угрозы для себя. Атаковали союзника, протеже, но не их самих. Не то чтобы от России сразу ждали начала Третьей мировой, но переход важнейших политических и моральных границ очень зримо предвещал ее возможное начало, страшил скорым продолжением. Его не последовало.
Оказалось, что вторая армия мира, она же — первая Европы, не способна выйти к западным столицам в течение дней или даже недель. Выяснилось, что она может как стремительно наступать, так и стремительно передислоцироваться под напором более слабого по всем меркам противника. Она не в состоянии в ходе неожиданной и вероломной атаки взять столицу соседнего молодого, все еще формирующегося государства, где не без основания рассчитывала на помощь одних и апатию других. Она месяцами штурмует малозначительные, неизвестные по имени ее собственным гражданам районные центры, в процессе овладения стирая их с лица земли.
Парадоксальным образом мощь украинского сопротивления, которое лишило Россию решающих успехов, как минимум в одном отношении сыграла против Украины: в Европе и Америке расслабились. Русские пошли и идут, но стало ясно, что не дойдут еще долго, возможно, никогда. То, что казалось началом Третьей мировой, обернулось второй югославской — еще одной локальной войной на европейской периферии, связанной с распадом одной из припозднившихся умереть восточноевропейских авторитарных империй, с которыми трудно себя ассоциировать.
Произошло отчуждение войны, ее частичное выгораживание из собственного пространства. Украинских флагов становится меньше, местами их уже точно меньше палестинских, на митингах поддержки Украины все малолюднее. Тезис в виде практически полного отождествления себя с жертвой сменился антитезисом в виде отчуждения и периферизации войны.
Теперь лишь ясное осознание того, что эта сдвинувшаяся в сторону новой югославской война развивается не по югославскому сценарию и новый Слободан Милошевич ее как минимум не проигрывает, может стать отправной точкой для будущего синтеза, где первоначальный страх сменится трезвым и точным расчетом и долгой этической выдержкой. В конце концов, даже югославская война, если бы Милошевич вышел на заданные рубежи, дала бы в итоге совсем другой мир.
К делла Ровере и обратно
Вместе со всей войной путь в сторону релятивизации проделало восприятие президента Украины Владимира Зеленского. Еще совсем недавно критические статьи в адрес политика-героя казались невозможными. Подобно украинским флагам на фасадах западных зданий, он украшал первые страницы мировых журналов. Теперь же редко встретишь о нем статью без подробных жалоб на то, что он делает не так.
В самом начале международное общественное мнение было готово увидеть в нем скорее жертву, чем героя. От политического новичка не ожидали многого, согласие на переезд во Львов или Люблин во главе правительства в эвакуации было бы принято с пониманием. Подобно Владимиру Путину, многие на Западе не приняли всерьез того, что у роли есть своя логика, царящая над персонажем. И если главный стимул актерской профессии — слава, то та, что получил Зеленский, несравнима ни с какой актерской. Весь мир стал его сценой, съемочной площадкой, где работают не жалкие несколько камер сколь угодно успешного продакшена, а миллионы.
Принятая по обе стороны фронта актерская школа учит: чтобы сыграть успешно, надо стать своим персонажем, буквально совершив таинство перевоплощения. В итоге мы получили пример эффективного оживания института политического героизма в отдельно взятом непрофессиональном политике, зато профессиональном актере. Персонаж фильма Роберто Росселлини о генерале делла Ровере перешел из кино в реальность. Там авантюрист, согласившийся под давлением обстоятельств сыграть роль лидера сопротивления, становится героическим лидером сопротивления и идет во главе своих новых соратников на смерть, хотя мог и не идти. Роль оказалась сильнее исполнителя.
Оживание героического в сопернике, которого считали ничтожным, наемным исполнителем чужой роли, вызвало особенную злость в российской верхушке, представители которой сами претендуют на то, чтобы вписать себя в мировую историю в роли классических героев, бросивших вызов современному упадку героического. Но вот благодаря их собственным действиям презираемый соперник оказался в этой роли в мировой истории раньше них.
Рядом с камуфляжем Зеленского, управлявшего страной из-под бомб в километрах от вражеских войск, их таежный камуфляж и френчи цвета хаки выглядели чем-то туристическим и бутафорским. Театральная постановка оказалась вокруг них, а там, где они ожидали увидеть смешно разбегающихся клоунов, развернулся героический эпос. Именно поэтому российская пропаганда так сосредоточилась на снижении внешнего образа Зеленского — одежды, волос, растительности на лице.
Однако восприятие Зеленского в мире тоже изменилось из-за того, что вся украинская война обернулась медленной, периферийной, чужой войной. Вместе с ней он из своего стал чужим, специфическим, периферийным героем. Несомненно, героем, но не своим.
Выяснилось, что у подвига есть ресурс длительности. Подвиг всегда проще воспринимать однократно, классические трагедии построены вокруг однократного подвига. Лидер героически сопротивляющейся страны, вырвавшийся из обстреливаемой столицы, чтобы в полевой форме выступить в иностранном парламенте, срывает в нем овацию и без возражений получает пакет помощи. В первый раз. Во второй, третий, четвертый раз трудно добиться того же эффекта.
Проще выиграть выборы, чем сохранить популярность. Зеленский начал покидать обложки. Неприятный образ российского лидера в обычном костюме вдруг оказался привычнее мировому обывателю, чем напряженный, героический образ Зеленского, самим видом требующий ответной эмоции, на которую все меньше сил — ведь напряжение трудно выдержать долго.
Охлаждение снаружи подогрело обстановку внутри. В украинскую политику вернулась привычная (и естественная) конкуренция, а вместе с ней подозрение, что нынешний герой — не единственный, на его месте мог быть другой, и, кто знает, может быть, не менее, а более героический.
У героизма правителя есть еще одно опасное измерение: совершая подвиг сам, он требует подвига от других. Будучи мишенью номер один, современный лидер, в отличие от средневековых королей, не скачет впереди войска и даже не сидит в шатре над полем боя. Из героя-спасителя он становится человеком, который посылает на смерть других. Броня Георгия Победоносца начинает отливать чешуей дракона. В мобилизации, которая помогла выстоять и вернуть обширные территории, теперь видят другую ее сторону — отъем близких. Зеленский мало изменился после 24 февраля, но его образ подвергся эрозии временем.
Стабилизация зла
Снижение интенсивности боевых действий уменьшает вес аргументов тех, кто призывает сделать решающее усилие, чтобы остановить агрессию. Агрессия словно бы остановилась сама собой.
Путину хватает людей лишь на локальные, почти не двигающие фронт наступления, но и Украина тоже теперь скорее обороняется. В Москве не хотят мобилизации, здесь просто надеются, что у Украины солдаты для обороны кончатся быстрее, и тогда у России их хватит для наступления.
Путин буквально расцвел, когда выяснилось, что неудачное начало совершенно не означает неудачного конца. Инициированный им акт уничтожения достигнутого, разрушения собственноручно выпестованной стабильности окончился новой стабилизацией, созданием нового баланса на обломках прежнего. В этом балансе представлены те же группы, но в других пропорциях, есть новички и невозвратные потери, но он держится. Ответ на вопрос о том, сколько еще сможет воевать Россия, отодвинулся в область крайней неопределенности. Сколько надо, столько и сможет.
Можно считать российскую экономику перегретой военными расходами, страдающей от высокой инфляции и технологического дефицита, с рекордно высокой ставкой ЦБ. Но даже в этом случае никто не вспоминает грозно звучавшие «санкции из ада». Блокировка вывода денег на иностранные счета и биржи спровоцировала бум внутренних инвестиций: просто держать их на счетах во время чрезвычайных военных налогов рискованно. Военное бюджетное и частное инвестирование дало экономический рост 3,5% в нынешнем году, а в обрабатывающей промышленности — 7,4%, попутно сгладив неравенство между бедными и богатыми регионами.
Пока уехавшие от войны граждане мучились с открытием счетов, структура санкций позволила России заработать лишние 200 миллиардов долларов на продаже газа в Европу. А российская нефть, покинув, пусть и с дисконтом, российский порт на незастрахованном танкере компании-посредника, становится мировой и оплачивается в том числе и западным потребителем. Ответ на мучивший всех вопрос, совместима ли привычная жизнь с войной, оказался положительным — и в России, и в мире.
Моральный шок, который испытали граждане западных стран при виде разрушенных городов европейского, пусть даже восточноевропейского вида, не захватил более удаленные от Европы общества. Для них погибшие украинцы, как для западного обывателя погибшие афганцы — относительно дальние жертвы. Санкции не стали всеобщими. Сокрушительное и массовое применение вторичных санкций по отношению к третьим странам будет выглядеть как экономическая война Запада против развивающегося мира, а это немыслимо.
Сравнительно низкая интенсивность войны и будущее возвращение Путина с высоким процентом поддержки на президентский пост делают неизбежным долгое соседство с новой, ухудшенной версией России. Возвращается идея, что с Россией придется иметь дело, какой бы она ни была, а вместе с ней будущая легитимация воюющей диктатуры через международные контакты не только на Востоке, но и на Западе.
Если такие контакты с Западом возобновятся, то санкции на фоне доходов российской казны от международной торговли начинают выглядеть наказанием граждан и попросту тех, до кого смогли дотянуться. Хотя даже в таких случаях принято, чтобы граждане страдали вместе с государством, но не вместо него. И никто не отвечает на проклятые вопросы: например, что будет, если лишенный техобслуживания пассажирский самолет потерпит в России катастрофу?
Ближневосточный дискриминант
В одновременной поддержке Израиля и Украины гораздо меньше противоречий, чем утверждают критики. В этом казусе можно увидеть не столько противников войны, вдруг заделавшихся ее сторонниками (впрочем, далеко не всех), а тех, кто в обоих конфликтах поддерживает ту сторону, которая при всех ее вопиющих несовершенствах представляет цивилизацию западного типа. Вдобавок и там, и там, если убрать осложняющие предыстории, это война в ответ на агрессию.
Тем не менее война между Израилем и Газой рассеяла силы союзников Украины, распылила мировое внимание, раздробила проукраинский консенсус. Те, кто были единодушны в осуждении России и поддержке Украины, разошлись по поводу Израиля и Газы и обвиняют друг друга в ошибочном выборе. Напряженная дискуссия по поводу нового конфликта дала повод усомниться, что и в отношении России с Украиной ни у кого нет безоговорочной правоты.
Ближневосточная война не только отодвинула украинскую с первых полос. При наложении одного конфликта на другой возникает несовпадение контуров по одним и тем же вопросам вроде присоединения территорий, администрирования их населения, гражданским жертвам в ходе боевых действий. Сравнение с Израилем, которое многим кажется лестным, не идет на пользу Киеву как раз там, где тонко и уже рвется — в попытке убедить незападные страны поддержать Украину.
России удалось разделить мир на тех, кто пережил вторжение в Украину как собственную драму, и на тех, кого оно оставило равнодушным. Для первых здесь критически важный вопрос общечеловеческой морали, для вторых — обычная геополитика, как раньше и как везде. К последним относится большинство незападных стран, и ближневосточная война помогла этому большинству остаться при своем мнении. Ответ на вопрос «можно ли жить, когда рядом война» оказался положительным — и для множества отдельных людей, и для большинства стран. Можно, даже когда две.
Сепарация
Год назад казалось, что наступила великая ясность. Война разрушила жизни, уничтожила планы, многих лишила дома, зато дала незыблемую моральную опору и прочнейший фундамент для нового единства поверх ставших несущественными различий. Прежде возможность такого единства была размыта среди прочего различными способами сосуществования с изворотливой, подающей ложные надежды диктатурой. Отрицание войны объединило самых разных людей поверх всего разнообразия прошлого опыта и, казалось, это объединяющее важное никуда не уйдет.
Полтора года спустя ясность, вероятно, осталась в индивидуальном измерении, но перестала быть основой для единства. Общая моральная платформа превратилась в разбитое зеркало, где каждый кусочек отражает одно и то же, но отдельно. Отрицание войны из меры всех вещей превратилось в позицию, отношение к которой зависит от жизненной траектории, места проживания, круга общения и даже гражданства отрицающего.
От спонтанного, интуитивно верного жеста увидеть в противниках войны в России своих естественных союзников — как сделал Зеленский, собравший российских журналистов для одного из первых своих интервью, — заметная часть украинского общества перешла к отрицанию самой возможности такого союзничества, а за ними последовала и часть российского. Другие, напротив, замкнулись в себе: раз так, тогда как-нибудь без нас, сами.
В обоих случаях речь идет не о всех, возможно, даже не о большинстве, но самого появления таких идей было достаточно, чтобы украино-российское антивоенное союзничество так и не родилось. Часть россиян, словно бы не доверяя себе, отправились за подтверждением своей антивоенной позиции к тем, кто мог бы ее сертифицировать, забиваясь в узкие бутылочные горла, чтобы туда вслед за ними не пролезли соотечественники. Боязнь обидеть жертв агрессии несогласием привела к тому, что многие на Западе стали отгораживаться от единомышленников из России. Одно абсолютное неприятие войны и диктатуры превратилось в несколько относительных.
Если безоговорочное осуждение агрессии подвергнуто сомнению как единственно важный в новых условиях критерий, невольно подвергается сомнению сама новизна и исключительность этих условий. Нынешняя агрессия релятивизируется: «Война идет с 2014 года, где вы были раньше, мы всегда знали это про Путина, Россия всегда вела себя так и т. п.». Ну раз всегда, то нечего так переживать.
Антивоенное единство поверх барьеров начало подвергаться активной эрозии с середины 2022 года и продолжило весь 2023 год и внутри российского общества. Долгие месяцы после начала войны замкнутая в себе и вынужденно замолчавшая Россия испытывала что-то вроде признательности к тем, кто пожертвовал домом, чтобы выразить общее на тот момент настроение. Такая благодарность — спасибо за то, что вы говорите и пишете, вы спасаете наше достоинство, — теперь встречается реже.
Зато в критике войны и режима теми, кто еще не наговорился на эту тему, начинают чувствовать скрытый упрек и помеху устроить дела так, как требуют обстоятельства. Притихшая, ушедшая по своим делам Россия все меньше делегирует право говорить от ее имени политическим активистам или тем, кто покинул национальную территорию, в том числе для того, чтобы реализовать такой поначалу очевидный мандат.
Положение практически безвыходное. Свободная пресса и просто публичная интеллектуальная жизнь после начала войны не могли продолжаться в России в прежнем виде, но вне государственных границ она с течением времени перестает представлять тех, кто остается внутри страны. Дело не только в блокировках и даже не в различной повседневности. Внутри России постепенно вырабатывается новый язык, новые способы разговора на болезненные темы, новые модусы выражения несогласия при помощи других слов и других интонаций. Внутренний и внешний язык не полностью отличны, но и не полностью совпадают. Следствие в виде разговора об одном и том же на разных языках выглядит неизбежным.
К концу второго года войны завершается сепарация двух русских обществ по разные стороны российской границы. Сила и значение антивоенного высказывания за это время тоже истерлись. Весной и летом 2022 года каждое слово, каждое интервью было весомым, дерзким, кто-то был наказан, кто-то нет, но теперь те же слова выглядят как повторы сказанного.
Траектории выступивших против войны граждан России и президента Зеленского в этом отношении совпадают. Время, требующее для своего наполнения повторов, самим фактом повторения измельчает, стирает, девальвирует слова и поступки. И как в случае Зеленского, чем дольше длится война, тем больше у любого антивоенного спикера рисков сделать ошибку, сказать что-то не так. У агрессора таких рисков меньше, ведь любая словесная ошибка на черном фоне агрессии не так заметна, главная ошибка уже совершена, усугубить ее сложно.
Сепарацию двух антивоенных Россий ускоряет поведение западных бюрократий. С понятной целью не дать сторонникам войны жить как ни в чем не бывало они работают на окончательный разрыв живой связи между внутренней и внешней Россией, на выделение внешней в чужую группу настолько, что Кремлю даже не нужно думать о закрытии границ. Три потенциально важнейших единства — российско-украинское, российско-европейское и российско-эмигрантское — стали жертвами релятивизации.
Все еще трудно забыть, как это возможное единение давало о себе знать в самые мрачные, самые тяжелые недели, когда ставший по нынешним временам спорным оркестр Теодора Курентзиса играл в Вене послевоенного, буквально на руинах Германии написанного Рихарда Штрауса и 6-ю симфонию Чайковского. В то время как одни украинцы пикетировали вход в Концертхаус, другие были в зале и понимали, что это написано и сыграно сейчас про них и про тех, кто с ними. Тогда рефлексия на тему вины и вреда российской культуры набирала ход и принимала порой причудливые формы. Но какой смысл убирать из репертуара российские имена из прошлого, если сегодняшний казанский сериал и музыка из него одинаково популярны по обе стороны линии фронта.
Весной 2022 года шок от начала войны создал искусственную чистоту атмосферы. Детали ушли на второй план, на время позволив оформиться идеальному сочувствию идеальной жертве со стороны идеальных наблюдателей, отказавшихся от фиксации взаимных недостатков. Идеальное горе, идеальная солидарность. Легко и приятно поддерживать правильный выбор, когда справедливость наглядно торжествует, зло наказывается, жертва не изменяет себе, а время и люди не портят картины.
Но эта точка пройдена. Почти лабораторная чистота не продержалась долго в естественных условиях. Кажется, что мы находимся в темном времени года, the darkest hour. Теперь знаменитое у богословов «единство в главном» приходится сохранять сознательным усилием, преодолевая социальную и политическую энтропию, навязанную самим ходом времени. С другой стороны, подтвержденный в естественных условиях личный моральный выбор весит больше, а сформированная в них этическая норма для политики может стать универсальной.
Читайте также на Carnegie Politika:
Александр Баунов