«Российские власти охотно превращают собственных граждан в хладнокровных чудовищ» Год назад армия РФ ушла из Херсона. Журналистка Андреа Йеска написала серию репортажей из освобожденного города. Мы с ней поговорили

Год назад, в начале ноября 2022-го, российские войска отступили из Херсона (хотя до этого власти РФ заявляли, что Россия там «навсегда»). 11 ноября в город, находившийся в оккупации с самого начала вторжения, вошли ВСУ. Через несколько недель в Херсон приехала немецкая журналистка Андреа Йеска: до войны она много раз освещала события в России и Украине для «Франкфуртер альгемайне», «Цайт» и «Вельт». За год Йеска сделала из города серию репортажей, в том числе написала о тюрьмах, в которых российские солдаты держали украинцев во время оккупации. «Медуза» с ней поговорила.

— Как вы стали писать про Россию и Украину?

— У моей семьи украинские корни. Может быть, поэтому меня всегда тянуло на восток от Германии. В середине девяностых я впервые отправилась в Россию, чтобы осуществить свою мечту о путешествии вниз по Волге. И у меня все получилось! К моменту, когда совсем кончились деньги, я уже добралась до Астрахани.

Следующая поездка была в Грузию, там я познакомилась с чеченцами. До самой Чечни я добралась уже в годы второй чеченской — и сразу же попала на одну из самых жестоких войн нашего времени. Я много времени провела с матерями, которые пытались хоть что-то узнать о судьбе своих детей. Сначала они шли в полицию, а потом в морг: лежит там труп сына — или нет. Многие так ничего и не узнали.

Во время и после второй чеченской я возвращалась на Кавказ много-много раз. У меня появилось представление про российскую власть, военных, спецслужбы. Они очень хладнокровны примерно во всем, что делают. Особенно ясно это стало во время Беслана.

А про Украину я стала писать за два года до начала полномасштабного вторжения. Мне было интересно, что происходит в Донбассе, но за каждую историю оттуда мне приходилось сражаться с редактором: эту войну [в Германии] тогда не считали войной — просто «замороженным конфликтом».

— Где вас застало 24 февраля 2022-го?

— В районе Авдеевки. Там, прямо в доме на линии фронта, живет семья — они растят детей по соседству с войной. Когда мы в очередной раз приехали писать про них репортаж, началось вторжение. До сих пор помню, как люди в том прифронтовом селе уверяли нас вечером 23 февраля: «Да ничего Путин не начнет, он просто пытается эскалировать ситуацию!»

Первые дни вторжения я тоже помню очень хорошо — и то, насколько все вокруг казалось абсурдным. Невозможным — особенно после всех этих заявлений про «никогда снова». Конечно, все понимали, что с Путиным что-то не так, но Германия считала Россию договороспособным партнером. Я и сама до последнего верила в диалог.

— Когда вы попали в Херсон?

— Через три недели после освобождения города [в ноябре 2022-го]. Праздник первых дней деоккупации тогда уже кончился: представьте себе город, погруженный в депрессию. Опустевшие детские площадки. А еще страх: охота на коллаборантов тогда уже началась. Я сознательно использую именно слово «охота» — мне все это напомнило период сразу после свержения нацистского режима в Германии, когда соседи стали обвинять соседей. Иногда бездоказательно — или на основании нелепых слухов. «Вот, а такой-то радовался, когда русские пришли!»

Херсонцы пережили российских захватчиков, но жизнь моментально не вернулась к довоенной: продолжались обстрелы, горожане носили бронежилеты — или старались не выходить из квартир. Мы видели длинные-длинные очереди за гуманитаркой и горячей едой: занять место в них приходили к утру, хотя раздача начиналась только в час дня.

Еще помню, как возле одной сгоревшей пекарни мы встретили одинокого вдовца — пожилого мужчину, который потерял жену еще до вторжения. Он 30 лет каждое утро ходил в эту булочную за хлебом. И всю оккупацию продержался только потому, что знал: с утра этот ритуал повторится. А потом пекарня сгорела. Но он все равно ходил туда каждое утро — просто посмотреть на здание. Меня это тронуло.

— Заходили ли вы на территорию баз, оборудованных российскими войсками внутри города?

— Мы побывали в одной из организованных россиянами тюрем. Зашли в каждую камеру — и увидели на стенах множество рисунков: идиллических, утешительных картинок с островами, пляжами, пальмами. Еще заключенные рисовали ангелов. У них, видимо, были карандаши и даже фломастеры, потому что картинки были цветные.

На стенах было много импровизированных календарей: люди вели счет проведенным в заточении дням. Или оставляли послания близким — потому что не знали, выживут или нет. Некоторые записывали на стенах целых молитвы. А рядом — слова российского гимна, чтобы выучить их наизусть. Его в тюрьме заставляли петь каждое утро — и заключенных били, если те ошибались в словах.

Еще заключенных пытали водой. И били током — про эту процедуру надсмотрщики цинично шутили, что это «звонок Байдену». И вообще превращали ее в извращенный психологический эксперимент.

На пытку всегда уводили двух заключенных — а кнопку, которая пускала ток по проводам, выдавали только одному из них. И приказывали ему мучить второго. Если человек с кнопкой проявлял жалость, то устройство отдавали другому пленнику. Очень жестокая игра: ты выбираешь, страдать самому — или быть палачом для товарища.

— Что вам рассказали люди, пережившие оккупацию?

— Мы поговорили с партизаном, которого пытали в этой тюрьме. Он был частью украинского сопротивления, но подробностями о своей работе делиться не стал. Сказал только, что собирал информацию про вооружение и позиции российской армии — и передавал украинским военным.

Когда его поймали и отправили в тюрьму, то сильно побили резиновыми палками. Причем так, чтобы вся тюрьма слышала — и боялась. Побили раз, второй — и так три месяца. Каждый раз спрашивали имена и адреса других участников сопротивления.

В итоге у него почернели ноги. Когда российские военные все-таки отвезли его в больницу, он был на грани смерти. Врачи сначала решили, что одну ногу нужно ампутировать, но потом все-таки умудрились ее спасти. А потом город освободили.

— Работали ли вы в городе, когда его затопило из-за прорыва Каховской ГЭС?

— Да, плавали по Херсону на лодке: нижняя часть города оказалась полностью под водой. Мимо несло крыши домов, игрушки, деревья, мертвых животных. Новая катастрофа как будто вывела горожан из прежнего их оцепенелого смирения. Мобилизовала их. Помню, как люди махали нам с балконов многоэтажек: «О, заходите к нам в гости!» Мы тогда заплывали прямо в подъезд — и добирались до их квартиры. Волонтеры привозили таким жильцам пиво, сигареты и пиццу. Некоторые даже не хотели эвакуироваться из своих квартир!

— Как на вас повлияла работа в Херсоне?

— Я увидела, насколько охотно российские власти превращают собственных граждан в хладнокровных чудовищ. Эта война отняла у меня идеалистическую веру, что глобализация, диалог и здравый смысл способны хоть что-то поменять. Теперь я понимаю, что цивилизация — это дорога в оба направления. Мы способны, не спотыкаясь, идти вперед — а можем разом шагнуть назад на пару сотен лет. Я бы предпочла до сих пор не понимать этого.