Три книги о войнах, их причинах и последствиях: «Немецкая осень» Стига Дагермана, «Статьи и письма» Симоны Вейль, «Тирания Я» Эрика Садена Все они вышли по-русски и помогают осмыслить происходящее
На русском языке вышли «Немецкая осень» Стига Дагермана, «Статьи и письма» Симоны Вейль и книга «Тирания Я: конец общего мира» Эрика Садена. Три разных автора с разных точек зрения рассматривают явление войны — осмысляют причины войн, характер и последствия социальных катастроф последнего столетия. По просьбе «Медузы» о каждой из этих работ рассказывает литературный критик Николай Александров.
Симона Вейль. «Статьи и письма 1934–1943 годов: эссе» — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023
Перевод с французского Петра Епифанова
Симона Вейль — одна из самых ярких фигур французской религиозно-философской мысли XX века и участница французского Сопротивления. До конца Второй мировой войны она не дожила — в 1943 году умерла в английском Эшфорде.
Когда в 1936-м в Испании началась гражданская война, Вейль поняла, что не может оставаться в Париже — для нее это было подобно дезертирству, ведь в Испании она бывала и страну эту любила. Философ уехала в Барселону, где примкнула к анархистам, мечтая бороться за левые идеи. Пробыла она здесь недолго и покинула Испанию против своей воли.
В письме писателю Жоржу Бернаносу она рассказывает о нескольких кровавых военных сценах, свидетельницей которых стала в Испании: «В Барселоне в ходе карательных акций в среднем убивали по пятьдесят человек за ночь», — пишет она. Завершает послание Вейль таким эпизодом: «Однажды два анархиста рассказывали мне, как они, вместе с товарищами, схватили двух священников. Одного убили в присутствии другого выстрелом из револьвера, а другому сказали, что он может идти. И когда он сделал пять шагов, застрелили. Тот, кто это рассказывал, очень удивлялся, что мне не смешно». Вейль была поражена этим показным равнодушием и готовностью убивать механистически.
Поездка в Барселону сформировала ее отношение к войне. Первый и главный вывод, к которому приходит Вейль, — война самодостаточна, бесцельна и не имеет разумных оснований:
На протяжении всей истории человечества можно проследить, что конфликты, отличавшиеся беспримерным ожесточением, — суть именно такие, которые не имели цели. Этот парадокс, как только мы ясно его осознаем, возможно, оказывается одним из ключей к истории и, вне всякого сомнения, — ключом к нашей эпохе.
Война опирается не на рацио, не на логику, пишет Вейль. Ее побудительные причины — мифологизация абстрактных понятий и, как следствие этого, их обессмысливание. «Национальный интерес» или «защита национальных интересов», «патриотизм», «справедливость», все те громкие слова, которыми обыкновенно оправдывают военные действия, которые как будто обретают величие и пишутся с большой буквы, при ближайшем рассмотрении предстают пустыми. Это идолы, требующие человеческих жертв. По мнению Вейль, любая общая категория — капитализм, коммунизм, демократия — вне предметного, качественного, содержательного анализа превращается в миф и легко может стать знаменем агрессии.
Война, продолжает автор, — это насилие, то есть наиболее яркое проявление силы, на которой держится любая власть. А суть власти — подчинение большинства меньшинству и даже преображение большинства в беспомощную жертвенную массу (с этой точки зрения Вейль рассматривает тоталитарные режимы Гитлера и Сталина).
Одно из самых впечатляющих эссе в сборнике Симоны Вейль — «Илиада, или Поэма о силе» — посвящено, собственно, силе, которая превращает человека в камень, делает его бесчувственным к убийству, то есть обесчеловечивает. Вейль подробно и внимательно разбирает гомеровский эпос как своего рода архетип войны:
Подлинным героем, подлинной темой, подлинным центром «Илиады» является сила. Сила, которой распоряжаются люди, сила, подчиняющая людей, сила, перед которой сжимается человеческая плоть. Те, кому мечталось, что благодаря прогрессу сила уже отходит в прошлое, могут рассматривать поэму Гомера как исторический документ.
Античность вообще для Симоны Вейль значима как инструмент, многое открывающий в современности, позволяющий увидеть, что скрывается под маской новой, наукообразной мифологии. Например, размышляя об истоках гитлеризма, Вейль включает в свою обширную статью главы «Гитлер и внешняя политика Древнего Рима», «Гитлер и внутренний строй Римской империи». Рассматривая учение Маркса («Капитал» Симона Вейль, по ее собственному признанию, прочла в 14 лет), она обращается к античной философии. В немалой степени пристальный интерес к античности изменил если не социальный темперамент Вейль (бедность, насилие, угнетение, несправедливость оставались для нее важнейшими темами), то ее взгляд на развитие цивилизации, ее переход к онтологическим проблемам.
Эссе, посвященные вопросам веры и религии («Формы неявной любви к Богу», «Любовь к Богу и несчастье» и другие), также вошли в этот том.
Стиг Дагерман. «Немецкая осень» — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023
Перевод со шведского Н. А. Пресс
Шведский писатель, драматург и журналист Стиг Дагерман прожил 31 год (с 1923-го по 1954-й), но за это недолгое время успел написать несколько романов, пьес и эссе — его литературное наследие велико. В юности он увлекался идеями левого толка и близко общался с анархо-синдикалистами. Во время Второй мировой войны Дагерман помогал друзьям-антифашистам выехать из нацистской Германии. В сороковых он стал уже известным журналистом.
В 1946 году швед Дагерман приехал в Германию накануне первых свободных выборов с редакционным заданием написать серию очерков о денацификации, судах и начале восстановления Германии. Эссе Дагермана, из которых и сложилась книга «Немецкая осень», произвели впечатление не только на шведскую публику, но были переведены на другие языки. Они удивляли стилем, уравновешенной и одновременно горько-ироничной интонацией и особым, не шаблонным взглядом на происходящее. Это чувствуется уже в первых фразах первого очерка:
Всю осень в западные зоны прибывали поезда с беженцами с востока. Голодные оборванцы, которых тут никто не ждал, толпились в темных вонючих бункерах вокзала или в гигантских укрытиях без окон, напоминавших квадратные газгольдеры или установленные в разрушенных немецких городах в память о поражении в войне памятники-исполины. Несмотря на молчание и пассивное подчинение, эти в высшей степени незаметные люди наложили на немецкую осень отпечаток неизбывной горечи. Заметными же они стали не только потому, что приезжали и приезжали, беспрестанно и постоянно, а еще и потому, в каких количествах они прибывали. Они стали заметны не вопреки своему молчанию, а благодаря ему, ибо ничто произнесенное вслух не может казаться настолько угрожающим, как непроизнесенное.
Этот ритм, это настроение задает тон всех последующих текстов и определяет специфику оптики Дагермана, выбор характеров, деталей, сам способ описания.
Превращенные в руины города, черная громада Кельнского собора над улицами, обращенными в пустыню, разрушенный Гамбург, вокзал в Берлине, польская беженка, спекулирующая украшениями и мечтающая уехать в Норвегию, люди, живущие в поездах, ютящиеся в подвалах, по колено затопленных водой, голод, болезни, нищета, подавленность, судебные процессы, обвинения и оправдания, молодые люди и старый эсэсовец. Жуткий и угнетающий калейдоскоп. И на всем и на всех особая печать — даже на тех, кто, казалось бы, свободен от обвинений:
В Германии есть большая группа честных антифашистов, и сейчас именно они, а не пособники нацизма, самые разочарованные, побежденные и бездомные: разочарованные — потому что освобождение стало не таким радикальным, как они себе это представляли, бездомные — потому что не хотят присоединяться ни к немецкому недовольному ропоту, в котором им слышится слишком много скрытого нацизма, ни к политике союзников, снисходительность которых по отношению к бывшим нацистам вызывает у них отторжение, и наконец — побежденные, потому что они сомневаются, что, будучи немцами, внесли хоть какой-то вклад в окончательную победу союзников, но в то же время они не так твердо убеждены в том, что как антифашисты не внесли свою лепту в поражение Германии.
Одно из поздних эссе Дагермана, написанное незадолго до смерти, называется «Жажда утешения неутолима». Человек, как пишет Дагерман, стремится к свободе и свобода — его главное утешение, оправдание его жизни, его творчества. Но он несвободен хотя бы уже потому, что смертен. Жизнь конечна, и это внушает страх. Этот страх усиливается бедами и страданиями, то есть, по существу, еще большей несвободой. И оправданно ли эту несвободу усугублять наказанием?
В этом суть взгляда Дагермана на мир, на людей, на катастрофу и ее последствия:
О зверствах, которые творили немцы в Германии и за ее пределами, разумеется, мнение может быть только одно, потому что о зверствах вообще — как бы и кем бы они ни совершались — не может быть больше одного мнения. Другой вопрос — не совершаем ли и мы схожее зверство, считая страдания немецкого народа, описанные, в частности, и в этой книге, справедливым возмездием за неудавшуюся попытку немецкой завоевательной войны. Даже с юридической точки зрения такой взгляд в высшей степени ложен, поскольку горе немецкого народа коллективно, в то время как жестокость коллективной не была.
Саден Эрик. «Тирания Я: конец общего мира» — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023
Перевод с французского — А. Захаревич
Профессор Института политических исследований в Париже, писатель и философ Эрик Саден популярен не только во Франции. Он с успехом читает лекции во многих университетах Европы и США. Лекторский талант и умение увлечь аудиторию сразу бросается в глаза и в его книге «Тирания Я: конец общего мира», впервые вышедшей в 2020 году, а теперь переведенной на русский язык.
Саден изящен, ироничен. Он легко и свободно говорит на темы, которые так или иначе касаются сегодня всех: мир цифровых технологий, интернет и социальные сети, их основатели и пользователи. Но при этом ученый столь же свободно выходит за рамки шаблонной популярной литературы — цитирует Мишеля Фуко, Ханну Арендт или ту же Симону Вейль. Иными словами, его доступность и внятность философична, что позволяет совершенно иначе взглянуть на вроде бы привычные, простые и очевидные вещи.
Книга открывается ретроспекцией, очерком прошлого начиная с XVIII века, когда формировались и устанавливались демократические ценности западной цивилизации. Но ключевым моментом и точкой отсчета в его рассказе выступает Вторая мировая война:
Когда позади осталась Вторая мировая война со всеми ее страданиями и зверствами, возрождение либеральных демократий сопровождалось убежденностью: если свобода личности теперь как никогда становится главной аксиомой, значит, законные потребности каждого и всеобщее единство придут наконец в гармоничное равновесие. В будущем такие режимы обещали быть одновременно гарантами защиты индивида, частной инициативы и экономического роста, результатом чего станет счастливое процветание, несущее пользу всей общности.
Надежда на торжество либеральных демократий определила историческое развитие Запада в ХХ веке, пишет Саден. Но энтузиазм 1950–1960-х сменился кризисом 1970-х — началом эпохи потребления и все более явными трещинами в отношениях граждан и государства. Кульминационным событием, по мнению Садена, давшим импульс глобальному кризису, стало появление мобильных телефонов и интернета. То, что, казалось, сулит новые, неисчерпаемые возможности, открывает двери желаемого счастья, обернулось нарастающим напряжением, социальными конфликтами и метаморфозами, грозящими катастрофическими последствиями.
Саден последовательно рассматривает этапы и вехи пройденного в последние десятилетия пути вплоть до пандемии ковида: мобильный телефон, смартфон, социальные сети, лайки, селфи, подписчики, хакеры, троллинг, постправда, религиозные, гендерные проблемы и так далее. Этот пестрый паноптикум подчинен одному главному тезису: цифровые технологии сформировали тотальную субъективность, главенство индивидуализма во взгляде на мир и на других людей, разрушили прежнюю коммуникативность. Самоутверждение и самолюбование, убежденность в безусловной ценности своего мнения, своей правды, расхождение слова и дела — все это, по Садену, приметы последнего времени.
Всеобщее погружение в виртуальный мир, заключает автор, привело к еще большему расхождению социума и государства, кризису общего участия в решении социальных проблем. Интернет и социальные сети дают лишь иллюзию действенности. Простота, с которой можно поставить лайк, написать комментарий или высказаться, обманчива, считает философ, уже потому, что ее социальный вес ничтожен. Проще говоря, слова множатся, но они ничего не меняют.
Общество атомизировалось, гражданин стал индивидом, погруженным в свой мир. Он видит только себя, рассчитывает только на себя и равнодушен к государственным интересам, установлениям, проблемам. Это и есть тирания Я, вынесенная в заглавие книги. И следствием этого нового, цифрового образа жизни, может стать хаос, разрозненность — и война всех против всех, о которой писал английский философ Томас Гоббс в своем знаменитом «Левиафане». Вот как об этом пишет Саден:
То, что на протяжении двух веков именовалось «обществом», сменяется тем, что можно было бы назвать стремительной монадизацией мира. Признаков в подтверждение тому хоть отбавляй, и сулят они не коллапс биосферы, а еще одно крушение, которое не только возможно, но уже началось и должно было бы, по крайней мере, нас мобилизовать: крушение насущного и нескончаемо множественного общего мира.
Николай Александров
Сопротивление
Движение против нацистской оккупации во Франции во время Второй мировой войны.
Как умерла Симона Вейль?
Во время Второй мировой войны в знак сочувствия к узникам нацизма Вейль ограничила свой рацион до уровня пайка в гитлеровских концлагерях. Это привело к ее преждевременной смерти от сердечной недостаточности, осложненной туберкулезом.
Как?
Из-за плохого зрения Вейль случайно получила тяжелый ожог, наткнувшись на котел с кипящим маслом, и попала в госпиталь. Там ее разыскали родители и вернули домой.
Анархо-синдикализм
Течение в рабочем движении, возникшее в начале XX века. Анархо-синдикалисты отрицают партийную политическую борьбу, ставя своей целью социальный переворот, организованный профсоюзами, построенными на принципах равноправия.
Монадизация
В философии — объединение, преодоление изначальной двойственности и фундаментальной бинарности объектов и процессов. «Монада» в греческой философии обозначала «божество», или «первое существо», «единицу» или «единое, как неделимое». Позже термин «монада» использовали философы Джордано Бруно, Готфрид Вильгельм Лейбниц, Эдмунд Гуссерль и Николай Бугаев.