истории

Филолог, признанный «особо опасным рецидивистом» Умер Василий Овсиенко. «Медуза» рассказывает историю диссидента, который попал в советские лагеря за то, что говорил и писал на украинском языке

Источник: Meduza

20 июля стало известно, что Василий Овсиенко умер после продолжительной болезни — ему было 74 года. Впервые этот текст был опубликован «Медузой» в январе 2023-го.

Вокруг города Чусового в Пермском крае, куда ни пойдешь, даже если за грибами в лес, наткнешься на делянку, а рядом — разрушенный лагерный барак, рассказывает «Медузе» 76-летний историк Виктор Шмыров. И добавляет: «Вот я в этом вырос».

Самое раннее воспоминание Шмырова, связанное с лагерями, — слово «арестант». Так заключенных называли в дореволюционной России. В советское время это слово из общего употребления ушло, но в семье осталось. 

«Я был очень маленький, и мне рассказывали, что арестантам брили полголовы, — вспоминает Шмыров. — Истории все были сочувственные, что это очень несчастные люди. И у меня сложилось такое отношение, что им надо помогать». Дома, продолжает он, открыто обсуждали, что «куча людей сидела по лагерям»: «Всем в семье было понятно, что Сталин — преступник». 

«Арестанткой» была и тетя Шмырова (но об этом он узнал уже взрослым): «Отсидела два года за прогул [работы] по знаменитому сталинскому указу, камень ломала, всю оставшуюся жизнь была запуганная женщина».

Следующее яркое воспоминание: Виктору не больше 10–12 лет, вместе с другими мальчишками Чусового он, вооружившись самодельным факелом, идет к гроту на берегу одноименной реки, известному среди местных как «пещера Ермака». А по дороге видит поваленные вышки и смятую колючую проволоку. 

«Я не знал, что это лагерь, но это произвело на меня такое впечатление. Я понял, что это место зла, боли», — говорит Шмыров. Увиденное он запомнил на всю жизнь.

Филолог из украинского села

Колючая проволока. Трехметровый забор. Снова проволока и снова трехметровый забор. Так называемая огневая зона с наблюдательными вышками и вооруженной охраной. Два забора из колючей проволоки под напряжением. Наконец, еще один забор из колючей проволоки. По меньшей мере семь ограждений окружали лагерь в Пермском крае, где украинец Василий Овсиенко сидел с 1981 по 1987 год по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде.

Овсиенко родился весной 1949-го в селе Ленино Житомирской области. Ребенком, когда его — самого младшего из девяти детей — спрашивали об отце, взбирался на лавку и показывал на календарь с портретом Иосифа Сталина.

Это, впрочем, не мешало мальчику, сидя на плетне, кричать: «Серп и молот — смерть и голод». Если мать это слышала, била полотенцем по губам — о политике дома не говорили.

Семья Василия была самой обычной, крестьянской: у отца — два класса образования, мать никогда и нигде не училась. Но сам он уже в школьные годы увлекся литературой и писал стихи — некоторые из них публиковала районная газета «Заря Полесья». 

Это было в середине 1960-х. В газете тогда работал Василий Скуратовский, позже ставший известным этнографом. Именно от него Овсиенко впервые услышал об украинских «шестидесятниках». Представителях интеллигенции, которые с конца 1950-х годов — в хрущевскую оттепель — выступали в защиту национального языка и культуры, свободы творчества. Они выбрали ненасильственные методы сопротивления советской идеологии и повсеместной русификации: публицистика и самиздат, литературные встречи и вечера памяти, театральные постановки и клубы творческой молодежи. 

Но даже в этом власти увидели угрозу. И в 1965-м арестовали больше 20 человек, так или иначе причастных к движению. На этом давление на «шестидесятников» не закончилось — в ответ их самиздат, изначально преимущественно поэтический, приобрел более политизированный характер, а сами они из сторонников «социализма с человеческим лицом» постепенно стали диссидентами.

Дневник поэта и журналиста Василия Симоненко, напечатанный кем-то на машинке, — первый самиздат «шестидесятника», попавший в руки Василия Овсиенко. Тогда, в 1967 году, он только начал изучать украинскую филологию в Киевском государственном университете имени Тараса Шевченко. «Быть украинским филологом, да просто украинцем в Киеве означало находиться в постоянной конфронтации с окружением», — вспоминал Овсиенко. И перечислял вопросы, с которыми часто сталкивался из-за того, что, в отличие от многих киевлян, русскому языку предпочитал родной украинский: «Ты с Западной? Из Закарпатья? А я не понимаю! Говори ты на человеческом языке». 

Несмотря на риск быть отчисленным, Овсиенко переписал оказавшийся у него дневник со стихами поэта, которые еще не публиковались. А спустя год, прочитав одну из главных работ украинского самиздата второй половины 1960-х годов «Интернационализм или русификация?» Ивана Дзюбы (фотокопию ему дал преподаватель английского языка), уже полностью разделял взгляды «шестидесятников» и начал распространять их тексты среди студентов. «За пять лет меня никто не сдал, — рассказывал он. — У меня было чутье на людей. Если человек непорядочен в мелком, ему нельзя поручать ничего большого».

После университета Овсиенко поехал в село Ташань Киевской области — работать учителем украинского языка и литературы, но связи с «шестидесятниками» не потерял. В январе 1972-го советские власти арестовали почти всех лидеров украинского диссидентского движения, в том числе Вячеслава Черновола — главного редактора анонимного бюллетеня «Украинский вестник». Но Василий Овсиенко и другие выпускники Киевского университета, Василий Лисовой и Евгений Пронюк, продолжили работу над «Вестником».

Летом того же года Лисового и Пронюка арестовали. Овсиенко взяли под стражу 5 марта 1973-го, в двадцатую годовщину смерти Сталина. 

«Тогда шантажировали психбольницей. <…> Они [сотрудники КГБ] давили, манипулировали, и я сдался. Назвал людей, которым давал самиздат, и тех, кто давал мне…» — через много лет рассказывал Овсиенко.

Его друзей вызывали на допросы, кто-то лишился работы, а кого-то выгнали из университета. Михаила Якубовского, с которым Василий год прожил в одной комнате общежития и которому давал читать труд Дзюбы, исключили из комсомола, 11 месяцев он провел в психиатрических больницах. 

Проходившие с Овсиенко по одному делу Лисовой и Пронюк вину не признали. За антисоветскую агитацию и пропаганду обоих приговорили к семи годам лагерей строгого режима (Лисовой также получил три года ссылки, Пронюк — пять). Василию Овсиенко по той же статье назначили четыре года заключения. Впоследствии летом 1976 года, попав на «профилактику» в киевский КГБ, он отказался от признательных показаний.

«Я не сетовал и не сетую на Василия Семеновича Лисового, что он регулярно давал мне самиздат, а сетую, что никто не научил меня, как вести себя, когда нас арестуют, — говорил спустя годы Овсиенко. — Не было таких инструкций. Кроме нравственного закона в себе. Во мне этот закон оказался слаб. Эта слабость усугублялась тем, что я не считал свои действия преступными и не мог перестать удивляться, что следствие расценивает их как преступления». 

Свой первый срок он провел в мордовских политлагерях среди «особо опасных государственных преступников»: «антисоветчиков», участников национально-освободительных движений в Западной Украине и странах Балтии, пытавшихся бежать из СССР, осужденных по обвинениям в шпионаже, а также признанных виновными в коллаборационизме в годы Великой Отечественной войны.

«За первый год я прошел такой курс „мордовского университета“, с каким по интенсивности становления как личности можно сравнить разве что первый курс Киевского университета, — вспоминал Овсиенко. — В этой среде я быстро пришел в себя и уже под конец 1974 года участвовал в акциях протеста [например, в забастовках и голодовках], которые там проходили».

В родное село Василий Овсиенко вернулся в 1977-м. А уже в ноябре следующего года его снова арестовали, якобы за «сопротивление милиционеру».

Это произошло после того, как к Овсиенко, который находился под административным надзором и слежкой КГБ, приехали гости: глава Украинской Хельсинкской группы (УХГ) Оксана Мешко и Ольга Бабич, сестра диссидента Сергея Бабича (сам он тогда был в заключении). Советские власти преследовали всех, кто вступал в УХГ — правозащитную организацию, созданную для сбора информации о нарушениях прав человека. Работать в объединении было некому, жаловалась, по воспоминаниям Овсиенко, на той встрече Мешко — и он принял ее предложение примкнуть к правозащитникам. 

Позже в тот день его, Мешко и Бабич на улице без объяснений задержала милиция. А спустя неделю Овсиенко узнал, что «всячески препятствовал милиционерам выполнять их служебные обязанности», «оскорблял их непристойными словами» и оторвал две пуговицы с плаща одного из сотрудников. Его приговорили к трем годам тюрьмы — наказание на этот раз он отбывал в уголовных, а не политических зонах Запорожской и Житомирской областей Украины. 

Свой третий срок Василий Овсиенко получил, когда до освобождения оставалось полгода: сотрудники КГБ попытались добиться от него показаний на других диссидентов из Украины, а потерпев неудачу, завели очередное дело по статье об антисоветской пропаганде. Приговор — 10 лет лагерей особого режима и пять лет ссылки. Так в 1981 году Овсиенко, признанный «особо опасным рецидивистом», оказался в пермском лагере у реки Чусовой — ВС-389/36, — известном своими тяжелыми условиями. 

Лагерная зона, вспоминал Василий Овсиенко, была поделена на две части: в одной находили заключенные камерного содержания, в другой — бескамерного, то есть те, кто мог выходить, например, во двор. Овсиенко относился к первым, вдоль его барака стоял трехметровый забор. «Кроме этого забора, из камер ничего не видно, разве что, если встать на табуретку — вершины деревьев в полукилометре в лесу», — описывал он. 

В камере находились от двух до восьми человек. Время от времени заключенных меняли местами «по оперативным соображениям или по указанию кагэбиста» — в пермском политлагере работали сотрудники МВД, но курировал их КГБ. 

Места в камере было мало: двухъярусные металлические кровати (с 1983 года, рассказывал Овсиенко, в дневное время на них запрещалось даже сидеть), стол, две тяжелые скамьи или табуретки, одна на двоих тумбочка, иногда — небольшой висячий шкаф с нишами, умывальник. В углу на возвышении туалет.

«Долго мы добивались, чтобы с одной стороны поставили перегородку метр на метр, — вспоминал Василий Овсиенко. — Это психологическая пытка, я вам скажу. Тебя перевоспитывают в человекоподобный скот. Вечное сдерживание приводит к заболеваниям: почти у каждого заключенного нездоровый кишечник, желудок, геморрой с кровотечением. В камерах всегда вонь, а еще бывали перебои с водой». 

Питание скудное: в рационе, по воспоминаниям Овсиенко, было несколько видов круп, картофель и капуста, 15 граммов сахара, 5 граммов жиров, 20 граммов мяса или 50 граммов рыбы, 600 граммов хлеба. Вода была «грязная, болотная, вонючая».

А прогулки — всего час в день в небольшом дворике, окруженном высоким забором по сторонам и колючей проволокой сверху. Значительная часть времени заключенных отводилась работе — все в тех же камерах они должны были собирать детали электроутюгов и прикручивать их к шнурам. Норма, по воспоминаниям Овсиенко, большая — 522 шнура. А если надзиратели хотели сделать заключенного нарушителем режима, то могли запросто обнаружить неплотно прикрученные винтики.  

Еще одной мерой воздействия были обыски. «Выводят камеру на работу — одного заключенного в дежурку на обыск, догола. Ведут на обед — того же еще раз обыщут. С обеда — еще раз. Меня было трижды в день раздевали, — рассказывал он. — А что-то скажешь — нарушение режима». 

Нарушением считались пыль в камере, невыглаженный воротник или то, что заключенный «в беседе был не откровенен». 

Наказание — 15 суток штрафного изолятора (ШИЗО). Отбыв их, уже спустя час можно было попасть обратно, вспоминал Василий Овсиенко. В изоляторе всегда холодно, продолжал он, прогулок нет. Если заключенного все-таки выводят на работу, ему положена горячая еда каждый день, но «без жиров и сахара». Если же он не работает, получает горячую пищу только раз в двое суток, а в остальное время питается хлебом (450 грамм на день), солью и кипятком.

После двух-трех наказаний ШИЗО могли отправить в одиночную камеру на год. Питание там еще хуже. Прогулки — всего полчаса, в крошечном дворике. 

А после одиночки, рассказывал бывший политзаключенный, — «за систематическое нарушение режима» — суд мог дополнительно назначить до нескольких лет тюрьмы, где условия часто были еще более тяжелыми.

«Все это — против нас, особенно опасных государственных преступников, особо опасных рецидивистов», — говорил Василий Овсиенко. 

Историк из каторжного района

«Я был готов к этой теме, понимаете?» — говорит «Медузе» Виктор Шмыров. Но тут же признается, что изучать репрессии в СССР совсем не собирался. Его научным интересом была средневековая Русь. «Я занимался той историей, где меньше всего вранья», — объясняет Шмыров. 

Еще будучи студентом исторического факультета Пермского государственного университета, он в 1974 году возглавил краеведческий музей в Чердыни — древнейшем уральском городе на самом севере Пермского края. «Там даже не было управления КГБ. Не было партсобраний, бесконечных профсоюзных собраний, не было всей этой дури, — рассказывает историк. — Это ссыльно-каторжный район. Кругом — десятки лагерных зон. Я как человек любознательный многое повидал». 

В Чердыни Шмыров провел семь лет, а после — с 1983-го — работал в Пермском государственном педагогическом институте, был деканом исторического факультета и писал докторскую диссертацию о покорении Сибири. 

«В конце 1980-х годов мои старые знакомые, друзья с университетского времени создавали в Перми общество »Мемориал«, — рассказывает Шмыров. — Я помогал им чем мог — архивами, советами, где и что найти, коли уж я историк. У них не было денег, чтобы снять помещение и проводить собрания. Я как декан брал [для них на свое имя] актовый зал главного корпуса института. Я был близок с „Мемориалом“, но в нем не участвовал». 

В 1992 году прозаик и один из основателей пермского «Мемориала» Владимир Виниченко попросил Шмырова помочь — организовать музей в лагере ВС-389/35, теперь известном как Пермь-35. С начала 1970-х годов этот лагерь был одной из трех исправительно-трудовых колоний строгого режима в Чусовском районе для политических заключенных. А после их освобождения в 1991 году, продолжил работу как исправительное учреждение для уголовных преступников. Попасть туда стремились журналисты — и чтобы иметь возможность пропускать их в еще действующую зону, начальник пермского УВД предложил сделать «музей какой-нибудь», вспоминает Шмыров. 

«Нам выделили две комнатки в больнице этого лагеря. Мы сделали небольшую выставку, — рассказывает историк. — Художник Рудольф Веденеев, отсидевший два года по „пермскому делу“ [в Кизеллаге], сделал мемориальную доску».

После чего в Горнозаводске, городе вблизи Перми-35, провели «мемориальцы» конференцию, на которую позвали бывших политзаключенных. Тогда, говорит Виктор Шмыров, прозвучало предложение посетить два других учреждения так называемой пермской «тройки лагерей»: Пермь-36 и Пермь-37 (официальные обозначения — ВС-389/36 и ВС-389/37). 

Увиденным в Перми-36 Виктор Шмыров был поражен: «Я знаю, как выглядит лагерная зона 1960–1970-х годов. А тут увидел другую зону, архаичные бараки. Мне тогда пришло в голову, что, возможно, они стоят со времен сталинского ГУЛАГа. ГУЛАГа, который описывал Александр Исаевич Солженицын. И это не одно, не два здания, а целый комплекс! Я понял, что это наверняка, уникальная территория». 

Он не ошибся.

Исправительно-трудовая колония — 6 в деревне Кучино Чусовского района появилась 76 лет назад, в год рождения Шмырова — в 1946-й. И была типичной гулаговской зоной, каких тогда по всему СССР было десятки тысяч. Ее заключенные занимались тяжелой работой — например, рубкой леса. В 1950-е годы вокруг колонии появились дополнительные заборы — отправлять сюда стали осужденных сотрудников правоохранительных органов.

Новое обозначение — ВС-389/36 — зона получила в 1972 году. А вместе с ним — новый, тщательно проверенный штат. И новых заключенных — противников советского режима, для которых и создавались условия максимальной изоляции. 

По амнистии 1953 года, объявленной вскоре после смерти Иосифа Сталина и проходившей на фоне восстаний в лагерях, было освобождено более миллиона человек. Однако количество осужденных по политическим мотивам среди них было незначительным (эта амнистия не применялась к тем, кто был приговорен за «контрреволюционные преступления» к срокам свыше пяти лет; но уже в 1954-1956 годах многие политические дела были пересмотрены). В 1960-е годы значительная часть «особо опасных государственных преступников» содержалась в мордовских политлагерях.

«Из мордовских лагерей легко уходила информация, потому что там были коррумпированные служащие и за взятку что угодно можно было [отправить] в зону и из зоны», — рассказывает Виктор Шмыров. Добавляя, что к концу 1960-х годов заключенные наладили передачу на свободу сообщений о нарушениях прав человека. Тогда власти озаботились, что подрастает диссидентское движение, с ним надо бороться. Так появились пермские политлагеря.

За все время их существования, рассказывает Виктор Шмыров, через них прошли 985 человек. Большинство — украинцы. 

«Доступные нам [историкам] источники не позволяют установить национальность 162 человек (или 16,3%), — говорит Шмыров. — Из оставшихся установленные украинцы — 268 человек, или около 27%. Русские — 223 (22,5%), третья по численности группа — литовцы, 100 человек (около 10%). Но среди неустановленных много [осужденных] с украинскими фамилиями, то есть их процент в действительности больше». 

Значительная часть украинцев попала в пермские политлагеря «за войну»: 95 человек по обвинениям в сотрудничестве с Организацией украинских националистов (ОУН) и созданной ею Украинской повстанческой армией (УПА); еще 36 были признаны коллаборантами.

106 украинцев, как и Василий Овсиенко, были осуждены по статье об антисоветской агитации и пропаганде. С начала 1970-х, рассказывает «Медузе» исследователь истории инакомыслия в СССР Александр Даниэль, репрессивная политика в Украине носила более жесткий характер, чем в «центре»: за то, что московским «антисоветчикам» приносило «неприятности», украинские получали «приличные сроки». Существует предположение, что дело в местном руководстве, которое непосредственно осуществляло репрессии, — в этом сходятся «мемориальцы» Александр Даниэль и Сергей Бондаренко. Последний добавляет, что, вероятно, действия местных властей могут объясняться страхом перед антисоветскими настроениями, распространенными в Украине.

Украинцы преобладали и среди заключенных отделения особого режима лагеря Пермь-36, которое функционировало с 1 марта 1980 года по 28 декабря 1988-го и где отбывали наказание «политические рецидивисты» (то есть, как Василий Овсиенко, повторно судимые за «антисоветскую агитацию» и по аналогичным обвинениям, а также приговоренные к смертной казни по обвинениям в измене Родине). По подсчетам журналиста Вахтанга Кипиани, с 1981 по 1987 год через это отделение прошли 56 человек, 34 из них были украинцами по национальности.

Украинские политзаключенные были одними из тех, кто наладил из пермских лагерей переправку на свободу информации о нарушении прав человека. Как им это удавалось, описал украинский диссидент и психиатр Семен Глузман, отбывавший наказание за антисоветскую агитацию и пропаганду в Перми-35 с 1972 по 1979 год.

«Изо дня в день мы вели дневник своих событий, свою летопись. Писали заявления протеста в официальные инстанции и тут же копировали их на ксивы для отправки на волю», — рассказывал в книге «Рисунки по памяти, или Воспоминания отсидента» Глузман.

«Ксивой» называли кусочек тончайшей электроконденсаторной бумаги, на которой каллиграфическим почерком, мелко, политзаключенные рассказывали об обысках, которые сотрудники лагеря проводили в их камерах, чтобы изъять «лишние» теплые вещи; об отсутствии вентиляции в цехах и необходимости работать в респираторах по восемь часов в день; лишении свиданий за отказ говорить с родственниками на русском, а не на родном языке; неоказании медицинской помощи и незаконном помещении в ШИЗО.

Затем бумажные полоски упаковывали в специальные капсулы из полиэтиленовой пленки. Идя на долгое свидание, капсулы глотали; а когда доставали их, то же проделывали приехавшие повидаться матери, отцы и жены.

Информация о нарушениях прав человека в заключении публиковалась в первом в СССР неподцензурном правозащитном информационном бюллетене «Хроника текущих событий» и вдохновленном им «Украинском вестнике», звучала на «Радио Свобода» и «Голосе Америки». Советским властям, взявшим курс на перестройку, это было «неудобно» и создавало «напряженность» в отношениях с другими странами. В феврале 1986 года Михаил Горбачев даже уверял французскую газету LʼHumanité, что политзаключенных в стране нет: «За убеждения у нас не судят». Хотя массово освобождать их стали только через год — и этот процесс растянулся на несколько лет.

«8 декабря 1987 года в зону нагрянула целая банда ментов и устроила генеральный шмон. Нас посадили в воронки и вывезли из Кучино [лагеря Пермь-36], — вспоминал Василий Овсиенко. — В тот день Горбачев встречался в Рейкьявике с Рональдом Рейганом, и ему нужно было [подтверждение] лжи хотя бы на день: „А их там [политзаключенных в Перми-36] уже нет“». 

Василия Овсиенко и других политзаключенных перевезли в соседний лагерь Пермь-35. Вскоре, рассказывал он, туда приехали сотрудники КГБ: «Хотели, чтобы мы написали хоть какую-то бумагу, чтобы у них было основание оформить помилование». От этого предложения Овсиенко, как и многие в то время, отказался — потому что виновным себя не считал. Все же в августе 1988 года его освободили. А лагерь Пермь-36 прекратил свое существование.

Но уже через год Овсиенко вернулся в Пермский край — чтобы перезахоронить тела своих товарищей, погибших в заключении: украинцев Василия Стуса, Алексея Тихого и Юрия Литвина. Всего за время существования лагеря, по воспоминаниям Овсиенко, были доведены до смерти девять человек. Пермь-36 он называл «лагерем смерти». 

А спустя много лет рассуждал о том, что выжившие украинские диссиденты «счастливее своих предшественников»: «Они увидели Независимую Украину».

* * *

Пермь-36, подтвердили к 1994 году исследователи, единственный сохранившийся в СНГ комплекс построек сталинского ГУЛАГа. Причем в почти нетронутом виде. Хотя пострадавший и от погодных условий (для лагерных построек использовалась сырая древесина, из-за чего со временем они начали гнить), и от набегов местных жителей — они вынимали оконные рамы для своих теплиц и утаскивали шифер, чтобы отремонтировать крыши своих домов, рассказывает «Медузе» Виктор Шмыров. 

«У меня не было выбора. Когда я понял, что передо мной редкий памятник и, если я не возьмусь, он через несколько лет исчезнет, все было решено сразу же», — говорит Шмыров.

«Я не думал, что буду заниматься этим серьезно… — продолжает он. — Думал, дам какой-то толчок, а сам спокойно поеду заниматься своей наукой, своими Средними веками, докторскую защищать. Получилось все иначе». 

Вскоре он оставил докторскую диссертацию (она и сегодня лежит в его столе), должность декана и преподавательскую деятельность. Вместе с «мемориальцами» и общественниками Виктор Шмыров создал на территории Перми-36 одноименный мемориальный центр истории политических репрессий — и стал его директором.

С работой над центром, рассказывает он, помогали и главные свидетели преступлений советской власти — бывшие политзаключенные лагеря, в том числе украинский диссидент Василий Овсиенко. 

Так было, пока музей, которому Виктор Шмыров посвятил 20 лет, не отняли российские власти.

«Украинская рука» в России

«Если говорят, что есть „рука Москвы“ в Украине, то я считаю, что этот музей — „украинская рука“ в России», — говорил про мемориальный центр истории политических репрессий «Пермь-36» Василий Овсиенко. «Потому что нужно и из россиян воспитывать людей, — добавлял он. — Чтобы иметь в них нормального соседа, нужно поработать лет двести. Тогда будем жить как хорошие соседи». 

В последний раз Виктор Шмыров и Василий Овсиенко — его историк называет «одним из близких друзей» музея — виделись в 2013 году на гражданском форуме-фестивале «Пилорама», который ежегодно проходил на территории бывшего лагеря Пермь-36. Больше Овсиенко в Россию не приезжал, не было больше и «Пилорамы».

История фестиваля началась в 2005 году с конкурса самодеятельной песни при участии поэтов Александра Городницкого и Юлия Кима. Но вскоре «Пилорама» стала значимым для региона событием. «У нас был лозунг: „Пермь-36 — территория свободы“», — говорит Шмыров. В программе фестиваля были выставки, кинопоказы, концерты. Выступали Юрий Шевчук, Андрей Макаревич, Пахом, группа «Барто» и «Отзвуки му». На форуме устраивали и публичные дискуссии, где не боялись политических тем; в разное время в них участвовали правозащитник и бывший политзаключенный Перми-36 Сергей Ковалев, оппозиционер Борис Немцов и в то время действующий уполномоченный по правам человека Владимир Лукин. 

Власти Пермского края поначалу поддерживали проект «Пермь-36» — и даже спонсировали его из бюджета. Но в 2012 году — после того, как на посту губернатора «либерального» Олега Чиркунова сменил бывший министр регионального развития России Виктор Басаргин, — проведению «Пилорамы» стали препятствовать: несколько раз сокращали финансирование, пытались вмешиваться в программу форума и говорили о невозможности обеспечить на нем безопасность. В 2013 году провести «Пилораму», как и всегда в последние выходные июля, не получилось — фестиваль перенесли на осень. А еще через год стало понятно, что его не сохранить.

«Когда нас закрыли, [журналист] Александр Морозов написал, что закрытие форума [„Пилорама“] означает резкий поворот во внутренней политике России, с этого момента мы живем в другой России, — вспоминает в разговоре с „Медузой“ Виктор Шмыров. — Он не ошибся. С этого все началось. А потом был Крым, потом был Донбасс, и покатилась вся эта история. Мы были предшественниками».

Следом за уничтожением «Пилорамы» развернулась борьба и за сам музей. Администрация губернатора решила сделать его полностью государственным.

В декабре 2013 года правлению «Перми-36», в которое входили Виктор Шмыров, «мемориальцы» Арсений Рогинский и Александр Даниэль, правозащитник Сергей Ковалев и другие известные общественники, удалось договориться о том, чтобы исполнительным директором нового «Мемориального комплекса политических репрессий» назначили Татьяну Курсину — супругу Шмырова и его заместителя, которая все эти годы координировала просветительскую деятельность музея. 

В марте 2014-го Курсина официально вступила в должность, а 23 мая министр культуры Пермского края Игорь Гладнев уволил ее — по словам Курсиной, объяснив это тем, что она «недостаточно эффективный менеджер». Новым исполнительным директором Гладнев назначил одного из своих заместителей — Наталию Семакову. 

Последний рабочий день в музее «Пермь-36» Виктор Шмыров помнит смутно. Объясняет, что в то время готовился к тяжелой операции на сердце. «Музей ведь отобрали, когда я лег в больницу, — рассказывает он. — Я долго приходил в себя — и когда пришел, узнал, что музея-то у нас больше нет… Было очень больно». 

Казалось, что под новым руководством «Пермь-36» станет музеем работников ГУЛАГа. Об этом говорили «мемориальцы» и писали СМИ. Такое впечатление производил и сайт нового музея. Например, в 2016 году там появился текст о том, что «шарашки» — подчиненные НКВД секретные НИИ, в которых работали репрессированные ученые, — «оправдали себя с точки зрения эффективности». 

Но этого не произошло. Хотя говорить в «Перми-36» о политических репрессиях стали иначе.

Почти все сотрудники музея, рассказывает Виктор Шмыров, ушли вслед за ним и Татьяной Курсиной. «Только один остался — Сергей Шевырин — мой бывший аспирант, под моим руководством написал и защитил диссертацию», — добавляет историк. А новые сотрудники «Перми-36», убежден он, «рассказывают ту историю, которую им позволяет рассказывать нынешняя власть». Часть выставок, по его словам, в музее сохранилась. Но некоторые экспонаты от посетителей спрятали. Так, например, произошло с портретом Сталина, который висел рядом с макетом экспозиции, рассказывающей об истории ГУЛАГа. И с выставкой о диссидентах, в том числе из Украины, сидевших в лагере в 1970–1980-х годах — при старом руководстве «Пермь-36» неоднократно обвиняли в симпатиях к «бандеровцам», а одноименную некоммерческую организацию, которая была создана для управления музеем, признали «иностранным агентом» (в июне 2022 года Европейский суд по правам человека усмотрел в этом нарушение).

Об изменениях в «Пермь-36» Виктор Шмыров знает от знакомых — с весны 2014 года в музее он не был. «Больно мне это все, — говорит он. — Мне передают, что говорят на экскурсиях. Как экскурсовод начинает хихикать и говорить, чтобы якобы заключенных подкармливали и прочее. Он не понимает, что говорит, дурак! В лагере люди гибли от неоказания медицинской помощи, замечательные люди. Не могу и не хочу я это все видеть». 

Заботит Шмырова и состояние лагерных построек. «Те 20 лет, которые мы занимались этим музеем, мы прежде всего реконструировали здания, реставрировали. Мы все восстановили, но не успели, допустим, три здания довести до ума, отштукатурить. И они до сих пор стоят неоштукатуренные, — объясняет он. — А если нет штукатурки, они гниют». 

«Медуза» спросила нового директора «Перми-36» Наталию Семакову о том, как в музее рассказывают об украинских заключенных лагеря и действительно ли часть экспонатов была спрятана от посетителей, а лагерные постройки нуждаются в ремонте, но на момент публикации не получила ответ.

* * *

Полномасштабная война, которую Россия начала в феврале 2022-го, Виктора Шмырова, как и многих, повергла в шок. «Я не думал, что моя жизнь будет кончаться такой старостью, такой историей, — говорит он. — Очень тяжело все это переживать». 

О войне, признается Шмыров, он ни с кем из украинцев, отбывавших наказание в пермских политлагерях, не говорил. «Я не знаю, что сказать. Эти банальные слова: „Я с вами“? Я не с ними, они под бомбами», — объясняет он. И добавляет, что все же нашел в себе силы написать Василию Овсиенко. Тот не ответил — общие знакомые объяснили: бывший политзаключенный «очень болен».

73-летний Василий Овсиенко живет в Киеве. Жены и детей у него нет. Выйдя на свободу, он посвятил себя общественно-политической деятельности и сохранению памяти: писал о своей жизни и погибших в заключении украинцах, а также собирал истории тех, кто из лагерей и ссылок вернулся живым (они опубликованы на сайте онлайн-музея, созданного Харьковской правозащитной группой — Овсиенко ее координатор). А еще организовывал экспедиции в Россию — на Соловецкие острова и в урочище Сандармох, где во времена Большого террора погибли тысячи человек, в том числе из Украины.

К телефону Василий Овсиенко подходит не сразу. На заднем фоне шумит телевизор. Овсиенко сетует, что чувствует себя неважно да и память уже не та. И свою историю советует «Медузе» узнать из прошлых интервью, статей и книг. «Я считаю, что то, что надо было написать, я уже написал», — говорит он. 

И добавляет: из украинских диссидентов уже почти никого не осталось. А сам он не верит, что еще когда-нибудь побывает в Пермском крае. Говорит: «Там много хороших людей осталось». 

«Судя по тем людям, с которыми я сидел [в Перми-36] и с которыми переписывался, я не думал, что дойдет до войны, а оно вон как…» — продолжает Овсиенко.

В то, что Россия может быть Украине хорошим соседом, он больше не верит.