истории

Время руин Фрагмент романа Николая В. Кононова «Ночь, когда мы исчезли» — о том, каким был Берлин в последние месяцы Второй мировой войны

Источник: Meduza

В издательстве Individuum вышел роман журналиста и писателя Николая В. Кононова «Ночь, когда мы исчезли». Это художественный текст, действие которого происходит между Первой и Второй мировыми войнами. Герои романа Кононова — перемещенные лица, эмигранты и другие люди, вынужденные покинуть дом из-за событий в мире. Среди них — анархист, обманывающий гитлеровскую разведку, учительница, ищущая бога во время оккупации, и ученый, бежавший от большевиков из СССР. «Медуза» публикует фрагмент книги, написанный от лица последнего, — он рассказывает, каким был Берлин в последние месяцы войны. Текст выходит с комментарием автора (который раньше жил и работал в Москве, но еще до российско-украинской войны переехал в Берлин).

Николай В. Кононов, писатель

«Ночь, когда мы исчезли». Фрагмент

Весна предпоследнего года войны наступила рано. Уже в середине марта мы ходили на поляны Тиргартена, расстилали на еще не просохшей земле стеганое одеяло и подставляли лица солнцу. Летом город разбомбили так, что расселять людей было некуда, и многие оставались жить в квартирах с дырами в стенах и оборванными трубами. Осенью печки потребовалось чем-то топить, и поэтому в парках остались нетронутыми только вековые буки и тисы.

Британская авиация вернула к жизни похоронное дело, простите уж за каламбур. Клиентов у разных контор и гробовщиков становилось все больше. Даже несмотря на то, что неопознанных и одиноких Берлин хоронил за свой счет в общих могилах, не успевая кремировать. Так рынок смерти восстал из мертвых.

Никакой выгоды для меня в этом, впрочем, не нашлось. Возиться с захоронениями бросили абсолютно всех подчиненных Пертля. Мест отчаянно не хватало, и кое-где, например у Айхкампа, зияли безымянные коллективные могилы, вырытые похоронными командами. Их называли пьяными командами, так как копальщиков поили шнапсом, чтобы спирт отбивал аромат разложения.

Английские пилоты зачастили, и стало ясно, что весь город скоро превратится в могилу, поскольку кладбища попросту перестанут вмещать новые тела. Очевидным было и то, что наци теряют союзников и проигрывают свою авантюру. Красная армия приблизилась к Варшаве. Те горожане, которым некуда было бежать, поняли: дело кончится худо.

Осенью Берлин превратился в руину. Устраивая свои задницы на твердых деревянных лавках в подвале под завывание сирен, мы уже не обменивались репликами с хозяйкой пансиона, оформителем витрин в «КаДеВе» и другими нашими соседями. Все молчали и смотрели перед собой — никто больше не просил господина Бейтельсбахера отложить пару гробов до востребования.

Рождество было темным и глухим, как в лесу. Остовы домов со скудными огнями на развалинах возвышались, подобно скалам. Человеческие следы на снегу чернели, словно тропки, оставленные лапками сорок. Желая убедить себя, что все это лишь декорации, а наша жизнь течет по-прежнему, мы отправились ужинать в русский ресторан на Курфюрстенштрассе. Предусмотрительно мы взяли вилки с собой и вкусили с их помощью несколько вареных картошин за десять марок.

В конторе назначили собрание — следовало решить, кем затыкать кадровые дыры, где хоронить неопознанные трупы и так далее. Я услышал, что смотритель кладбища самоубийц погиб. Это кладбище в Грюневальде было едва ли не главным вакантным местом для общих могил горожан — лес огромный, всех вместит, — и пока висело секундное недоумение, я сказал: «Я замещу его».

Дом смотрителя нам нравился с тех пор, как мы впервые оказались здесь, бродя вдоль Хафеля в поисках черники. Он пустил нас спрятаться от дождя, с гордостью показал печь, колодец, сообщил, что в свою квартиру наведывается раз в неделю и «жил бы тут всегда, чтоб не видеть ни папу римского, ни бельма на своем глазу».

Теперь у погоста поселились мы. Пахло тающим снегом, половодьем, сырым мхом и — запах резкий, почти как у формальдегида, — хвоей. Сугробы кровили, присыпанные сосновой корой. Под шнурки набивались ледышки. Самолеты летели стороной. Изредка к нам заглядывал старик-егерь, помнивший охоту Вильгельма Первого.

Ночной разговор сосен перемежали дневные видения. Меж дерев мелькали некие существа, то ли звери, то ли люди из прежней жизни, оставшейся с той стороны зеркала, куда нам уже не добраться. И наоборот: сон дарил минуты подлинности. Перед нами проступали лики умерших, родителей, знакомых, и у всех были одинаково свободные от любых страстей, серьезные, рассматривающие что-то вдали, что-то неземное, лица.

Просыпаясь, мы бросались друг на друга, как звери. Казалось, что сны были плаванием, а Хафель Стиксом, и каждое утро хотелось удостовериться, что перед тобой человек, а не тень, поэтому, занимаясь любовью, мы вдыхали друг в друга воздух. В окне мерцали кресты утопленников. Я променял бы всю последующую жизнь на один слюдяной день у кладбища самоубийц.

Раньше слияние тел было для меня актом господства, я наслаждался и извергал семя, воплощая свою власть. Теперь это сменилось желанием дарить и, странно произносить это слово, заботиться, присматриваться к ее телу и любить его в тенях, изгибах, пятнах света, запахах, мягкостях. Хотелось остановить время, свернуть ему львиную голову и впечатать в вечность Ольгу с точностью до малейших складочек и шершавостей.

«А знаешь, — сказала Ольга, доставая упавшую за кровать пижаму, — ты, наверное, забыл и не считаешь, но уже два месяца, как она не приходит, и, может, у нас и правда есть какая-никакая надежда». Изуродованные ее руки, пока она произносила это, играли невидимую фугу. Ольга не называла Клару вслух, боясь, что та откликнется.

В феврале снег растаял, но остались моря луж. По песчаникам и сосновым холмам носился бешеный ветер, и мы топили печь столь же остервенело, как в морозы. Прибывали грузовики с телами, пьяные команды отделяли неопознанных от опознанных, коих я записывал в книгу, и копали могилы на размеченных нами участках.

Дров было предостаточно, и, даже уходя в город за продуктами и слухами, мы запихивали в печь несколько еловых дровин, чтобы вернуться в теплое жилье. Изредка к стенам кладбища приходили кабаны, еще реже лисы. Ясно было, что наше благоденствие ненадолго и последует если не кара, то перемещение в гораздо более неприятные обстоятельства. Поэтому мы бросались друг на друга все яростнее и все сильнее вжимались друг в друга.

И верно, грузовики пропали. Егерь сказал, что всех лесников забрали в фольксштурм и что совсем скоро придут американцы. Вой бомбардировщиков сменился канонадами в стороне Шарлоттенбурга. Вылезли первые крокусы, когда у кладбища появился первый джип. Но это были не американцы, это были советские топографы. К счастью, их интересовали только проезжие дороги по направлению к высоте над засохшим болотом. Я указал им нужные просеки.

Бежать было опасно. У моста через Хафель бешено стреляли, и, даже когда пальба кончилась, мы не стали уходить от дома слишком далеко. Наконец приехали грузовики с погибшими от последних бомбардировок, и водители рассказали, что Гитлер мертв, армия капитулировала, а жертв столько, что хоронят прямо у станций подземки. 

Пошла первая земляника, когда на кладбище явился-таки холеный американец в пилотке. Он записал наши данные в планшет и оставил листовки для сдающихся в плен — на случай, если в лесу еще кто-то прятался.

Лес ожил, и около кладбища возникли грибники. Все чаще появлялись патрули, и мы поняли, что отшельничество кончилось. Собрав вещи в два заплечных мешка, мы обогнули болото с юга, прошли у подножья холмов и увидели совершенно нетронутые кварталы вилл.

За виллами началось редколесье, по которому мы вышли к туберкулезной школе. Детей вывезли в Померанию, а постройки заняли «Мастерские Тодта», и их, конечно, разбомбили. Уцелело лишь несколько домиков. Дальше поползли шрамы траншей и начался парад развалин. Засыпанный битым кирпичом Курфюрстендамм, дома, похожие на инвалидов: кто без лица, кто со вмятиной на черепе, кто без ноги. Несколько хозяек суетились с ножами вокруг трупа лошади у развалин кинотеатра «Модернист».

Когда мы уходили на кладбище самоубийц, многие дома были разрушены, покинуты и исписаны адресами жильцов — куда они уехали. Теперь было проще посчитать здания, которые остались целыми. Вокзал Цоо сплющило, как игрушечную железную дорогу, раздавленную деспотом-отцом. Церковь Вильгельма стала селедочным скелетом. От «КаДеВе» остались одни ребра, а внутри, как в стакане, болтался щебень с кирпичом. На углу Нюрнбергерштрассе висел плакат «Вы покидаете английскую зону».

Среди этого хаоса перемещались люди. У разбитой витрины сидела на стуле женщина и торговала флоксами из ведер. Франт с букетом ждал объект своего интереса на углу. Девушка в юбке-карандаше, из-под которой выглядывали коленки, вела за руку мальчика и девочку, и на всех троих сияли белейшие носки. Немного ободранный господин собирал окурки.

Содрогаясь от предстоящей встречи с пепелищем, мы пошли, огибая горы камней, к нашему дому, и какое же было счастье видеть, что он лишился лепнины и стекол в окнах, но все же был цел. Как и соседний. Всего два дома, сохранившие свои стены, на всю улицу.

Потянулась новая жизнь среди развалин. Гуляя ночами, мы слышали, как с глухим грохотом вываливаются из стен кирпичи. По утрам дворник из пансиона скреб веником улицу, и после бомбежек и воплей ужаса его шварканье казалось небесной виолончелью.

Меня восстановили в управлении, что, впрочем, не освобождало герра Бейтельсбахера от разбора руин вместе с другими горожанами. Продуктовые рационы были крошечными, и мы посещали черный рынок, где меняли вино на масло, кольца на хлеб и так далее. Красные разъезжали на джипах по всему городу, но я не особенно беспокоился, что меня ищут, — охотились только на крупных негодяев.

Однажды мы увидели афишу цирка и прошли через вырубленный Тиргартен, мимо взорванного дворца, по Унтер-ден-Линден в советский сектор. У Лустгартена возвышались антенны, и вокруг них клубилась толпа. По антеннам карабкались вверх фигурки. Они натянули сеть, перебросили канаты и, схватив шесты, пошли над пропастью друг к другу. Кажется, одна гимнастка умудрялась ехать по канату на кресле.

Сиял закатом продырявленный купол городского замка. Акробаты под хлопки публики показывали свой театр теней на темнеющем небе. «Мы», — показала на них Ольга. Я кивнул и обнял ее. Она освободилась и взяла мое лицо в свои руки: «Скоро все кончится. Осталось недолго». Я завертел головой и вырвался: «Что такое? Что такое?» Она присвистнула: последний акробат шагнул в пропасть и под вздох толпы упал в страховочную сетку.

Далее происходило многое. И похищение угля со влекущейся по каналу баржи — Ольга умела плавать, но я плохо завязал стянутую с себя рубашку, и треть добычи вывалилась в воду. И бегство через дыры в стенах от полицейских, явившихся накрывать черный рынок у Бранденбургских ворот. Траншеи, хохот, сбитое дыхание, шуршание дождя. Я отдал Ольге пиджак, и мы целовались в какой-то подворотне.

Недавно я интересовался, что пишут литераторы о времени руин. Одних занимает горечь, других — ностальгия, третьих — моральные вопросы, четвертых — тонкости отделения вины от ответственности. Черт его знает: обыватели были подавлены и кое-как выживали в своих развороченных домах, считая произошедшее ошибкой и обвиняя Гитлера только в военной агрессии. Но для беглецов от несправедливостей старого мира эти годы были эрой возрождения.

Разрушения сбили позолоту со Старого Света. Европейцы завершили развитие своей цивилизации ее уничтожением — или, по крайней мере, попустительством уничтожению. Поэтому все, кто раньше был стерт из истории, схватились теперь за шанс создать не просто новую судьбу, а другую судьбу. Настал миг, когда учреждались новые координаты. В начиненную фугасами землю вбивались сваи нового мира.