истории

«Я не могу все оставить и уехать из России. Для меня это предательство» Интервью активистки и художницы Катрин Ненашевой — о новых формах антивоенного протеста и создании лагеря для детей украинских беженцев

Источник: Meduza

За семь лет деятельности арт-акционистка Катрин Ненашева создала и провела десяток проектов и акций — от месяца жизни в тюремной робе в поддержку женщин в российских тюрьмах до создания сообщества людей с психическими расстройствами «Психоактивно» и первой группы взаимопомощи для детей с наркотической зависимостью «Подростки и котики». С началом войны Катрин Ненашева перестала заниматься художественным акционизмом и полностью погрузилась в антивоенный активизм. «Медуза» поговорила с Катрин Ненашевой о новых формах протеста, анонимных комьюнити и создании первого в России городского лагеря для детей украинских беженцев.

«Искусство всегда должно быть политическим — в противном случае это не искусство»

— Как война изменила вашу жизнь? 

— Для меня очень болезненна мысль, что с началом войны все разделилось на «до» и «после». После 24 февраля у меня как у человека с надломленной психикой обострились пограничное расстройство личности, депрессия и расстройство пищевого поведения, а еще снова появились зависимости. Я не понимаю, чем я могу быть полезна в новой реальности; может быть, мне больше нет места в этом мире.

— Ходили ли вы на антивоенные пикеты и митинги? 

— Я не фанатка ходить на митинги и пикеты, но 24 февраля я помогала своим подругам делать пикет. Мы должны были стоять с плакатом против молчания о войне, держать указательный палец у рта и говорить «Тсс». В итоге их задержали. Через неделю я решила провести «Мирный ужин» в «Открытом пространстве» — и тогда уже задержали меня. Пока я отбывала 14 дней в спецприемнике в Сахарово, вышли новые законы о «фейках» и «дискредитации российской армии», и я поняла, что [пикеты и митинги] это неподходящий для меня способ выражать свою позицию. 

— Почему?

— Он принесет пользу только в новостных картинках, а сейчас не время думать про свой социальный капитал. У меня другие формы протеста.

Митинги и пикеты в России не работают уже много лет. Важно искать новые инструменты протеста. Например, дело Юлии Цветковой получило такую широкую огласку, потому что в него включились не только активисты, но и художники и арт-деятели разных областей искусства, которые пробовали разные формы протеста.

— Какие у вас формы протеста?

— Я верю в социальные связи и комьюнити. С одной стороны, мне кажется, что важный метод протеста — это создание пространства, где люди могут знакомиться и делиться своими переживаниями, развивать гражданскую осознанность. Именно поэтому я вместе со своими коллежанками создала проект «Я остаюсь!» и группу поддержки «Мирный ужин». 

С другой стороны, я занимаюсь социальной работой. Во время войны важно грамотно поддерживать людей, которые нуждаются в помощи, привлекать специалистов. Мой метод — это создание лагеря для детей с опытом экстренной миграции. Также я проводила антивоенную выставку в подъездах — собирала работы художников и художниц из России, Украины и Беларуси. А еще — участвовала в создании психологической службы для поддержки активистов и активисток в рамках проекта «Феминистского антивоенного сопротивления». 

— Должно ли сейчас искусство быть только политическим?

— Искусство всегда должно быть политическим — в противном случае это не искусство. Политические тональности и градации могут быть разными. Я всегда действую на грани социального и политического.

— Во время одной из первых антивоенных акций «Мирный ужин» вас арестовали на 14 суток и отправили отбывать срок в спецприемник в Сахарово. За что вас задержали?

— Меня задержали 3 марта, когда еще не существовало статей о «дискредитации» и «фейках», поэтому они [полицейские] сказали, что я сопротивлялась действиям сотрудника полиции, и дали статью 19.3 (неповиновение законному распоряжению сотрудника полиции). Однако в плане поведения это было одно из моих самых идеальных задержаний. Я ни с кем не спорила, не ссорилась, только спросила [у сотрудников полиции] документы, оглянулась на друзей и гостей ужина и сказала: «Да, я одна из организаторок этого мероприятия» — после чего меня увели. 

Также полицейские обратили внимание, что у меня был порван паспорт. Действительно, он был не в лучшем состоянии: я не горжусь этой красной бумажкой, тем более сейчас. В отделении со мной провели беседу сотрудники Центра «Э» и местный майор — думали, что я возглавляю какую-то группировку.

— Как было в Сахарово?

— Когда я только зашла в спецприемник, девушки меня спросили, «политическая» ли я, и, услышав положительный ответ, бросились обниматься. Мне повезло, что со мной в одной камере находились политзаключенные. На протяжении двух недель мы читали друг другу лекции по психологии, сексологии и религиоведению, проводили группы поддержки и занимались йогой. Сейчас я продолжаю общаться со многими из сокамерниц, с некоторыми из них мы даже делаем проекты.

— Почему, выйдя из Сахарово, вы не уехали и продолжаете заниматься активизмом?

— Потому что Россия — это не Путин. Россия — это мы. И я знаю, что «мы» — это сотни людей, которые меняют эту систему уже много лет, и «мы» на верном пути. Я занимаюсь активизмом [и социальным и политическим искусством] уже семь лет, и я не могу все оставить и уехать из России. Для меня это предательство. 

— Не боитесь ли вы повторного ареста? 

— А чего его бояться?!

«Украинцам и украинкам, приехавшим в Россию, нужно помогать как можно скорее отсюда уехать»

— Недавно вы вместе с «Феминистским антивоенным сопротивлением» (ФАС) объявили опен-колл для волонтеров, которые хотят помогать приехавшим в РФ украинцам. Чем конкретно вы занимались в рамках проекта?

— Я была задействована в проекте на этапе запуска, но потом немного выключилась. До своего ухода [из проекта] я успела найти и сформировать волонтерскую команду — после публикации поста нам написало около тысячи человек из разных регионов. Вместе с другими участницами проекта мы создали чаты, в которых активисты и волонтеры могут взаимодействовать с разными ПВР, а также распространять правовую информацию, например памятки о проблеме торговли людьми или о том, как можно покинуть территорию РФ. 

Сейчас я не занимаюсь этим проектом, но созданное нами психологическое направление и чаты по-прежнему существуют. На данный момент там более 40 психологов, которые провели более 150 консультаций, помогающих украинцам и украинкам.

— Из-за чего вы ушли из ФАС?

— Я столкнулась с серьезной депрессией, мне было сложно совмещать ФАС со своими проектами и работой [в фонде «Жизненный путь»]. Для костяка ФАС активизм является основной деятельностью, а мне нужно было заниматься и другими вещами. 

— Как вы относитесь к точке зрения, что украинцам, которые приехали в Россию, не надо помогать? 

— Я скорее сталкиваюсь с мнением, что украинцам и украинкам, приехавшим в Россию, нужно помогать как можно скорее отсюда уехать. Не нужно помогать им в социализации и адаптации в России, потому что мы являемся государством-агрессором, террористическим государством, такая помощь может быть травматична.

«Сейчас крайне важно не оставаться одному»

— После того как активисты начали массово покидать территорию РФ, вы создали группу поддержки «Я остаюсь!». Зачем?

— Идея создать проект возникла после того, как из Москвы и Петербурга уехало большое количество моих коллег. Мне стало одиноко и страшно из-за разрушения активистского комьюнити. Тогда я решила объединиться с волонтеркой «ОВД-Инфо» Сашей Россиус, активисткой Машей Нелюбовой и анархистской и музыканткой Наташей Четверио и создать обновленную комьюнити и группу поддержки для людей, которые остались.

Сейчас крайне важно не оставаться одному. Проект «Я остаюсь!» ориентирован на психологическую поддержку, развитие солидарности и взаимопомощи. Он нужен, чтобы люди с активной гражданской позицией смогли обрести новые социальные связи и поделиться своими переживаниями из-за постоянных преследований и новых статей. На данный момент в нашем сообществе более 90 человек. Мы проводим еженедельные встречи, на которые приходят как активисты и люди, которые отсидели в спецприемниках, так и психологи, педагоги, менеджеры, бухгалтеры и художники, до войны не занимавшиеся политическим активизмом. 

— Больше активистов или аполитичных людей?

— Изначально 50 на 50. Однако сейчас стать активистами решили и те, кто до этого не был связан с протестными движениями. Им болезненно взаимодействовать с военной реальностью, и они тоже решили действовать. 

— Как проходит типичная встреча группы?

— Сначала мы делимся хорошими новостями, чтобы в полнейшем мраке выделить хоть что-то светлое. Это трудно, потому что люди стесняются говорить о личной жизни, работе или чем-то, кроме своих активистских достижений. Затем мы узнаем, какие у участников есть запросы, связанные с политической ситуацией, и помогаем их решить: люди рассказывают свои истории и получают фидбэк или же обращаются за конкретной помощью, например по поиску работы или сбору средств на что-то. Мы стараемся помочь — дать конкретные советы и инструменты для решения проблемы.

— Насколько люди угнетены войной и протекающей на ее фоне якобы нормальной жизнью в Москве?

— Большинство участников чувствует себя подавленно и депрессивно. Многие из них потеряли работу, близких или родственников в Украине. Некоторые люди в остром суицидальном состоянии. На каждую из встреч стабильно приходит по 10–15 новых участников.

— Как люди поддерживают друг друга на встречах?

— У нас классический формат группы поддержки. Многие приходят на встречи с переживаниями о том, что они мало занимаются активизмом: когда идет война, тебе всегда кажется, что ты делаешь недостаточно. Зачастую люди пытаются поддержать друг друга именно как активистов и активисток, показать, что они не одни, или помочь с организацией локальных активностей, например, многие участники группы сейчас волонтерят в детском лагере для беженцев. 

— Обсуждали ли вы с участниками, почему они решили остаться в России? 

— На первой встрече мы составили список ценностей — тех вещей и понятий, которые заставляют нас оставаться в России. Самой популярной стала «ценность свободы», как бы это ни было странно. На втором месте — «ценность любви», которая меня больше всего удивила. Мне кажется, что испытывать светлые чувства, находясь в депрессивном состоянии, в которое нас окунула война, крайне тяжело.

— Что такое «ценность любви»?

— В понятие «ценности любви» входит в первую очередь любовь к своему ближнему, к людям. Это важно, потому что после войны многие медийные исследователи и блогеры начали говорить, что наше общество очень атомизировано. С одной стороны, это правда, с другой же — существует большое количество молодых людей, которые с чуткостью и солидарностью относятся друг к другу и всегда готовы объединяться в сообщества и помогать, чтобы делать мир лучше. 

— Уехал ли из России кто-нибудь из тех, кто ходил на группу?

— Нет.

— Как участники относятся к массовой эмиграции из России? 

— Нет единого мнения. Есть те, кто радикально настроен и считает, что из России сейчас уезжать нельзя, потому что «кто будет строить альтернативное будущее, если не мы». Есть и те, кто относится без осуждения и пытается понять уехавших из-за политических угроз или увольнений с работы.

— А если человек уехал без веских на то причин, например преследования или статей?

— Это как падать раньше выстрела, но на группе этот вопрос мы не обсуждали. 

— Чувствуете ли напряжение или раскол между оставшимися и уехавшими?

— Я чувствую напряжение внутри себя, так как мне сложно осуждать кого-то за панику и вытекающую из нее эмиграцию. При этом я видела, как люди паниковали на ровном месте. Например, у нас есть небольшое сообщество девушек, с которыми мы сидели в спецприемнике, и сейчас как минимум трое или четверо из них покинули РФ. На некоторых из них возбудили уголовные дела, однако такие основания [для эмиграции] были далеко не у всех. Я не понимаю, как к этому относиться, но мне с такими людьми не по пути. В такое тяжелое время важно взаимодействовать с теми, кто верен своей идеологии и принципам.

— Что должно случиться, чтобы вы уехали?

— Я уеду, только если от этого будет зависеть безопасность моих близких и моей семьи.

«Еще несколько лет назад было сложно представить, что проекты такого формата смогут существовать в России»

— В каком виде сейчас существуют платформа «Психоактивно» и группа поддержки «Подростки и котики»? 

— С началом войны многие ребята из «Подростков и котиков» впали в депрессивное состояние. 6 мая один из участников проекта провел акцию «Русский мир» у Большого театра, после чего его задержали и отправили в Алексеевскую больницу на 21 день — классическая история с карательной психиатрией. Другие ребята занимаются подпольным активизмом, третьи эмигрировали после преследования со стороны Центра «Э» из-за февральских пикетов и перестали с нами сотрудничать. 

С «Психоактивно» все более продуктивно. Недавно к нам присоединился активист и журналист Сергей Другов из Петрозаводска, поэтому сейчас проект активно развивается в регионах. Также осенью 2021 года активисты открыли медиа про психическое здоровье «Крыша», которое сейчас стало очень популярно, а еще — провели «Психгорфесты» в Самаре и Ростове-на-Дону, организовали шествие в Тбилиси вместе с «Партией мертвых» и создали группу поддержки для людей с ПТСР. Еще несколько лет назад было сложно представить, что проекты такого формата смогут существовать в России. 

— Вы много работаете с российскими подростками. Среди них такой же раскол в обществе, как и у взрослых, на тему войны?

— Я не вижу раскола. На «Мирный ужин» пришло много подростков 14–16 лет, некоторые из них выступают против войны и занимаются активизмом. Другое дело, что мы мало говорим о том, как люди подросткового возраста переживают войну, в России это как-то не принято. 

— Почему не принято?

— С подростками в России не принято говорить не только о войне, но и на другие сложные темы — просто нет привычки, языка. Из-за этого еще в молодом возрасте у них возникает большое количество проблем и ментальных расстройств.

— Как подростки переживают войну?

— Подростки из нашего проекта [«Подростки и котики»] переживают войну болезненно, у многих из них сейчас развиваются тревожность и депрессия. 

— Сотрудничаете ли вы сейчас с центром «Соседи»? 

— Да, я работаю комьюнити-менеджером и организую мероприятия для жителей района Чертаново в благотворительном фонде «Жизненный путь». Центр дневной занятости и досуга для людей с ментальными особенностями «Соседи» — это их проект. 

— Как относятся к войне люди с ментальными особенностями?

— В центре «Соседи» я общаюсь и работаю с людьми из ПНИ и вижу много государственной пропаганды. Да и какое может быть отношение к войне, если круглые сутки у тебя в коридоре работает Первый канал? Это настоящая пытка, карательная психиатрия. Но есть и те, кто против, кто понимает истинную ценность человеческой жизни и считает, что любая война недопустима. В ПНИ очень сложно сохранять рассудок. И это самое страшное.

«Лучше дети будут ходить к нам в лагерь, нежели в пророссийские лагеря, где им будут пудрить мозги»

— 4 июля вы запустили лагерь для детей с опытом экстренной миграции в Москве. Кто в него ходит?

— В основном в лагерь приходят дети и подростки от девяти до 12 лет, вывезенные из Мариуполя, Донецка, Харькова и Северодонецка. Но есть и те, кому 6-7 лет. Все ребята очень разные, с разными родителями. Среди них есть, например, девятилетний парень из Мариуполя, у которого разрушили дом и погиб отец. Сейчас его братья и мама находятся в России и собираются переехать в Америку. Мама активно работает, чтобы накопить на переезд, поэтому она привела сына в лагерь и попросила нас поддержать его и сделать так, чтобы ему было чем заняться в течение дня. 

— Как проходит обычная смена?

— В среднем на смену приходит 10–12 человек. Вся программа городского лагеря делится на две части. В рамках первой части мы ходим в гости к художникам и скульпторам, посещаем музеи и галереи современного искусства, занимаемся фотографией и уличным искусством — недавно вот рисовали граффити. Вторая же часть — это работа с волонтерами, рефлексия образа и понятия дома, а также обычные игры. 

— Я нигде не смогла найти информацию, где находится лагерь.

— Это конфиденциальная информация. Мы долго искали помещение и изначально должны были взаимодействовать с одним из приходов РПЦ, так как сейчас их политика — помогать людям с опытом беженства. Однако между нами случился конфликт, потому что в приходе постоянно интересовались, откуда дети — из Донбасса или из других регионов. 

Для членов прихода было важно, чтобы они [дети] были именно из ДНР. Я им врала. В какой-то момент члены прихода сказали, что им некомфортно принимать детей, и стали меня отчитывать по разным поводам. Однажды батюшка произнес: «Кто будет с нами не согласен, того будем расстреливать». Это была якобы шутка, но в контексте происходящего стало страшно. Еще он [батюшка] много спорил со старостой прихода о том, стоит ли поддерживать беженцев. Староста настаивал, чтобы мы с детьми остались в пространстве церкви, на что батюшка сказал ему: «Не кипятись, мы и без тебя разберемся» — и нас выгнали.

— Почему вы вообще решили сотрудничать с РПЦ, которая связана с государством?

— Из-за того, что многие независимые пространства закрылись, мы не смогли найти альтернативные места для проведения лагеря. Этот приход мне посоветовали друзья из благотворительной сферы, так как раньше он позиционировал себя как независимый и помогал многим социальным проектам и НКО.

— А сейчас?

— Сейчас, видимо, что-то изменилось. Хотя справедливости ради не все сотрудники церкви поддерживали действия батюшки.

— Планируете ли продолжать лагерь осенью?

— Осенью я переезжаю в Петербург, чтобы открывать там филиал «Подростков и котиков». Возможно, я сделаю лагерь там, но нужно подумать над форматом, так как многие дети могут пойти в школу.

— Расскажите, каких позиций придерживаются дети и подростки в лагере. Понимают ли они, что вообще произошло?

— Дети практически не говорят про войну, ее в основном обсуждают подростки. Когда мы стали взаимодействовать с ребятами постарше, первое, что сказал парень во время своего представления, было: «Привет. Меня зовут Влад. Я месяц просидел под обстрелами». У них [детей] война входит в самоидентификацию — они определяют себя через проживание военных действий. 

Было очень символично, когда на одной из смен девятилетний парень из Мариуполя рассказывал, как разбомбили его дом. Я спросила, как поживают родители, на что он мне ответил: «Папа погиб». Тогда я поинтересовалась его эмоциональным состоянием, он сказал: «Я нормально. Все внутри зажило. Прошло уже много времени». Я уточнила сколько — он ответил: «Уже целый месяц». 

— Как вас изменила работа в лагере?

— Я не чувствую себя виноватой, когда в социальных сетях меня упрекают, что я «плохая русская» и я развязала эту войну, но в отношении детей у меня более глубокое чувство вины, потому что они оказались в России из-за действий моих соотечественников. Я не поддерживаю эту войну, но люди, с которыми мы разговариваем на одном языке, продолжают убивать и насиловать. По отзывам детей и их родителей я знаю, что им с нами хорошо и они получают положительные эмоции от взаимодействия друг с другом. 

Но, несмотря на это, из-за войны им достаточно тяжело выстраивать дружеские отношения. Когда мы обсуждаем, как люди могут дружить, многие из детей отвечают, что дружить ни с кем не надо и лучше оставаться одним, а если тебя кто-то обидел, то этого человека нужно убить. 

— Как вы на это реагируете?

— Мы пытаемся спрашивать их почему, но ребята достаточно закрыты, поэтому с этим вопросом мы особо никуда не продвинулись. Мы не имеем права глубже лезть в травму — это непрофессионально с нашей стороны, так как мы не сертифицированные психотерапевты. Все, что мы можем сделать в этом случае, — это предложить родителям профессиональную психологическую помощь. 

— Какую позицию транслируют родители?

— Мы не общаемся с родителями на тему политики, только про детей. Сами же дети возмущены, что у нас [в стране] везде висят российские флаги. Их это злит. Они говорят, что в Украине такого нет. Нас в целом это [обилие российских флагов] тоже бесит. 

— Есть ли дети из пророссийских семей?

— Да, в лагерь приходит какое-то количество детей из пророссийских семей. Это круто, что они оказываются у нас и мы можем говорить с ними об идентичности и самосознании. Лучше дети будут ходить к нам в лагерь, где волонтеры — феминистки, анархистки и художницы, нежели в пророссийские лагеря, где им будут пудрить мозги. На сменах мы пытаемся развивать в детях и подростках гражданскую осознанность, насколько это возможно, например стараемся вместе говорить про Украину и то, как можно туда вернуться. 

— Какой фидбэк о лагере приходит в социальных сетях?

— Я столкнулась с огромным количеством негатива со стороны украинок, которые обвиняли меня, что я украла детей и чуть ли не насильно предложила им ходить в лагерь. Обидно это слышать. На территории СНГ меня почти никто не знает, поэтому прилетело много хейта.

Особый резонанс вызвала моя публикация в фейсбуке с рисунком одного из детей. На второй смене лагеря парень нарисовал флаги Украины и России и поставил между ними тюльпан. Это означало, что он хочет мира. На что украинки в фейсбуке начали писать в комментариях, что мы заставили детей рисовать флаги двух стран — и это пропаганда. Правда, пропаганда чего, непонятно. Пропаганда мира? 

— Что вы думаете о будущем России? 

— Светлого будущего не будет. Будет только мрак.

— Почему вы остаетесь в этом «мрачном будущем»?

— Я много думала о том, готова ли я в нем [мрачном будущем] оставаться и полностью отдать свою сознательную жизнь активизму, думала о том, как придется справляться с последствиями разрушений — как внутри нас, так и снаружи, — работы предстоит много. И непонятно, кто будет ее делать, если не я.