истории

«Наверное, как только появился первый человек, он уже задумался о зверствах» Интервью акциониста Олега Мавроматти. Его культовый треш-фильм «Зеленый слоник» запретили в России

Источник: Meduza

Олег Мавроматти — продюсер, режиссер, художник-акционист, один из ярких представителей русского видеоарта. Самая известная продюсерская работа Мавроматти — полнометражный фильм «Зеленый слоник» 1999 года с Владимиром Епифанцевым и Сергеем Пахомовым в главных ролях. Годом позже Мавроматти провел акцию «Не верь глазам» (она же «Распятие») на Берсеневской набережной, напротив храма Христа Спасителя, в ходе которой его ладони прибили гвоздями к кресту из грубо сколоченных досок. После этой акции на Мавроматти завели уголовное дело по обвинению в «разжигании межнациональной и межрелигиозной розни» — и художник покинул Россию. Сначала он переехал в Болгарию, потом в США и с тех пор ни разу не был на родине. Но Мавроматти продолжает снимать фильмы на русском языке и исследовать российские темы — например, всплеск ура-патриотизма и войну в Украине. Шестого мая 2022-го Октябрьский суд Санкт-Петербурга запретил распространение на территории России фильма «Зеленый слоник». По этому поводу «Медуза» связалась с Олегом Мавроматти и поговорила с ним о радикальном кино 1990-х и нулевых, игре, в которой надо убить Путина киевским тортом, и о войне.

— Как вы восприняли запрет «Зеленого слоника»? 

— Это одновременно странно для меня и смешно. И в то же время это безумное лицемерие, какая-то шизофрения этого общества. Оно в очередной раз ее продемонстрировало.

Конечно, это самое важное, что можно сделать сейчас, когда на войне творятся чудовищные вещи, — запретить «Зеленого слоника». Именно он растлевает, пугает и не дает спать детям.

— Вы вообще задумывали этот фильм как памфлет в адрес российской армии? 

— Я затевал его как антивоенный продукт на волне тогдашних настроений в обществе, связанных со второй чеченской войной. 

— Как вы объясняете культовый статус «Зеленого слоника» в России? Тем, что это единственный — ну или самый яркий — пример трансгрессивного кинематографа в России? 

— О нет, это не единственный пример. Вообще, в перестройку было очень много таких фильмов, и они были достаточно хороши, даже если не приобрели культовый статус. Сейчас имена большинства этих режиссеров никто уже и не вспомнит. Не знаю [почему «Слоник» стал культовым]: это все какие-то чудеса интернета, когда подобный продукт разбирают на мемы, крылатые фразы.

— То есть он стал культовым не в VHS-эпоху, а уже в интернет-эру?

— Конечно. Из него сделали сначала иконические короткие ролики, которые набрали десятки миллионов просмотров. А потом уже молодая аудитория стала интересоваться первоисточником и добралась до самого фильма. Было сформировано несколько интернет-сообществ поклонников «Зеленого слоника» — их очень много, я знаю лично около пяти. 

— А как вы, кстати, выстроили дистрибуцию тогда, в конце 1990-х? 

— Мы думали, что настало время кино без кинопленки, эра «Догмы», которая нас очень впечатлила. Думали, что сможем этот продукт продвинуть дальше, чем просто VHS-кассета или показы по киноклубам. Мы с Сергеем Сальниковым ходили по продюсерам, раздавали им кассеты, разговаривали. Но это ни к чему не привело. Все [продюсеры] нам отказали: они посчитали, что это [фильм «Зеленый слоник»] быстро забудут, что это скороспелый, довольно глупый, неприятный для них продукт, у которого нет никакого будущего. 

— «Зеленый слоник» родился как ответ на войны в Чечне. Как вы следили за второй чеченской войной? Смотрели снафф-ленты? 

— Конечно, смотрели. Смотрели все, что можно было тогда увидеть. Расспрашивали людей, которые в этом [боевых действиях в Чечне] непосредственно участвовали. Мне кажется странным, что некоторые удивляются зверствам, совершаемым [российской армией] сейчас. Наверное, как только появился первый человек, он уже задумался о зверствах.

— Поговорим про вашу трилогию — «Дуракам здесь не место», «Обезьяна, страус и могила», «Полупроводник». В фильме «Обезьяна, страус и могила» есть кадры с реальными трупами, лежащими на земле, — очень похоже на кадры из Бучи и Ирпеня. Перефразируя Теодора Адорно, можно ли после Бучи включать такие кадры в документальные или даже парадокументальные фильмы? 

— «Обезьяна, страус и могила» был снят давно (в 2017 году, — прим. «Медузы»). Тогда моей задачей было показать людям, что такое [диссоциация, разрыв с реальностью] имеет место, причем сделать это не как «нормальный» документалист — снабдить видеоряд каким-то нарративом, закадром и так далее. У меня мораль отсутствует, есть только безумный герой, который рассказывает историю про собачку, в то время как рядом с ним разворачивается страшная картина (имеются в виду реальные кадры с трупами, — прим. «Медузы»). 

Как этот проект вообще возник. У меня был интернет-приятель Эльдар Богунов — это такой безумный режиссер, который снимает копеечные хорроры с кетчупом [вместо крови] и сосисками вместо кишок. Этот человек живет в какой-то горячей точке — кажется, в Абхазии. И он снимал свой очередной безумный фильм в то время, как в город, где он находился, вошли боевики и устроили там настоящую резню. Я был поражен тем, как человек может находиться в своей странной фантазии, а реальность при этом на него никак не влияет. Это меня и вдохновило на создание такого героя, как в «Обезьяне…», — [героя,] который рассказывает историю про собачку на фоне трупов. 

— Одной из центральных тем вашего кино является сумасшедший и его внутренний мир. Рената Литвинова говорила, что сформировала свой уникальный диалоговый стиль под влиянием монологов шизофреников, которые она читала в детстве. А у вас есть точка соприкосновения с безумием и безумными? 

— Да, конечно. Я когда-то сам работал санитаром в сумасшедшем доме, находился там среди этих людей. У меня достаточно большой опыт соприкосновения с этим [психическими расстройствами и особенностями], так что для меня это все [безумие] совершенно естественно. Когда человек находится в таком состоянии, он уже не лжет, он работает в своей парадигме. 

— Вы работаете с ютьюбом — с самой маргинальной его частью. Появились ли там за последнее время еще какие-нибудь жанры, с которыми вы хотели бы поэкспериментировать? 

— В самом ютьюбе, пожалуй, нет. Боюсь, ютьюб конечен, как и сама человеческая культура. То есть он представил все разнообразие человеческой культуры, но такого, чего не было никогда, не создал. 

— Кажется, в отдельный жанр можно выделить неудачные дубли со съемок российских пропагандистских роликов. В них вшита какая-то зловещая комичность. Как будто это следующий уровень безумия — его в этих видео больше, чем у ваших «сумасшедших» героев. 

— Я вот смотрю все эти пропагандистские видео, и, честно говоря, ничего особо зрелищного в них нет. То, что было в 2014 году, было снято намного любопытнее, и там [в этих сюжетах] действительно можно было найти чудовищные вещи — они у меня есть, но я не решился их вставить в фильм [«Обезьяна, страус и могила»]. 

В том, что снимают сейчас, я не вижу ничего похожего. Было видео — достаточно популярное, но потом его удалили [с ютьюба], — где женщина, которой оторвало нижнюю часть тела, говорит со снимающим ее человеком. И ищет сумочку. Это реальный документальный сюжет, снятый после очередного обстрела в Луганске. Это самое страшное, что я видел в своей жизни.

— Российская пропаганда выдохлась?

— Не знаю. Но я знаю одного блогера, который утверждает, что это [война в Украине] все фейк — потому что в сюжетах очень мало движущегося. То есть это в основном статика: трупы, которые лежат в яме; какие-то танки, которые сгорели и стоят.

— Вы сами как наблюдаете за войной? 

— С начала так называемой операции я смотрю, смотрю, смотрю, как сумасшедший. И думаю, можно ли из этого что-то сделать и будет ли кому-нибудь это вообще нужно. Будет ли зритель?

— Но когда вы «смотрите войну», вы как-то фильтруете это для себя? 

— Вообще смотрю я все подряд: независимых блогеров, случайных людей, у которых совсем мало просмотров, они снимают ролики для себя, своих родственников, — это самое интересное. Те, у кого миллионы просмотров, меня не интересуют. Там уже все коммерциализировано. 

— Вы рассказывали про видеоигру, над которой работали: в ней надо с помощью киевского торта убить Путина. 

— Да, но нам не хватило финансирования, мы успели сделать только демоверсию. Это должна была быть игра от первого лица: главный герой приходит в большой молл [торговый центр], там выступает Путин, а герой несет бомбу в форме киевского торта. В игре много всяких врагов — тебя проверяют [охранники], но ты должен исполнить свою миссию. 

— Россию вы сейчас тоже, наверное, воспринимаете как видеоигру? 

— Не сказал бы так, но это какой-то чужой мир. У меня никогда не возникала мысль, что Россия — это симуляция. 

В какой-то момент [войны] у меня была не то что паника, но какой-то тяжелый адреналин, и я стал смотреть [на ютьюбе] своего старого любимца — его канал называется «Малыш Байки», этот человек тоже юродивый. И он говорит, что надо прочесть какое-то дурацкое заклинание — и будет все прекрасно. И я подумал: о да, это меня успокаивает. Я вообще уверен, что в связи с этой войной сильно возрастет уровень магического мышления. 

— В интернете с самого начала войны все очень переживают за судьбу русской культуры. Как вам кажется, она вообще существует? И что это такое? 

— Я живу в Америке. Поэтому да, русская культура, безусловно, существует, потому что тот мир, в котором я живу сейчас здесь, он другой. [Русская культура —] это что-то иное по отношению к американской культуре. Американская культура фундирована [поддержана] одними вещами, русская — другими. Например, здесь люди не знают, что такое икона: один мой приятель-художник купил дом и на чердаке нашел православную икону. Он позвонил мне и сказал: «Приезжай, я нашел странную картину с космонавтами! Кажется, она русская».