истории

«Душу рвет от осознания, что сыну уготована такая участь» В Беларуси осудили россиянина Егора Дудникова, который озвучивал ролики оппозиции, — он получил 11 лет колонии. «Медуза» поговорила с его матерью

Источник: Meduza

В 2019 году 19-летний россиянин Егор Дудников переехал из Саратова в Минск — к своей девушке. Он подрабатывал озвучанием фильмов и аниме, а в 2020 году, когда по всей Беларуси начались протесты, стал озвучивать и ролики, которые делала белорусская оппозиция. В мае 2021 года Дудникова задержали: президент Беларуси Александр Лукашенко лично назвал юношу основным модератором телеграм-канала «Отряды самообороны Беларуси», который якобы был создан членами «„спящих“ террористических ячеек» для насильственной смены власти в стране. 27 декабря Минский городской суд приговорил Дудникова к 11 годам колонии. Мать Егора Юлия приехала в Минск на оглашение приговора сыну. Мы с ней поговорили.

Это интервью состоялось 24 декабря, до оглашения приговора Егору Дудникову

— Как давно вы виделись с Егором?

— Мы виделись 5 ноября — больше чем через полгода с момента его ареста. Мы первый раз услышали друг друга. Это было и здорово, и тяжело одновременно. Хотелось много чего сказать. Он молодец, я горжусь своим ребенком, потому что не знаю, смогла бы я выдержать все то, что ему пришлось перенести.

По сути, он зеленый мальчишка. Ему же было 20 лет, когда его задержали, 21 ему исполнилось буквально месяц назад. Это домашний мальчишка, который никогда ни в какие неприятности не попадал. Он раньше думал, что максимум, что ему грозит, — это депортация. А оказалась такая серьезная ситуация, очень жуткое задержание, его тогда сильно избили. И сам факт для домашнего ребенка нахождения в таких условиях…

Я все эти полгода пыталась добиться, чтобы нам с ним разрешили встречу. Следователь отказывал каждый раз. Был период, когда «заморозку» на него ставили: не передавали письма с его стороны почти два месяца и он от нас [письма] тоже не получал. Хотели, может, выбить его из колеи. Поверьте, это очень сильно выбивает — мало того, что запрещают видеться [с семьей], но еще и письма не передают.

Но он молодец. Видно, что старался держаться, и видно, что держится. Он сказал, что будет держаться в любом случае. Я только на это и надеюсь, что крепости его духа хватит на приговор — каким бы он ни был.

— Когда следователь отказывал вам во встрече с сыном, на что он ссылался?

— На то, что я могу повлиять на ход следствия или Егор мне может передать что-то такое, что повлияет на ход расследования. Хотя мне непонятно, чем я могла им помешать и что я могла сказать сыну. 

— Прокурор запросил 11 лет для Егора. Как вы отреагировали, когда узнали об этом?

— Для меня это дикость. У нас в России девять лет дают за убийство. А тут никто не пострадал, никаких ситуаций [вроде убийства] не было от того, что Егор что-то озвучил. Но такой дикий срок!

За хранение оружия у нас дают три года — я это знаю, потому что нашему соседу дали девять лет за убийство и три года за хранение оружия. Итого 12. А тут зеленый мальчишка, который никогда нигде не участвовал, не привлекался, лишь озвучил ролики. И просить за него такой срок? Это показатель бесчеловечности.

Мне страшно. Я буду уже практически старушка, когда он выйдет, ему будет 30 с лишним лет. Лучшие годы, вся жизнь — под откос. Неизвестно, как он перенесет эту ситуацию — и по здоровью, и по психическому состоянию. Я не представляю, каким будет итог, но я сомневаюсь, что он будет хорошим. 

— Где произошла ваша первая за полгода личная встреча? 

— В СИЗО. Как у всех задержанных: отдельные небольшие клетушечки за стеклом, разговаривали по трубке. Говорить было практически ни о чем нельзя. Меня сразу предупредили, что если я попытаюсь Егора о чем-то расспрашивать — по делу ли, по сокамерникам, по режиму, то его уведут. Поэтому мы с ним даже не рисковали. Мы так давно не виделись и не хотели создавать даже малейший повод, чтобы нас прервали. 

— Это сотрудники СИЗО вас предупредили, о чем нельзя говорить с сыном?

— Нет. Там была девушка, которая пришла к своему молодому человеку или мужу. Она рассказала, что было на ее глазах: женщина что-то попыталась сказать [человеку, к которому пришла на свидание в СИЗО]. Тут же пришли [сотрудники СИЗО] и, не дожидаясь окончания разговора, человека увели. Никакой приватности особо нет, там все прослушивают. 

— Как часто вы переписываетесь с Егором? 

— Раз в неделю я точно ему пишу. Помимо меня пишут другие члены семьи: его тетя, бабушка, друзья. Хорошо, если раз в месяц мы получаем от него весточку. Но основную информацию мы узнаем только от адвоката: жив, здоров, не обижают. Я не знаю, как так получается, почему не доходят наши письма. Егор говорит, что доходят через раз.

— 27 декабря пройдет суд над Егором. Вы будете там?

— Да. Я увижу сына на вынесении приговора и надеюсь, нам разрешат встречу после. Ради этого я и поехала в Беларусь. Я могла получить информацию от адвоката, но я хочу увидеть его [сына], поддержать. Я понимаю, что если дадут то, что запросил прокурор, или хотя бы близко к этому сроку, то мой ребенок будет в ужасе, потому что это половина его жизни. Ему же 20 лет. 

Никто, конечно, не ожидал, что столько запросят. Мы вообще изначально не ожидали, что статью поменяют. У него 342-я была, а стала 130-я. И если по 243-й дают до пяти лет, то тут — 12. От этого мы все в ужасе. 

— У вас еще есть дети?

— Да. У меня есть младший сын, ему сейчас восемь лет. 

— Как вы справляетесь с этой ситуацией? 

— Очень сложно с этим справиться. Но наличие второго ребенка нас держит, чтобы мы совсем не расклеились. Мы понимаем, что если попадем в совсем какой-то ужас [из-за переживаний], то пострадает еще и он. Поэтому нас держит на плаву, как маячок, мой младший сын, который тоже требует внимания. Но все равно каждый пальчик по-своему болит. Наличие второго ребенка не уменьшает беспокойство за первого. 

Мне сложно, потому что я видела, какой Егор был домашний. У меня никогда не было с ним проблем: не было ни одного привода в милицию, никогда не было, что он полночи мотается где-то. И понимаете весь мой шок, когда такой домашний ребенок вдруг попадает в такую ситуацию? Это в голове не укладывается, [до сих пор] пока не пришло осознание. Я даже думать не могу об этом. У меня душу рвет от осознания, что сыну уготована такая участь. 

— Как вы выбирали адвоката? 

— Я обратилась в посольство Российской Федерации в Минске, они мне назвали ряд адвокатов, которые работают с российскими гражданами, знают наш российский закон в той же мере, что и белорусский. И из них я выбрала Антона Гашинского. Несмотря на то, что его лишили [белорусской адвокатской] лицензии, он нас не бросает. После этого он оформил лицензию как адвокат Российской Федерации и будет продолжать нас защищать как адвокат со стороны России. А со стороны Беларуси [теперь] другие адвокаты, их нашел Гашинский. 

— Что говорят адвокаты о возможном вердикте?

— Мы знаем только то, что прокуратура просит 11 лет. А дальше — как судья решит. 

— Если будет самый худший вариант — 11 лет, что вы собираетесь делать?

— Я не могу точно сказать. То, что вынесение приговора — это не окончательный вердикт, держит, чтобы вся наша семья совсем не падала духом. Есть апелляции и другие варианты — о них будем думать после вынесения приговора. Пока есть надежда и шанс, это нас держит в тонусе, чтобы мы совсем не опускали руки. И Егору не дадим опустить руки. Я хочу, чтобы он верил до последнего. Пока есть малейшая надежда, что можно это исправить, мы будем хвататься за любую зацепку. Я совершенно не согласна [с требованием прокурора]. Это не убийство, это не воровство.

— Егор — гражданин России, а судят его в Беларуси. МИД России как-то помогает?

— Посольство помогало, оно предложило адвокатов, кроме этого, они следят за судьбой Егора, интересуются им, взаимодействуют с адвокатом, навещают его. Со мной [взаимодействовать] нет смысла [потому что я не живу в Беларуси]. Насчет МИДа я не знаю. Может, они через посольство что-то делали, но я не слышала.

— Расскажите, когда Егор переехал в Беларусь?

— Он переехал в 2019 году. 

— Он учился в России на повара?

— Да, он окончил Саратовский кулинарный колледж. У него получались шикарные тортики. Он очень хорошо готовил, всей нашей семье нравилось. 

— Пока вы жили вместе, он говорил, чем хочет заниматься дальше?

— На тот момент он хотел развиваться именно по поварской линии. Когда он переехал в Минск, пришло разочарование в профессии. Пока ты учишься, ты ее идеализируешь, а когда встречаешься с реальной профессией, выясняется, что это тяжелая работа, много тонкостей, нюансов и подковерных игр. К сожалению, когда он приехал в Минск, у него не получилось работать по профессии. Он год пытался устроиться, работал в разных местах, даже в KFC. В итоге у него не получилось с одним рестораном, где он хотел работать. 

— А когда он решил заняться озвучанием?

— Именно тогда у него и возникла мысль попробовать. У Егора очень красивый голос. Такой, как у [актера Никиты] Джигурды: низкий, с хрипотцой. Он у него с детства такой был, еще даже до юношеской ломки.

Людям понравился его голос. Он начал с этой стороны работать. Начал озвучивать аниме, игры, ролики, тогда еще не связанные с белорусским переворотом, потому что его тогда еще не было. У него получалось зарабатывать. Буквально перед тем, как его арестовали, у него намечался большой контракт на озвучание. Он прошел два этапа конкурса, оставался последний этап, чтобы его утвердили. Тогда его и задержали. 

— Что это был за конкурс?

— Я не знаю подробностей. Когда я спрашивала, он сказал: «Когда у меня все срастется, я тебе расскажу. А сейчас боюсь сглазить, вдруг не получится». Он знал, что я буду возлагать на это надежды, надеяться, что у него все будет хорошо. Я такая мама, переживательная. Поэтому он мне так ответил. Только знаю, что это было связано или с играми, или с мультфильмом. 

— Когда в Беларуси началось протестное движение, и Егор начал озвучивать видеоролики для оппозиционных телеграм-каналов, он вам рассказывал про эту работу?

— Когда он нам сказал, что планирует участвовать в этом, я была категорически против. Я ему сразу сказала, что ничего хорошего из этого не выйдет, что он гражданин другой страны. На что он мне сказал: «Мам, ну как же так? Это же белорусы, они практически такие же, как мы. Это же как параллельные ветки русских. Как же я их не поддержу и никак не приму в этом участие?» Еще он мне говорил: «Мам, это всего лишь озвучка. Всего лишь мой голос. Голос — это как инструмент, который я могу использовать. Кто-то использует скрипку или виолончель, а кто-то голос».

В этом и есть опасность для таких домашних мальчиков. Когда они вырываются на волю, в самостоятельную жизнь, их немножечко накрывает их идеалистичность, вера в справедливость, в то, что они смогут пусть и маленьким вложением, но что-то изменить, кому-то помочь. У него было это желание справедливости. Он жизни не видел и не предполагал, что это может повернуться таким боком. 

А [потом] мне и своей девушке сказал, что в этом участвовать не будет. Но, по сути, ввел нас в заблуждение. 

— Егор тогда только переехал в Беларусь и протесты разворачивались прямо на его глазах?

— Да, он тогда жил в центре на широкой улице, где была основная масса людей. Был период, когда мы по вечерам созванивались, рассказывали, у кого как день прошел. Я слышала на заднем плане выстрелы и крики. Это было очень страшно. Потом связь прерывалась. Несколько дней он был вне зоны доступа: у них отключали интернет. Он сказал, что в протестах не участвует, потому что это страшно. После этого он приехал домой [в Россию]. Был период, когда он вздрагивал от хлопка двери, как будто где-то стреляют — надо бежать и прятаться. 

— Егор придерживался оппозиционных взглядов? 

— Сложно сказать. Он был именно за справедливость, ему хотелось, чтобы у всех было все хорошо. Он откровенно не понимал, как соседи могут идти друг на друга стеной. Вчера вы были соседями и чуть ли не друзьями, а сегодня можете оказаться по разные стороны баррикад только из-за того, что один работает в милиции, а другой считает, что власть не та, которую он хочет. 

— А ваша семья ходила на протесты в поддержку Алексея Навального, которые проходили в России?

— Мне 41 год. Я работаю в банке, банковский служащий. Я понимаю желание справедливости у Егора, у меня тоже есть такая жилка. Егор мне неоднократно говорил: «Если я буду проходить и увижу несправедливую ситуацию, я не смогу пройти мимо, даже если я буду знать, что для меня это может повернуться не очень хорошим боком». Я, скорее всего, тоже не смогла бы пройти. Я считаю, что это нормальная реакция человека, которому не чуждо сострадание. Но на протесты в России я не ходила. Я все-таки уже человек поживший. У меня есть осознание, что у меня есть семья, за которую я в ответе.