истории

«Дрожь» Якуба Малецкого — семейная сага, уместившаяся всего на 350 страницах Во время чтения точно вспомнится Маркес, но фокус не только в этом

Источник: Meduza

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о романе польского писателя Якуба Малецкого «Дрожь». Это семейная сага, действие которой растянуто на семь десятилетий — и при этом автору удается уместить его всего на 350 страницах. В основе сюжета история проклятия одной семьи, что не может не напомнить читателю «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса. Однако на этом сходства с классикой магического реализма, пожалуй, заканчиваются — увлекает он совершенно другим.

Якуб Малецкий. Дрожь. СПб.: АСТ, Астрель, 2021. Перевод Д. Вирена 

При словосочетании «семейная сага» перед нашим внутренним взором неизменно встает книга объемистая — возможно, даже в нескольких томах. Польский писатель Якуб Малецкий не оставляет от этого стереотипа камня на камне: его «Дрожь» — полноразмерная эпопея, охватывающая жизнь двух семей в трех поколениях, от начала Второй мировой до наших дней, но при этом спрессованная в триста пятьдесят убористых страниц. 

Второй, казалось бы, непреложный и основополагающий постулат семейной саги — это наложение частных человеческих историй на историю глобальную — социальную, политическую, культурную. И снова Малецкий находит способ удивить читателя: несмотря на то, что действие «Дрожи» охватывает без малого семь очень неспокойных для Польши десятилетий, вместивших в себя и войну, и советскую гегемонию, и политические турбулентности 1980-х и 1990-х, время в романе не то чтобы вовсе не движется — движется, конечно, но при этом очень аккуратно обтекает острые углы и важнейшие общественно-политические вехи. История, которую хочет рассказать Якуб Малецкий, — это история конкретных людей и их отношений, не страны и уж тем более не мира.

Первая мысль, возникающая при чтении «Дрожи»: о, да это же польские «Сто лет одиночества»! В самом деле, в точности как у Маркеса, отправной точкой повествования у Малецкого служит родовое проклятие. Во время оккупации на хуторе, принадлежащем польскому пареньку Янеку Лабендовичу и его молодой жене Ирене, оказывается расквартирована немка фрау Эберль со своими дочками. Незваная гостья добра к своим невольным хозяевам: покрывает мелкие экономические махинации Янека, помогает Ирке растить сына, подкидывает кое-какие вещи и продукты. 

Поэтому, когда в начале 1945-го становится понятно, что Германия проиграла войну и фрау Эберль нужно бежать на родину, Янек соглашается подвезти ее до границы. Сначала соглашается, но после нарушает данное обещание: слишком уж жутким оказывается путь через разоренную страну, слишком хочется вернуться домой, к беременной жене и маленькому Казимиру. Брошенная посреди дороги со всем своим скарбом и маленькими дочерьми, фрау Эберль проклинает Янека и его потомство — и, как водится, проклятие отчаявшейся женщины оказывается исключительно властным и протяженным во времени, затрагивая три поколения семьи Лабендовичей. Но сильнее всего оно ударяет по Виктору — второму сыну Янека и Ирины, который рождается на свет альбиносом, объектом ненависти, страха и презрения со стороны соседей.

Однако не стоит торопиться определять «Дрожь» на одну полку с классикой магического реализма. Пожалуй, этим стартовым эпизодом да еще одним не вовсе фантастическим, но все же не подлежащим строгому логическому объяснению моментом, связанным со смертью Виктора, вся «магическая» составляющая романа исчерпывается. Вместо выдуманного Макондо местом действия романа Якуба Малецкого становится вполне реальный прозаический городок Коло и его окрестности. Время, у Маркеса принципиально условное и неопределимое, у Малецкого размечено едва ли не по месяцам. Бытовые, материальные предметы (запертая на ключ тумбочка, в которой хранится не разорвавшаяся с военных времен граната, не работающий телевизор, мятный леденец, никому не нужные костюмы, украденные с проходящего товарного поезда) в «Дрожи» не просто важны, плотны и детальны — они вовлечены в события, происходящие с героями, едва ли не на равных. 

Словом, откровенно странного, фантазийного, выходящего за рамки обыденности в романе очень мало — однако каким-то удивительным образом дыхание иного мира в «Дрожи» отчетливо чувствуется. Возможно, достичь этого эффекта Малецкому позволяет намеренный отказ фиксировать и отражать в своем тексте вещи, традиционно мыслящиеся как «главные» в польской истории ХХ века. Ужасы нацистской оккупации, послевоенная смута и нищета, «строительство социализма», трансформация деревенской жизни, «Солидарность», а после ускоренный и травматичный переход на капиталистические рельсы — в эксплицитном виде всего этого в романе нет, однако оно незримо присутствует где-то на периферии читательского зрения, сквозит и отражается в поступках персонажей, брезжит на уровне намека и в конечном счете определяет и модифицирует затекстовую реальность. 

Уведя значительную часть важных для понимания происходящего на страницах «Дрожи» в подтекст, намеренно превращая свой роман в подобие чужого телефонного разговора, в котором случайный слушатель слышит лишь половину, а вторую — домысливает, достраивает и реконструирует, Малецкий добивается поразительного и, пожалуй, уникального в своем роде эффекта. Маленький, перенасыщенный, казалось бы, героями и действием роман ничуть не выглядит у него тяжеловесным, плотным и перегруженным. Совсем наоборот, при всей своей напряженности «Дрожь» воспринимается как текст просторный, масштабный, полный воздуха и ярких, запоминающихся деталей. Как говорится, роман, который внутри неизмеримо больше, чем снаружи, — и вот тут (а вовсе не в формальных приемах конструирования сюжета и антуража) без магического реализма явно не обошлось.