«Вибрация вселенской боли через него проходила» В прокат вышел фильм о режиссере Александре Расторгуеве. Мы поговорили с его автором — вдовой Расторгуева Евгенией Останиной

В российский прокат 15 июля вышел фильм «Расторгуев». Это собранный из хроники портрет Александра Расторгуева — одного из главных российских документалистов, в 2018 году убитого вместе с журналистом Орханом Джемалем и оператором Кириллом Радченко в Центральноафриканской республике, где они снимали расследование о наемниках из ЧВК Вагнера. Обстоятельств гибели группы картина не касается — такое решение еще на старте проекта приняла режиссер фильма Евгения Останина, вдова Расторгуева. Останина рассказала спецкору «Медузы» Лилии Яппаровой, почему в картину не попали их семейные архивы, из-за чего она больше не читает ничего о случившемся в ЦАР и не ждет обнародования «секретных досье», а также о версиях гибели Расторгуева (и о том, почему сама Останина верит в одну из самых парадоксальных).

«Человек, который сам всех снимает, очень редко попадает в кадр»

— Когда началась ваша работа над фильмом? Он вышел всего через три года после гибели Александра Расторгуева — слишком рано, чтобы с легким сердцем отсматривать архивы и подбирать кадры.

— Монтаж начался во второй половине февраля 2020 года — да, достаточно рано. Первые два месяца [работы] я рыдала. Было очень тяжело. Как будто меня на год назад вернули — и проживаешь то, что еще не до конца было пережито. Вот. Но потом все-таки включилась голова — и [возникло] желание понять, какая структура должна быть у фильма.

Буквально на днях был показ [фильма «Расторгуев»] в Питере — и я, пока ехала, думала, насколько меня отпустило или не отпустило после работы. Этот вопрос остался без ответа. Наверное, еще было рано, но обстоятельства так сложились, что фильм есть уже сейчас.

— Вы пользовались семейным архивом?

— Саша очень структурированно хранил и собирал материалы своих рабочих проектов — но его самого там практически не было. Парадокс в том, что человек, который сам всех снимает, очень редко попадает в кадр. А чисто «домашних» видео оказалось очень-очень мало: мы все снимали то, что происходит вокруг, но как-то не очень часто снимали друг друга. Я удивилась даже, когда стала искать. Ты же живешь и знаешь, что есть какой-то поток съемок вокруг тебя — инстаграм и прочее — и кажется, что всего этого много. Вот вы задумывались, сколько у вас видео с каким-то конкретным человеком?

Я сначала даже пыталась понять, насколько уместно [в фильме] будет мое присутствие — но из-за отсутствия материала вопрос отпал сам собой.

— Сколько у вас было материала?

— Примерно 1700 часов. Например, от «Срока» осталось гигантское количество материала — и [коллеги Расторгуева по его документальным проектам] Таня Вихрева, Лена Хорева, Маша Павлова дотошно выбрали оттуда все крупицы: как Саша чуть-чуть мелькнул в кадре, как какую-то фразу за камерой сказал.

Но материала [съемок «Срока»] было много, а Саши в нем — меньше всего. Оказалось, что из большей части архива невозможно собрать цельное высказывание. Это выглядело как разрозненные осколки: какие-то домашние посиделки подшофе, где люди друг друга перебивают — плавучие разговоры на разные темы, без сердцевины.

Первые два месяца, конечно, было ощущение, что пытаешься собрать круги на воде. Очень большая растерянность, что делать.

— Что вы в итоге придумали?

— Мне не хотелось делать личный фильм: для меня это родной человек — и есть профессиональный вызов в том, чтобы от этого абстрагироваться.

Еще я понимала сразу же, что фильм должен соответствовать герою. Саша не снимал кино с закадровым голосом — а значит, и мы не могли себе позволить какие-то реконструкции или даже нарезку из интервью ближайшего Сашиного окружения. И варианта доснять что-то у нас тоже не было.

А потом я нашла фильм «Родина», [снятый Расторгуевым за 20 лет до гибели]. Просто искала в сети интервью — и сбоку неожиданно выскочила «Родина», где Саша [в закадровой начитке] проговаривает всю свою дальнейшую судьбу — и творческую, и человеческую. Он там только в начале цитирует Пушкина и Толстого — а потом уже начинается текст самого Расторгуева о себе, о своей жизни, об отношении к родине и каким-то значимым вещам. 

Как-то очень быстро это произошло и дало надежду на то, что да, можно делать.

— Предсказывает свою судьбу?

— Может быть, это заметно больше для людей, которые знали его хорошо. Он там, грубо говоря, рассказывает о своей неукорененности в этом мире, на почве этой своей конкретной родины. Вплоть до того, что [обращается к родине в монологе и] говорит: «Не оставлю я тебе ни дома своего, ни могилы — и сына тоже у тебя заберу». Вот такие вещи, которые потом и случились. 

«Он требовал и от людей, и от самого мира, чтобы те предъявляли настоящее»

— У Расторгуева удивительно часто получалось снимать неподдельно страдающих героев.

— Я думаю, это даже скорее про боль, которая происходила с ним самим. Он очень сильно чувствовал какую-то неконкретизированную, собирательную боль. Какая-то вибрация вселенской боли через него проходила. И он видел ее отраженной в каких-то своих героях.

— А был у него какой-то метод, как ловить людей в таких ситуациях? В своем фильме вы много показываете съемки в Апшеронске, куда Расторгуев с «Гоголь-центром» приехали реконструировать обстоятельства жестокого убийства. Расторгуев сходу предлагает группе пойти с вопросами к родителями предполагаемого убийцы — актер Никита Кукушкин спорит, что это «бесчеловечно». Кто из них прав? 

— Мне кажется, прав Расторгуев, а в Кукушкине больше говорит страх, чем этика. Столкнувшись с реальностью, актеры просто немножко опешили. 

Вопрос про этику можно снять по одной фразе отца убитого, Николая Тимофеевича, который участвует во всем этом эксперименте. В какой-то момент он за кадром проговаривает: «Да, я хочу, чтобы в этом копались — я хочу, чтобы хоть кто-то в этом попытался разобраться». Тот самый человек, о котором переживает Кукушкин, максимально сознательно идет на эту историю. Он цель этого всего для себя осознает больше, чем актеры и даже сам Расторгуев.

— Ситуация в Апшеронске накалялась с каждым режиссерским предложением Расторгуева, который решил репетировать сцену убийства прямо на глазах Николая Тимофеевича — и даже попросил того нарисовать кровоподтеки на лице игравшего его погибшего сына актера. Чего он добивался?

— Наверное, максимальной включенности своего героя. А дальше уже зависело от того, что он разглядел в людях, которые попались к нему в объектив. Он же всегда видел их историю в каком-то развернутом, романном варианте — и именно к нему пытался их всех подвести.

Сашин подход был в прямом взаимодействии со своими героями и той реальностью, из которой он потом лепил свои большие романные произведения. Он умел к себе расположить — люди с ним дружили, очень быстро пускали к себе. Сейчас у многих документалистов есть правило негласное, что нужно быть максимально нейтральными, не вмешиваться. Но это невозможно: когда в твоей жизни вдруг появляется человек с камерой, с ним хочется общаться. Нельзя стоять и тупо снимать.

— Те ситуации, в которые Расторгуев ставил своих героев, не всем казались оправданными.

— Если ты выбрал профессию, где перед тобой стоит задача проявить человека, вопрос этический ты уже сам для себя снимаешь. Правил нет: ты сам решаешь, переступать черту или нет, и для чего ты ее переступаешь, и как ты с этим поступаешь потом.

Иногда только таким способом — резким — можно выковырять человека из комфортного состояния, чтобы он окончательно проявился. Мне уже начинают надоедать все эти разговоры про толерантность и заботу о другом. Как можно заботиться об этом другом, если ты его абсолютно не знаешь?

— Вопросы в духе «А вам не стыдно?» действительно чересчур удобны для кинокритика: ставят его сразу и над материалом, и над автором. Но Расторгуев и сам, кажется, рассуждал о своей режиссерской как бы «бесчувственности»? «Ну, вот моя профессия в этом смысле — она вот такая циничная», — говорит он в вашем фильме после спора с Кукушкиным.

— Он понимал, как выглядит со стороны, поэтому и использовал это слово — «циничная». Но, думаю, он просто воспользовался внешней формулировкой — предположил, как окружающие его действия оценивают.

У Саши было очень особенное мышление — и мне сложно предположить, в каком русле он на самом деле обдумывал все эти моменты. Но он был абсолютно адекватный, хороший и добрый человек. Да, для некоторых он был «садист», такой человек-испытание. Кто-то проходит испытание Расторгуевым, кто-то не проходит — и начинает взывать к морали и этике, чтобы как-то защититься от того, что видит. 

— Неужели кто-то называл его всерьез садистом?

— Ну, вот Кукушкин [назвал на съемках в Апшеронске]. Вообще многим доставалось — и тем, кто в кадре, и тем, кто просто рядом. Саша как-то умел задеть за живое — я тоже под огонь попадала. Кто-то в ответ начинал обижаться, беситься, злиться — я это и называю «испытание Расторгуевым». Специфический психолог из него мог бы получиться: он вроде бы и доходит до сути, но жестко лечит. Как и фильмы его.

— А вы под огонь попадали в рабочем процессе?

— Да нет, в разных. Он же это использовал постоянно. Так как работа составляла смысл его жизни, какие-то важные вещи, которые он использовал в работе, вообще-то были при нем всегда. Постоянные прострелы такие были — думаю, многие вспомнят такие истории. Всегда было понятно, что он делает это не со зла, а рефлекторно: Саша видел точки, попадал в них — и люди вокруг него начинали быть настоящими и живыми.  

Это было про требовательность: он требовал и от людей, и от творческого процесса, и от самого мира, чтобы те предъявляли настоящее. Думаю, его возмущало, когда люди халтурили — или выдавали одно за другое. Потому что это правда очень чувствуется. А сейчас такое странное общество, что оно либо не замечает, либо не хочет замечать, либо просто подписывается на использование суррогатов чего-то настоящего. Его это бесило.

— Откуда у него потребность в таком?

— Я не знаю, честно, не знаю. Такая особенность у человека. Правда, он в «Родине» [в закадровом тексте] рассказывает про «нутряную тотальную нравственность» — и это, мне кажется, ключевые строчки, гораздо больше говорящие о Саше, чем слова людей, его знавших. Иди своим путем, пусть он даже обижает кого-то или для тебя самого становится невыносимым. Чувствуй внутренний вектор собственный жизни. И нравственный ориентир у него был — но то был такой глубины ориентир, что он со стороны многими и не понимался. 

«Есть какой-то налет фатальности на всем этом»

— Когда актеры «Гоголь-центра» на съемках в Апшеронске начинают под руководством Николая Тимофеевича, отца жертвы, разыгрывать сцену убийства, видна их абсолютная беспомощность перед документальным материалом. Расторгуев об этом говорил?

— Да! Думаю, все-таки рафинированность проживания в Москве очень сильно сказывается на людях — даже творческих. Мы начинаем жить в какой-то комфортной иллюзии, и когда ты оттуда выпадаешь в другую реальность, наступают шок, страх и растерянность.

— Он поэтому продолжал снимать документальное кино, не брался за игровое?

— Да, в этом есть наркоманский крючочек: реальность иногда такие повороты дает, что в этом пространстве интересно оставаться. Но Саша очень давно хотел снимать игровое кино, с начала двухтысячных, просто у него никак не получалось туда зайти. В архивном интервью, которое в фильм не вошло, журналистка его спрашивает: «Чем сейчас занимается Сусанна [Баранжиева]?» — его постоянная сценаристка. Он отвечает: «Пишет сценарий игровой». Журналистка уточняет: «А для кого?» Саша так возмущенно поворачивается: «Как для кого? Для меня!» Это какой-нибудь 2001 год, очень давно. Что за сценарий, я не знаю.

— А конкретные сценарии обсуждались?

— Прямо перед поездкой [в ЦАР] мы говорили о книге, которую он прочитал — [романе Мариам Петросян] «Дом, в котором…». Ему так запало, что он все ходил и говорил, что хочет снять по этой книге кино. Там пространство какое-то абсолютно расторгуевское — пограничное, с темными углами и морально-этическими вопросами.

Был сценарий «Красной шапочки» — он его писал еще со [своим постоянным соавтором, режиссером и оператором] Пашей Костомаровым году в 2007. Они хотели там снимать [Федора] Бондарчука и [Анну] Михалкову — это должен был быть фильм про ограбление банка на камерах наблюдения: Михалкова бы играла кассиршу, у которой роман с героем Бондарчука. Но сценарий так и пролежал, никуда не двинулось.

— А почему ничего так и не было снято?

— А я не знаю. Честно, не знаю. Всегда был какой-то набор факторов, который не позволял либо самому Саше, либо ситуации как-то благоприятно развернуться. Есть какой-то налет фатальности на всем этом. 

«Расторгуев поменял мне вектор жизни»

— Как вы с Расторгуевым познакомились?

— На съемках фильма «Жар нежных». Я приехала к своим друзьям — а Саша приехал туда [на Черноморское побережье] со съемочной группой. 2004 год.

У меня тогда был сложный период: какой-то экзистенциальный кризис, я пыталась от себя убежать. И, чтобы отвлечься, приехала помогать друзьям, которые открывали магазинчик у побережья — и познакомилась с Сашей.

— Вы говорили «Афише», что где-то в архивах у документалиста Виталия Манского, который продюсировал «Дикий, дикий пляж. Жар нежных», можно даже отыскать сцену вашего знакомства.

— Да, он был с камерой, когда мы в первый раз пересеклись. Вы меня спрашивали про личные архивы: вот к материалам «Жара нежных» у нас не получилось получить доступа — а там должна была быть и сцена, как мы с Сашей познакомились, и как поженились.

Это же кемпинговое пространство было. Я шла с красным ведром через поле, в ведре у меня была одежда, которую нужно было постирать. Я шла в сторону, где были душевые, раковины — а Саша уже стоял там и снимал каких-то девушек. Это еще начало лета было. И когда я пошла через пустое поле с красным ведром, он, видно, издалека меня заметил — и просто стал снимать, как я подхожу. Я долго-долго-долго шла, подошла, начала заниматься своими делами — потом в какой-то момент не выдержала и показала язык в объектив. Только тогда он немного выглянул из-за камеры и сказал: «Девушка, ну как же так: вы мне кадр испортили». Мы начали разговаривать: он спросил, что я люблю — а я почему-то перечислила «Формулу-1», баскетбол и мясо. Он в ответ: «Ну, вот третье я могу организовать». Как-то так.

Самое смешное, что он все время был за камерой — и я абсолютно не помню его лица при первой встрече. Странный момент: разговор помню — а лица не помню.

— В те же съемки, вы говорите, попала и ваша свадьба — это все в одно лето, получается, произошло?

— Да, мы через две недели оказались в ЗАГСе. Но поженили нас только через месяц: «Извините, не можем задним числом вас поженить — будете ждать как все нормальные люди?» И в августе мы поженились.

— Вы с ним друг друга поменяли как-то в то лето?

— Расторгуев, сам того не зная, меня выдернул из экзистенциального кризиса — у меня несколько месяцев был очень жесткий период. Бывает такое испытание комфортом: все у меня было для обычного проживания, но не хватало каких-то душевных переживаний и реального дела. Я тогда не работала, бросила свой первый университет, закончила предыдущие отношения — какой-то адский вакуум. Очень хотелось жить по-настоящему, а ощущение было, что я тону в болоте. И Расторгуев поменял мне вектор жизни.

А про Сашу я могу, наверное, только его же слова повторить: он несколько раз говорил, что я его спасла. Причем как-то очень конкретно это от него звучало — у меня есть догадки, но точно я не знаю, каким образом я его спасла и что он имел в виду. Мне бы самой было любопытно, но переспросить уже нет возможности.

— Во многих интервью спрашивают, «как вас затянуло в документалистику» — подразумевая, видимо, что затянуло вас из-за близости к Расторгуеву. Действительно так?

— Это случилось все-таки изначально от безделья и от скуки. Я училась в аспирантуре философского факультета в Ростове — и моя диссертация совпала с проектом «Реальность». У меня была тема «Метаморфозы репрезентации интимности в современной культуре», а тут как раз люди сами себя снимали — момент интимности приближался. Короче, случайность — но меня очень быстро затянуло. Я пришла туда координатором кастинга — но где-то через год я начала монтировать.

— А он вас чему-то учил?

— Нет, он вообще со мной не сидел за монтажом. Не учил — и первое время даже не хотел, чтобы я заходила в его рабочее пространство. 

— А почему?

— Вот вы живете много-много лет в своем семейном пространстве, в котором существуют устоявшиеся правила. А есть отдельное рабочее пространство — и вдруг там появляется человек из семейного, который к тому же знает тебя под таким немножко «домашним» углом. Я понимаю, почему он не хотел — понимаю прекрасно. Но мне было достаточно скучно, у меня было много свободного времени — и так получилось, что я вписалась в проект «Реальность». Мы с Сашей пару лет работали, почти не пересекаясь. 

— Ему нравилось, что вы делаете?

— Первое время моей работы в той же «Реальности» он вообще ничего не комментировал — это настораживало. Дальше я как-то увлеклась работой и подзабыла, что к чему. А потом как-то прояснилось, что просто нравится человеку то, что я делаю. И он не считал нужным тратить свое время и энергию на то, что ему и так нравится.

— Вы можете сказать, что документальное кино стало вашей идентичностью?

— Нет, не стало. Я с иронией отношусь к тому, что меня называют режиссером. Надеюсь, я не окончательно еще утвердилась в этом амплуа. Надеюсь, что будет что-то новое.

«То, что Расторгуев умер в Африке, — это самое интересное в этом человеке?»

— Бизнесмен Евгений Пригожин, чьих подчиненных связывают с убийством вашего мужа, сейчас активно выстраивает собственную пропагандистскую киновселенную про доблестных наемников и политтехнологов, работающих на него в Африке: вышло уже три фильма, причем последний — про ЦАР — почти параллельно с вашим.

— Да, вышел же на НТВ какой-то игровой фильм — «Турист» называется. Мне даже любопытно стало его посмотреть, потому что у меня возникла прямая аналогия с нашими «туристами». Знаете, это абсолютно нормальная история: у меня больше пяти лет уже впечатление, что информационная война перетекает в кинопространство — тот же сериал «Чернобыль» от HBO. Всегда будет манипуляция сознанием — просто теперь эти бодания ушли в кинематограф. Дальше будет интересно, мне кажется, — начнутся кинобаттлы. Нормальная тема! 

— Фильмы Пригожина продвигают свою версию реальности — вам не страшно, что она окажется сильнее вашей с Расторгуевым документальной вселенной?

— История расставляет все на свои места. Время расставляет все на свои места. Остается что-то содержательное — посмотрим, что это будет.

— Обстоятельства гибели Расторгуева в ЦАР вы изучать в своем фильме не стали, хотя многие ждали от вашей документальной работы чего-то вроде «фильма-расследования» об обстоятельствах убийства.

— Я просто не стала бы за это браться — не стала делать фильм-расследование. Потому что получилось бы голословное заявление. А эти смерти уже слишком дорого стали продаваться.

— «Продаваться»? В смысле политизироваться? Вы политизации фактов боитесь?

— Я не боюсь — я не хочу. Потому что мне очень не понравилось, как сразу после Сашиной смерти все стали изображать его диким оппозиционером, борцом за свободу и прочее. Нет, этот человек был про правду, а это немножко другое: правда — это барышня беспартийная. Но либеральное сообщество стало перетягивать эту смерть [на свою сторону].

То, что они поехали снимать ЧВК Вагнера — в этом нет никакого инфоповода. Потому что о наличии там наемников было известно — [представитель МИД Мария] Захарова еще в марте 2018 года об этом заявила.

Это не было проблемой, это не было классной темой для кино — и я не знаю, почему Расторгуев туда поехал: понятно же было, что документальное кино там невозможно снять. Для меня это больше похоже на подставу: людей туда отправили и подставили.

— Вы как будто имеете в виду подставу со стороны организаторов командировки.

— Да, первые претензии у меня к ЦУР: ребята, вы отправили группу абсолютно без охраны, без подготовки, с очень небольшими деньгами. При такой организации за эти три недели съемок с ними обязательно должно было что-то произойти. Когда эта [внутренняя] переписка [организаторов поездки в ЦАР] оказалась в доступе, кто-то из фестивальных ребят сказал: «Господи, да мы в Европу так собираемся на фестивали, как они в Африку ехали!»

— Какой бы политизированной и вульгарной вам ни казалась «либеральная» версия про «руку Пригожина», вы не можете отрицать, что у съемочной группы уже на момент приземления в ЦАР был конфликт с интересами бизнесмена: съемки фильма о ЧВК Вагнера, которую приписывают именно Пригожину, начались еще в России — и не были для него секретом. 

— В том-то и дело — она дотянулась чтобы что? Они ничего не узнали, ничего не сняли. Их на территорию этой военной базы [в Беренго] даже не пустили! Не могу понять, чего они могли увидеть или услышать за те три дня, что они там мотылялись. Куда она тянулась, эта рука? У каждого действия должен быть смысл — и здесь я его не наблюдаю.

И если Пригожин борется с журналистами, которые что-то раскапывают, его задача — действовать максимально скрытно и завуалированно. А здесь сделано все было очень нарочито.

— Ошибку исполнителя, которому, предположим, поручили только следить за группой, вы тоже исключаете?

— Нет, это вероятно. Думаю, была там какая-то нелепость, ошибка — возможно, их приняли вообще за кого-то другого — за другую группу, не съемочную. Обращали внимание, что все трое были лысые? И на одном из допросов их водитель обронил, что их описывали как «людей, похожих на военных». А Саша еще перед самой поездкой взял себе панаму цвета хаки. Я помню еще, как советовала ему взять цветную — а он почему-то взял хаки. 

Но даже если считать, что есть доля правды в версии либерального сообщества про наемников, у меня все равно остается претензия к людям, которые организовывали поездку: ребят, вы специально их туда послали, чтобы их там убили эти наемники — чтобы потом сделать из этого инфоповод?

— Вы действительно верите, что медиаструктуры Ходорковского могут организовывать такие «командировки»?

— Крупные люди играют по-крупному.

— Но в чем был бы смысл?

— Слушайте, это нужно обладать большей информацией. Но пока со стороны это выглядит как попытка привлечь внимание к присутствию России на африканском континенте. Мне просто дико жалко, что такой человек, как Расторгуев, стал пешкой в чужой игре. Такое ужасное несоответствие между фигурой на шахматной доске — и тем, кем был Саша.

Где-то через полгода после его смерти я вообще перестала читать любые расследования: поняла, что человека мне это не вернет. Это убийство — часть большой игры, в которой очень много хвостов. И через много-много лет кто-нибудь достанет свои секретные досье — и мы узнаем какую-то запчасть этой истории. Может быть. 

— Игры кого с кем?

— Большая геополитическая игра. Уже много лет делят Африку. Вот и все — это же очевидно. Думаю, там много фигурантов. Пример: у них в поездке было запланировано посещение [золотоносного] месторождения Ндассима. Канадцы планировали начать его разрабатывать уже к 2013 году — но в том районе вдруг начался конфликт между мусульманскими и христианскими группировками, причем с максимальными человеческими жертвами. Понятно, что такие штуки инициируются людьми, которым нужно дестабилизировать ситуацию. У тех же китайцев был интерес к региону.

— С вами наверняка связывалось российское следствие — им удалось хоть что-то прояснить?

— Я могу сказать только о первых посещениях Следственного комитета в августе [2018 года]. Самое начало их работы — не знаю, как у них дальше все пошло. Мне, наверное, повезло со следователем: в разговоре с этим человеком я выдохнула — впервые за четыре дня. Почему-то получилось так, что они создали психологически комфортные условия для беседы.

— Коллеги убитых не первый год пишут, что российское расследование в ЦАР было провалено, а СК как будто и не пытался искать виновников.

— Да, следователь, который со мной разговаривал, был в составе группы, которая больше чем через неделю [после убийства] поехала в ЦАР — а смысл? Если нет изначально людей на месте преступления, дальше это уже просто формализм! Да, была командировка: съездили — посмотрели — уехали. Что там смотреть через неделю, через две? Это опять же запчасти той большой игры, о которой мы ничего не знаем. И СК — просто еще одна вынужденная пешка.

— Но вы ни на секунду не предполагаете, что эту игру ведут из России? Например, отец погибшего вместе с вашим мужем Кирилла Радченко до сих пор верит в возможность расследования и последовательного разбора всех версий. 

— Мы с Александром Степановичем [Радченко] периодически общаемся. Я помню, каким он был человеком при первой встрече, три года назад. Потом он активно включился в эту расследовательскую деятельность. А через полгода я снова посмотрела на него — и увидела, как все это выжгло его изнутри. Это стало еще одним подтверждением, что мне нужно просто все отпустить — и идти дальше. Кто бы ни был виноват, человека мне не вернут — а невозможность найти справедливость сильно выжигает.

— От Александра Степановича легко можно услышать фамилию Пригожин, которую в нашем с вами разговоре почему-то произношу только я. Почему так?

— Это к вам вопрос! Потому что мне всегда хочется спросить: а что — то, что Расторгуев умер в Африке, — это самое интересное в этом человеке? Это же далеко не так. Я про жизнь этого человека фильм делала — а не про версии того, как и почему он был убит.

— Вы никогда не общались с Пригожиным или его представителями?

— Мы общались с Кириллом Романовским — это считается? Мы с отцом связались с Кириллом в самые первые дни, как только узнали. Чтобы прояснить ситуацию. Ну, а как: это человек, который давал координаты — человек, которого посоветовала наша общая подруга с Сашей. Было логично позвонить ему.

— Он успел вас в чем-то убедить?

— Все не так просто. Наш разговор останется между нами. Но общаться — общалась.

— Почему Расторгуев все-таки поехал в ЦАР, несмотря на очевидные риски?

— Не знаю, поехал бы он в ЦАР, если бы была работа. Тут сыграла роль его пожизненная безбашенность, нехватка денег в тот период — и то, что он, трудоголик, уже задыхался здесь, реально вешался без работы. Ему нужна была какая-то поездка, какая-то встряска. А я даже не посмотрела, куда он едет. Я просто не посмотрела, что это за место.

— Вы помните последние дни перед его поездкой?

— Последний месяц мы с ним как будто не до конца сознавали, что происходит: все протекало мимо. Было такое странное ощущение — как шоры на глазах. Просто у Саши от этой реальной и очень серьезной ситуации [с командировкой] возник какой-то блок — а я просто по привычке пыталась его отвлечь от этих тяжелых мыслей. И отсюда пошел дисконнект.

Я потом задавала себе вопрос, почему я не посмотрела, куда он едет. Этот вопрос мне задал мой собственный отец первым делом: «Как так получилось, что ты его туда отпустила?» У него была очень сильная претензия ко мне. И я поняла, что не знаю, как ответить на этот вопрос. Отец очень хорошо относился к Саше — и не мог понять, как так получилось, что я не вмешалась.

Но я помню, как за неделю до этой поездки мы стояли молча в обнимку на балконе, и Саша вдруг — видимо, был в каком-то диалоге с самим собой — сказал такую фразу: «Ну ты же понимаешь, что я должен ехать?» Я промолчала. И я не знаю, что у него там был за внутренний разговор с собой.

— Работа над фильмом вам как-то помогла?

— Я очень хотела, чтобы это стало арт-терапией, принесло облегчение. Под большим вопросом, получилось ли — и не случилось ли обратного: что я как-то укомплектовала, спрессовала то, что было болью, — и закрыла очень толстым слоем пуленепробиваемого стекла в виде этого фильма.

Время делает какую-то свою работу — не убирает до конца, но как-то стирает остроту того разнообразия чувств, которые были первые полгода. Горе сначала настолько острое и живое — а потом становится просто одним общим очагом боли. Сама она никуда не уходит — но ее тональности уже исчезают. Я даже не могла предположить, что могу [чувствовать] вот такое, такое, такое, такое. Специфический опыт. 

— И вспомнить эти оттенки уже не получается?

— Я просто помню, что они были. А какие они были, сейчас воспроизвести уже невозможно.