истории

«Начало» — фестивальная сенсация года от грузинки Деи Кулумбегашвили Жизнь и сновидения главной героини в бесконечных планах под саундтрек Николаса Джаара

Источник: Meduza

С 27 по 29 октября в Каннах покажут несколько картин Каннского кинофестиваля, отмененного в 2020 году из-за пандемии коронавируса. В числе этих фильмов — дебютная работа грузинки Деи Кулумбегашвили «Начало», победившая на фестивале в Сан-Себастьяне. Кинокритик «Медузы» Антон Долин рассказывает об этом кино с музыкой Николаса Джаара и сценами, напоминающими картины Яна Вермеера и Эдварда Хоппера. 

«Начало» (подходящее название для дебюта) — кино по любым меркам экстраординарное. Первый полный метр 34-летней грузинки Деи Кулумбегашвили был отобран в программу Каннского фестиваля, который не состоялся из-за пандемии. Инициативу подхватили внеконкурсный Торонто и Сан-Себастьян, где и случилась сенсация: «Начало» взяло сразу четыре основных приза, чуть ли не впервые в новейшей фестивальной истории. «Золотая раковина» за лучший фильм, режиссура, сценарий и награда для актрисы Ии Сухиташвили — такого триумфа у грузинского кинематографа не бывало даже в пору его расцвета.

Впрочем, «Начало» лишено примет типичного грузинского кино, каким его знали и любили советские интеллигенты. Здесь нет мягкого юмора, кавказского гедонизма, смакования смешных и нелепых человеческих слабостей. Вместо этого в «Начале» парадоксально соединились дыхание таинственного древнего ритуала, интонация болезненной психологической драмы и пафос античной трагедии, заставляющей вспомнить о грузинском происхождении Медеи. 

Здесь ее зовут Яна, и, выйдя замуж, она забыла о своей способности колдовать. Сухиташвили строго и сдержанно играет красивую женщину, убедившую себя, что ее призвание — в материнстве и поддержании домашнего очага. Когда-то она была актрисой, а теперь работает учительницей в общинной школе. Ее муж Давид (Рати Онели, также соавтор сценария) — пастор в небольшой общине свидетелей Иеговы, вечно озабоченный враждебным отношением провинциального люда к сектантам. У них есть сын Гиорги. Однажды мирный ход жизни нарушается страшным происшествием, и восстановить равновесие уже не удается. 

Камера здесь — обманчиво равнодушный наблюдатель. В квадрате экрана, границы которого тщательно размечены оператором Арсением Хачатуряном, постепенно разворачивается интрига. Ее темп не подхлестывают ни монтаж (в фильме, кажется, не более полусотни длинных планов), ни претендующие на виртуозность ракурсы. Художественный эффект смутной границы между явью и сном, документом и фантазией, действительным и желаемым подчеркнут композицией каждого из кадров, светотенью и чуть приглушенными цветами — они вызывают в памяти то Яна Вермеера, то Эдварда Хоппера, но очень скупо и просто, без намека на стилизацию и эстетство. Работает на это ощущение и экономный сюрреалистически-электронный саундтрек, созданный известным чилийско-американским экспериментатором Николасом Джааром.   

В первом кадре благочинная проповедь о жертвоприношении Авраама — она отзовется эхом в последних сценах фильма — прерывается нападением невидимых экстремистов на молельный дом. Камера не шелохнется, пока взрываются коктейли Молотова. Двери блокируют, женщины в ужасе визжат, дети плачут, мужчины пытаются погасить огонь и вырваться наружу. Удается обойтись без жертв. Однако механизм удачно предотвращенного апокалипсиса уже запущен и найдет продолжение в судьбе молчаливой, замкнутой, всегда спокойной Яны.

Пока муж будет хлопотать о расследовании (надежд на восстановление справедливости нет, полиция дружески советует забрать заявление), жена будет предоставлена сыну и самой себе. Постепенно из воздуха сплетется фигура другого мужчины — то ли любовника, то ли насильника, то ли следователя, а может, террориста Алекса (Каха Кинцурашвили), — который смутит сон и покой Яны. Она впервые задастся вопросом, действительно ли выбрала по своей воле ту жизнь, которой живет? 

Дея Кулумбегашвили обманывает зрителя — заявив в завязке сюжет о столкновении двух религиозных идеологий, тут же отбрасывает его в пользу женщины. Ведь кто бы ни одержал верх, героиня проиграет в любом случае. Если за тот же сюжет взялся бы режиссер-мужчина, Яна была бы лишена имени и реплик, ее бы обрекли на второстепенную роль сочувствующей и страдающей домохозяйки, считает постановщица. Но что, если изменить ракурс и сделать ее взгляд на события главным? Как в этом случае изменятся приоритеты зрительского интереса? Уже в третий раз за год становятся очевидными свежесть и новизна женского взгляда и женской режиссуры: вслед за победами Элайзы Хиттман («Никогда редко иногда всегда» в Берлине) и Хлои Чжао («Земля кочевников» в Венеции и Торонто) настало время для мрачной, беспощадной и все же чарующей вселенной Деи Кулумбегашвили. 

Испытывая терпение публики бесконечными планами, она гипнотизирует, не дает отвести глаз от экрана, где медленно и неотвратимо, иногда — на далеком расстоянии или даже за границами кадра происходит что-то важное. Неторопливый саспенс заставляет вспомнить другой фильм о судьбе женщины в патриархальной структуре — «Жену полицейского» Филиппа Гренинга — и «Безмолвный свет» Карлоса Рейгадаса, чье имя без удивления обнаруживаешь в списке продюсеров.

Из дома Яна выбирается в лес, где недвижно ложится на траву и сливается с природой, замирая. Эта кульминационная и одновременно неподвижная сцена длится целую вечность. Ты даже успеваешь задуматься, не завис ли проектор, пока испуганный Гиорги не подбежит к матери и не попробует ее разбудить — кстати, безуспешно. Отключаясь от внешнего мира и закрывая для нас доступ в мир внутренний, Яна поворачивает винт в подспудной интриге фильма и предрешает шокирующий финал. Отныне зрители тоже существуют внутри ее смутного сна. 

Сопротивляясь однозначной социальной или психологической трактовке, «Начало» не торопится заигрывать с метафизикой или религией, видя в них такие же ловушки. Весь этот тяжелый, глубокий и великолепный фильм попытка освобождения от семьи, обязательств, навязанных ролей, а заодно от принятых в кинематографе правил, законов и границ. Безнадежная, но настолько отчаянная и бескомпромиссная, что ее невозможно не засчитать.