истории

Как живут мигранты в России, чем обернулся для них коронавирус и какие стереотипы на самом деле неверны Рассказывает социолог Евгений Варшавер

Источник: Meduza

В России постоянно проживают больше 11 миллионов мигрантов. Однако вокруг них существует много стереотипов, а качественных научных исследований их жизни очень мало. О том, как на самом деле живут мигранты в России, как они переживают пандемию коронавируса и какие стереотипы об этом на самом деле неверны, «Медуза» поговорила с социологом Евгением Варшавером. Он возглавляет Группу исследований миграции и этничности, работающую на базе РАНХиГС. Участники этой группы, получившие президентский грант на исследование, изучают места проживания мигрантов в России и других странах мира.

— Вы исследовали места проживания мигрантов в разных странах. Какие механизмы и паттерны расселения можно выделить?

— Хороших исследований, которые сравнивают страны между собой, выделяют общее — не очень много. Скорее, проводятся исследования конкретных стран или конкретных районов. Наше исследование как раз пытается ответить на ваш вопрос. Мы параллельно с Россией начали изучать зарубежный опыт, работали нашей группой во Франции, Швеции, Англии, Канаде, Австралии, Сингапуре и Объединенных Арабских Эмиратах. 

Предварительно можно выделить несколько паттернов. Например, есть классический, очень хорошо описанный в американской литературе паттерн: были заводские районы с неказистой застройкой, рабочие в них потихоньку богатели и уезжали, а на их место заезжали — покупали там жилье и снимали его — мигранты. После того, как эти мигранты тоже богатели и уезжали вслед за местными рабочими, на их место заезжали новые. Все происходит с минимальным участием государства, регулируется рынком. В Америке нам не удалось поработать, но такие районы есть, например, в Австралии. В Сиднее есть район, называется Марриквилль, который с давних пор является местом, куда мигранты селятся в первые годы после приезда, чтобы затем раствориться в остальной городской среде.

Есть более социалистические контексты, где в образовании мест компактного проживания и резидентной концентрации мигрантов центральна роль государства. Классический случай — это Франция, менее известный — Швеция. Возьмем, скажем, район Стокгольма, Ринкебю. Он появился в 60-е годы, когда государство попыталось решить проблему перенаселения путем массового строительства. Тогда это был довольно универсальный путь для разных стран — примерно в это же время в России появились «хрущевки». В Швеции тогда тоже понастроили панельные районы. Большинство жителей России, оказавшись там, почувствуют что-то родное. Но в силу того, что совсем скоро Швеция экономически пошла вверх, и местные стали занимать хорошие позиции на расширяющемся рынке труда, это жилье оказалось избыточным и часто просто не использовалось. Примерно тогда же в Швецию стали прибывать мигранты. Они в этих панельках и селились. Мигрантов становилось все больше и больше. Первое время проблем с тем, чтобы поселиться там, не было, но затем спрос приблизился к предложению, затем обогнал его, а в последние годы квартир стало сильно не хватать. В результате сейчас мигранты концентрируются в районах, где, во-первых, больше панелек, во-вторых, жилье — государственное или принадлежит крупным компаниям. И район Ринкебю как раз такой — очень панельный и очень государственный в этом смысле район.

Совсем другая история в Дубае. Там мигранты «привязаны» к людям, которые их нанимают — работодатель отвечает за их расселение. В результате, если говорить о мигрантах рабочих специальностей, они оказались расселены в гигантских кластерах общежитий на окраине города. Самый большой такой кластер называется Сонапур. Ирония тут в том, что Сонапур переводится с хинди как «город золота». Тут, понятно, никакого золота нет, но зато есть очень много индийцев, пакистанцев и бангладешцев.

Но тут надо учесть, что мигранты вообще-то далеко не всегда приезжают неимущими, а еще могут довольно быстро разбогатеть. Как они будут селиться? В американской социологии в какой-то момент обнаружили явление, которое назвали этнобурб. Это в основном среднеклассовый пригород, в котором живут мигранты — из одной страны или из разных. А ведь еще есть другой тип мигрантских районов, где живет «глобальный средний класс» — например дубайские районы Гринс и Дискавери Гарденс. В общем, все очень разнообразно. 

— То, что малообеспеченные мигранты живут в местах компактного проживания, — это общемировая история?

— И да, и нет. С одной стороны, резидентная концентрация мигрантов — это довольно универсальный и хорошо объяснимый феномен. Но в таких местах чаще всего живет лишь небольшая часть мигрантов, и, скорее всего, в мире большинство мигрантов не живут в местах компактного проживания. И дальше — возникает вопрос, при каких обстоятельствах мигранты будут жить более равномерно по городам, а при каких — они в большей степени будут концентрироваться в некоторых районах. 

Среди факторов, ответственных за это, — уровень неравенства в городской среде. Другой фактор — что за мигранты приезжают. Если приезжают сплоченные и бедные мигранты, то есть высокая вероятность, что они будут селиться там, где дешевле и есть их соотечественники, и так и будут складываться места концентрации. 

Но важно понимать и другое: образ моноэтничного китайского или какого-нибудь алжирского района в большом городе — это стереотип. Практически во всех районах, в которых я был в рамках этого проекта, во-первых, живут местные в каком-то количестве, во-вторых, обязательно будут какие-то другие мигрантские группы. 

В обществе и в СМИ есть довольно много стереотипов относительно мигрантов. Значительная часть этих стереотипов и образов — как раз про места компактного проживания. Журналисты приходят в те или иные районы в Москве и в других городах, видят мигрантов и говорят: «Да тут гетто». Это редко соответствует действительности. Например, почему-то Капотню считают таким местом компактного проживания мигрантов, но мы там делали исследование и даже снимали жилье — это просто неправда. И вот все это заставляет нас внимательнее относиться к местам резидентной концентрации мигрантов.

— Если мигранты в основном расселены по городу, то почему вы изучали именно места концентрации?

— Потому что у таких мест может быть некоторый дополнительный эффект, который будет затем влиять на интеграцию. Он может быть очень разный. В какой-то момент в Штатах изучали то, как влияет проживание в этнических районах на трудоустройство мигрантов. Выяснилось, что если речь идет о неквалифицированных мигрантах, то это влияние носит позитивный характер — там гораздо больше шансов найти какую-нибудь неказистую работу. А если речь идет о людях, которые целятся повыше, то проживание в этническом районе и соответственно включенность в такого рода сети наоборот мешает.

Допустим, вы хотите работать в каком-нибудь издательстве, но с ходу не получается. А вам говорят: «Да пойди администратором в кафе, там, где я работаю, освободилось место!». Или: «Да давай лучше сейчас пойдем уберем какой-нибудь особняк и немножко заработаем!». И вас утаскивает в другую интеграционную траекторию на рынке труда, в результате через некоторое время о том, чего вы хотели поначалу, вы просто забываете.

Для нас важно посмотреть, есть ли подобный эффект в России. Пока мы сказать что-то на эту тему не можем, ведь мы только подходим к исследованию того, как компактность проживания влияет на интеграционные траектории, и, например, в какой степени такие места компактного проживания становятся местами межпоколенной бедности, как в некоторых странах. 

— Как вы из всего множества вариантов таких районов в России выбрали три: московские Котельники, екатеринбургскую «Сортировку» и красноярский КрасТЭЦ?

— Мы выбирали между экономически развитыми городами-миллионниками, где больше всего мигрантов, однако важно было выбрать находящиеся в разных частях страны. Москва — это европейская часть России, Екатеринбург — это Урал, а Красноярск — это Сибирь. Кроме того, у нас уже были в Екатеринбурге и Красноярске исследовательские завязки, мы проще могли войти в поле.

Вообще же наша амбиция состоит в том, чтобы описать в целом расселение мигрантов в России. И с этих городов мы, скорее, начали, а сейчас мы будем смотреть, насколько то, что мы увидели в этих трех городах, воспроизводится в остальной России. Сейчас мы доделали гайд, по которому будем беседовать с экспертами в разных регионах. Кроме того, мы хотим провести массовый опрос мигрантов, которые живут в местах резидентной концентрации и вне их. Так потихонечку и ответим на вопрос о расселении мигрантов в России в целом. 

— Как вы исследовали сообщества мигрантов? Есть стереотип, что они довольны закрыты для чужих.

— Если говорить про доступ к мигрантам — это скорее стереотип, но, конечно, здесь есть свои нюансы и правила. Например, важно не экзотизировать мигрантов, относиться как к обычным людям. И в этом смысле, кстати, левый промигрантский дискурс, согласно которому мигранты бедные и несчастные, и им надо срочно помогать, мешает не меньше, чем правый, в рамках которого мигранты — это недруги, которые постепенно захватывают Россию.

Если же говорить о методологии наших исследований расселения, мы разработали методику, которая находится на территории так называемых качественных социологических методов. Сначала мы, поговорив с экспертами, делаем реестр районов, считающихся местом резидентной концентрации мигрантов, а затем едем туда и берем экспресс-интервью, которые длятся от 5 минут. Фактически подходим к людям и начинаем спрашивать про ситуацию, про наличие людей, относящихся к тем или иным категориям, про то, сколько квартир в подъезде можно классифицировать как мигрантские, и так далее. И уже на этом этапе значительная часть районов отпадает.

Затем мы начинаем детальнее работать по тем из них, где, по этим очень приблизительным данным, мигрантов больше всего. И здесь мы уже занимаемся конкретными домами, в которых берем интервью, пока не сложится картина. Когда мы более или менее разобрались с тем, где доля мигрантов самая высокая, мы начинаем разбираться с тем, что происходит в таких местах. И здесь в ход уже идут глубинные интервью, когда мы беседуем с людьми от 40 минут до нескольких часов про разные аспекты жизни в районе, про то, как наши собеседники там оказались, хотят ли уехать и прочее, про общение между мигрантами и немигрантами, про молодежные среды и школы и так далее. Параллельно мы продолжаем общаться с экспертами — урбанистами, архитекторами и социологами — которые могут дать ответ на вопрос о том, почему места концентрации сложились именно там и как это связано с урбанистической историей города.

— Как можно охарактеризовать изученные вами районы? Они похожи?

— Естественно, всегда будут как сходства, так и отличия. Например, «Сортировка» в Екатеринбурге находится ближе к центру. Это не окраинный район, но одновременно он находится между большими районами, от части из них он отрезан железной дорогой. И такое положение вещей делает его как бы маргинальной окраиной, но находится он в центре. Ко всему прочему это еще и далеко не самый бедный район Екатеринбурга. В этом отличие от Красноярска, где все-таки КрасТЭЦ — это и окраина, и, так скажем, не самое интересное место для красноярских девелоперов.

Котельники отличаются тем, что это история совсем недавняя. Да, в Москве был Черкизовский рынок, вокруг которого начало складываться место резидентной концентрации мигрантов. В частности, в той части района Гольяново, которая примыкает к Черкизовскому рынку. Но после того, как в 2009 году этот рынок ликвидировали, перенесли его на [рынок] «Садовод», практически у нас на глазах сложилось место резидентной концентрации в одной из частей Котельников.

Есть различия, но есть и общий паттерн: такие места в России, по всей видимости, формируются вокруг рынков или, точнее сказать, рыночных кластеров. Насколько это уникально? Для классических принимающих стран это действительно необычно. Но, как сейчас кажется, российский случай вписывается в так называемый постсоциалистический паттерн. После распада Советского Союза и отмены Варшавского договора ученые стали изучать города от Праги до Улан-Батора и выяснили, что довольно часто они переживают распад всего через возникновение огромных рынков. Рынки в каком-то смысле стали центром социальной жизни тогдашних городов. И если на этих рынках работали мигранты, они и селились вокруг них. Более того, если рынки были периферийные, претендентов на прилегающее к ним жилье было немного, и эти районы становились более мигрантскими, чем прочие районы города. 

— То есть российский паттерн — это прежде всего рынки?

— Да-да. Появлялся рынок, ближайшая застройка вокруг него населялась мигрантами, которые работали на рынке. Это зачастую оказывались не самые лучшие районы, не-мигранты съезжали оттуда в поисках лучшей жизни, освобождались места, население потихонечку замещалось. Как следствие «мигрантизации», стала появляться мигрантская инфраструктура. В силу того, что мигранты приглашали переехать друзей и родственников, получилось, что в этих районах стали проживать не только люди, которые работают на этих рынках. И так эти районы стали более мигрантскими, чем прочие районы в российских городах.

Но — и это очень важно — мигрантов в этих районах уж точно даже не половина жителей. Большинство там составляют местные. Зачастую, поскольку эти районы когда-то были заводскими, это «старозаводчане», а также приезжие из других регионов. И когда мы говорим о местах резидентной концентрации, то мы всего лишь говорим о том, что это места, в которых мигрантов больше, чем в других частях города.

Более того, говорить о том, что в ближайшей перспективе ситуация радикально изменится и мигрантов в таких районах станет сильно больше, скорее, не приходится. Не в последнюю очередь потому, что сейчас торговля с этих рынков уходит в сетевые «народные» магазины.

— Давайте пройдемся по стереотипам о мигрантских районах. Есть стереотип, что это такие очень криминальные, очень бедные районы, куда лучше не соваться чужим. Это все не так?

— В России это действительно не так. В мире, если еще больше огрубить ту классификацию, которую я уже приводил, есть два типа мест компактного расселения постоянных мигрантов с низким доходом. Один тип — это пространство межпоколенной бедности, где рождающиеся там или приезжающие туда детьми социализируются в антиобщественную культуру, начинают заниматься бандитизмом и у них не очень много шансов нормально вписаться в общенациональный рынок труда. Другой тип — транзитный. Когда мигранты только приехали и им надо где-то поселиться, они селятся в таких районах, но через некоторое время, в пределах лет 10, они «поднимаются» и переезжают в другие районы, где условия получше, а соотечественников поменьше. Думаю, что российский случай — второй. Он не дает криминала, не дает негативных эффектов, которые, безусловно, есть в случае, если мигрантскость пересекается с межпоколенной бедностью — что, например, часто происходит во Франции.

— Про межпоколенную бедность. В США из районов, где преобладает темнокожее население, довольно сложно вырваться — получить достойное образование, хорошую работу и так далее. Как у нас обстоят дела с такой мобильность?

— В общем-то, хорошо. Мы проводили исследование о мигрантах второго поколения, то есть людях, которые либо родились в России, либо оказались здесь в детском или подростковом возрасте. Оказалось, что в целом мигранты второго поколения как минимум не хуже образованы, чем не-мигранты. Более того, они в целом лучше интегрированы в рынок труда, когда вырастают и там оказываются. Это, в свою очередь, связано с расселением — с тем, что в России мигранты живут по всему городу, соответственно, школы тоже смешанные.

Еще есть эффект, что семьи мигрантов — они больше, чем средняя семья, про достижение результата, про продвижение в жизни. Ведь сняться и уехать в миграцию — это непросто. Вот родители и заставляют детей учиться. В результате мигранты довольно часто выстреливают и в образовательном плане, и в целом. В России с этим все гораздо лучше, чем в львиной доле стран, принимающих мигрантов. Нам очень сильно повезло, что от Советского Союза достались эгалитарные городские структуры, которые и позволяют мигрантам второго поколения очень неплохо чувствовать себя в принимающем обществе.

— То есть довольно распространен сценарий, когда потом ребенок мигрантов получает лучшее образование, чем родители, строит карьеру и уезжает из этих мест компактного проживания?

— Если говорить про российскую ситуацию, то да. А в мире все очень по-разному. Все очень сильно зависит от страны происхождения мигранта, уровня образования родителей, от того, в какой среде оказывается человек. В рамках проекта мы изучали российских мигрантов второго поколения, прежде всего, из Армении, Азербайджана — потому что это более старая миграция, а значит, среди них больше мигрантов второго поколения, вышедших на рынок труда. В этом проекте мы также касались мигрантов Средней Азии. С ними все тоже неплохо, но уже не так хорошо. Однако те, кто выходят на рынок труда сейчас — они отличаются от тех, кто выходил на него еще лет пять назад, и история про детей массовой миграции из Средней Азии может быть совсем иной. Но это требует дополнительного исследования. 

— Если резюмировать ваши выводы, то кажется, что представления о том, что мигрантские районы — это такой рассадник преступности, а большинство мигрантов не хотят ассимилироваться — это проявления ксенофобии.

— Да, всегда надо помнить про принцип козла отпущения. Когда человеку плохо и грустно, ему надо на ком-то эту злость сорвать. И лучше всего подходят на эту роль люди, которые, во-первых, не являются защищенными, во-вторых, про которых в обществе блуждают стереотипы, а значит, гневаться на них легитимно. Дальше — откуда берутся эти стереотипы? Это связано с тем, как в принципе функционирует человеческий мозг. Он боится всего незнакомого, и из всех, кто под рукой, самые незнакомые — это как раз мигранты. Я думаю, что объяснение, почему эти стереотипы живучи, действительно следует в большей мере искать в человеческой психологии, чем в реальном поведении мигрантов.

А касательно того, насколько эти стереотипы отражают какие-то аспекты действительности, — мои исследования и исследования коллег, в целом, говорят о том, что, скорее, нет. В частности, только что мы проводили исследование про мигрантов во время пандемии. Выяснилось, что мигранты в целом гораздо внимательнее и осторожнее отнеслись к коронавирусу. Они реже соглашались с высказыванием, что коронавирус не опаснее обычного гриппа. Они лучше держали карантин. Более того, в случае симптомов коронавируса они чаще обращались к врачам, чем не-мигранты. До пандемии алармисты обещали: «Ой, мигранты будут основными разносчиками вируса». Но они ошиблись.

Еще было представление, согласно которому мигранты в ответ на экономическую неустроенность в свете потери работы пойдут воровать и грабить. И вот, в мае были опубликованы данные от МВД, согласно которым преступлений и в принципе стало меньше, и среди мигрантов, более того, среди мигрантов по некоторым статьям их стало даже меньше, чем в среднем.

— Мы понимаем, почему? Почему они так отреагировали на пандемию?

— Потому что мигрант постоянно находится под прицелом. Более того, за два административных правонарушения — допустим, перешел улицу в неположенном месте два раза — мигрант будет депортирован. Плюс мы знаем, что полиция гораздо внимательнее относится к мигрантам, чем к не-мигрантам. В этой ситуации, наверное, есть люди, которые сознательно выбирают криминальные стратегии, но вероятность сознательного обхода закона ниже, чем в целом по населению. 

— Как коронавирус отразился на мигрантах с точки зрения экономики? Многие из них были заняты в строительной отрасли или на низкоквалифицированных работах, которые очень серьезно пострадали.

— Вы все правильно говорите. По нашим данным, порядка 75% мигрантов либо потеряли работу, либо были отправлены в неоплачиваемый отпуск — то есть потеряли доходы. 

Общим ответом на эту ситуацию была мобилизация по этнической и мигрантской линиям. С одной стороны, стали появляться фонды помощи разной степени формализации, а с другой — люди просто стали активнее помогать друг другу. Согласно данным опроса, значительная часть мигрантов положительно ответила на вопрос: «Стали ли вы внимательнее к малознакомым людям и пытаетесь помочь?». Мигранты смогли пережить это тяжелое время за счет солидарности и взаимоподдержки. Но, конечно, проблема состоит в том, что, если будет вторая волна, далеко не факт, что совокупных ресурсов хватит для того, чтобы продержаться.

— Отъезд на родину не стал популярной реакцией? Были же вывозные рейсы.

— Опять же это больше звучало в СМИ как повестка, нежели реально происходило. В России единовременно пребывало порядка 10 миллионов иностранцев, а вывозные рейсы вывезли, в лучшем случае, пару-тройку десятков тысяч человек в каждую из стран Средней Азии. Все остальные остались здесь.

— Вы сказали, что мигранты чаще обращались за медицинской помощью. Но она же, наверно, им менее доступна? Или это тоже миф?

— Есть представление, согласно которому мигранты имеют худший доступ к медицинской помощи. Это действительно так. Но и другое представление, которое вырастает из этого и состоит в том, что мигранты на эту тему испытывают что-то типа выученной беспомощности. Это когда вас куда-то не пускают или у вас что-то не получается — и вы даже перестаете пытаться это делать. Была опасность, что мигранты в свете коронавируса просто не будут обращаться за помощью. И в результате и будут переносчиками, и будут умирать чаще. Но этого не произошло. По нашим данным, мигранты чаще, чем не-мигранты, обращались в скорую при признаках коронавируса. Более того, думаю, что российская система здравоохранения в коронавирус по отношению к мигрантам сработала недискриминаторно. И это — хорошие новости.