«У нас государство работает по-другому: тот, у кого пистолет, может без проблем убить другого» Во Всемирный день беженцев «Медуза» и комитет «Гражданское содействие» рассказывают истории 12 людей, бежавших в Россию

20 июня отмечается Всемирный день беженцев. В мире их насчитывается 26 миллионов человек. При этом в России статус беженцев имеют всего 487 человек, хотя в реальности его пытаются получить десятки и сотни тысяч — как правило, тщетно. Журналист Владимир Кабеев и фотограф Мария Музалевская рассказывают истории 12 беженцев из разных стран мира, которые попытались спастись в России и обратились за помощью в комитет «Гражданское содействие».

Большинство беженцев когда-то жили в странах, охваченных вооруженными конфликтами: в Сирии, Афганистане, Южном Судане, Мьянме и Сомали. Право каждого искать убежище от преследования в других странах прописано во Всеобщей декларации прав человека и закреплено в Конвенции о статусе беженцев, которую Россия ратифицировала в 1992 году. При этом сейчас в РФ статус беженца есть всего у 487 человек. Еще у 42 тысяч есть временное убежище сроком на один год (год назад таких разрешений было 77 тысяч). Если вычесть из этой статистики граждан Украины, останется всего 1672 человека.

На заседаниях Совбеза ООН Россия резко осуждает притеснение прав и свобод в других странах, но для нее самой гражданская война, вооруженные конфликты и преследования оказываются недостаточными основаниями для предоставления убежища. Люди получают отказ за отказом, даже несмотря на то, что мотивировочная часть решений миграционной службы, как правило, дает вполне адекватную оценку ситуации в стране, откуда бежал человек. За каждым из этих решений стоит судьба живого человека со своей историей, болью и мечтами.

Татьяна

35 лет, Центральноафриканская республика

Меня зовут Татьяна — в Африке это популярное женское имя. Я из народности дагба, но сама себя считаю центральноафриканкой.

Мне нравится моя страна, но все испортила война. Я уехала в 2012 году, а боевые действия там идут с 2003 года. Год жила в Республике Конго, потом уехала в Габон и попросила там убежища. Мне дали документ, и с ним я уехала в Кот-дʼИвуар. Пока я была там, мой отец, который сражался в правительственных войсках, погиб. Мама погибла во время взрыва в церкви, а братья и сестры — в своей деревне во время перестрелки между воюющими сторонами, сами они в военных действиях не участвовали. 

В Кот-дʼИвуаре я жила в церкви, потому что я была беженкой и мне было некуда идти. Я все время молилась, и однажды один священник предложил мне помощь. Он организовал все, чтобы я смогла уехать в Россию. Сюда я приехала в феврале 2018 года. Было холодно, но я нормально выдерживаю холод. Поначалу было очень сложно, потому что я никого не знала. Я жила с другими африканками, они мне очень помогали и давали советы.  

Сейчас я работаю уборщицей в магазине в том же районе, в котором живу. Я бы хотела получить убежище, выучить русский и работать в области гостиничного бизнеса, по специальности, которую получила. У меня здесь есть подруга. Она живет в моем районе, и мы периодически встречаемся, ходим друг к другу в гости. Еще у меня есть молодой человек, он из Кот-дʼИвуара. Как и у меня, у него нет статуса.

Я подала на убежище, и мне отказали. Юрист «Гражданского содействия» помог обжаловать отказ, сейчас я жду ответа от российских властей. У меня есть знакомые во Франции, но, чтобы туда поехать, надо получить визу, а из России это сделать нереально. По поводу семьи я тоже не загадываю. Пока ничего не ясно с документами, поэтому заводить ее не имеет смысла. А так… Все девушки хотят замуж.

Надеюсь, что в какой-то момент гражданская война закончится, но даже если это произойдет, всех моих родственников убили, и у меня там больше никого нет. Мне некуда возвращаться. Я скучаю по той жизни, особенно по папе. 

Сухейл

30 лет, Судан 

Я родился в Дарфуре. Когда в 2003 году начался дарфурский конфликт, я был там. После окончания средней школы поступил на факультет металлургии в университет Хартума. Отучился два курса, а на третьем, в конце 2008 года, меня арестовали за политические взгляды. 

Когда началась война, я был совсем молодым и не разбирался в политических делах, мне казалось, что это обычный конфликт между племенами. В университете стал лучше понимать, что происходит, и начал заниматься активизмом. Я был против той политической системы, которая управляла страной: президента Омара аль-Башира и организации «Братья-мусульмане». Я — атеист, вместе с другими студентами мы организовали группу «Гирифна», в переводе с арабского «Нам надоело», в ней состояло больше тысячи человек. Мы организовывали митинги и демонстрации против правительства.

После ареста меня отчислили из университета. В тюрьме держали четыре месяца и пытали, поэтому я до сих пор получаю психиатрическое лечение. После этого я пять месяцев лежал в больнице, а потом уехал из страны. 

В Россию приехал в феврале 2009 года, меня пригласил друг. Полгода учил русский язык в Казанском государственном технологическом университете. Сразу начал работать: в ресторанах, кальянщиком, листовки раздавал. Конечно, здесь есть расисты, но я все равно считаю, что русское общество — хорошее, к нему можно найти подход. Здесь родились такие великие люди, как Достоевский, Толстой, Чехов. Такое общество нельзя назвать недобрым. 

В Судане несправедливости даже больше, чем здесь. Та система, которая управляет Суданом, дискриминирует меня больше, чем та, что управляет Россией. Там государство против всех: африканцев, дарфурцев. Правители думают, что они арабы. Они делают все, чтобы доказать это арабскому центру культуры, чтобы их приняли. Но это глупо. Вот какая разница между мной и аль-Баширом? Никакой — мы оба черные африканцы. Но он думает, что он араб, думает, что пророк Мухаммед — его дедушка. Это психология. Еще Зигмунд Фрейд писал, что человек сделает невозможное, чтобы его приняли там, где он считает себя своим. Сейчас Аль-Башир ушел, но сама система не поменялась. Страной сейчас управляют те же люди, которые устроили геноцид в Дарфуре, они военные преступники.

Сейчас я нахожусь на стадии переселения в другую страну — в России мне отказали в убежище. Я получил статус беженца в США и жду разрешения на выезд. Российский МИД уже семь месяцев рассматривает мое заявление, и так очень у многих. Кажется, по-русски это называется бюрократизм.

Аделин

30 лет, Камерун

Я родилась в Камеруне, в городе Бафусам в 1990 году. Рано родила и не могла найти хорошую работу, чтобы прокормить ребенка, потому что у меня не было никаких связей. А в Африке, если у тебя нет связей, и ты хочешь работать и обеспечивать себя и своих близких, лучше уехать в другую страну. Сейчас Эшли уже 11 лет, она живет у моего брата. Я каждый месяц отправляю ей деньги, но забрать сюда, к сожалению, не могу.

После того, как я уехала, в Камеруне началась гражданская война, которая продолжается до сих пор. Французская часть воюет с английской, и конца этому не видно. Я люблю Камерун и очень хотела бы туда вернуться, но не могу это сделать из-за войны.

Я выбрала Россию, потому что сюда был дешевый билет — всего 500 долларов. Поэтому получила визу, села в самолет и улетела. Приехала 21 сентября 2013 года в Санкт-Петербург к своему знакомому. Он писал мне «Приезжай, я найду тебе работу», и подразумевалось, что он устроит меня в какую-нибудь гостиницу или в магазин. Но оказалось, что он говорил про проституцию.

В России я скоро забеременела, но решила не делать аборт и сохранить ребенка. Однажды девушка из Нигерии предложила мне сбежать, и я согласилась. Так я оказалась в Москве. Мне было негде жить. Как-то в метро я увидела темнокожую девушку и подошла к ней, попросила помочь. Она сказала мне, что я могу жить в ее квартире, но мне придется вносить часть оплаты. 

Схватки начались 26 декабря. Мне пришлось позвонить в скорую помощь, и меня забрали в больницу. Стали спрашивать, есть ли у меня документы, а у меня была только фотокопия паспорта — оригинал остался в Санкт-Петербурге. Когда я родила ребенка, в больнице отказались заводить ему документы и потребовали 11 тысяч рублей. У меня не было денег, поэтому я просто забрала ребенка и вернулась в квартиру, где ночевала. Документ все-таки дали: Путин подписал указ, что любому ребенку, рожденному здесь, вручается свидетельство о рождении. Я назвала сына Джордан.

Сейчас я стараюсь думать о том, как двигаться дальше, как вывести себя из ситуации, в которой я сейчас оказалась. Я не хочу думать о плохом, стараюсь думать о хорошем, потому что иногда хочется просто сдаться, но сдаваться нельзя.

В России много расистов. Конечно, есть очень хорошие люди, но о равенстве речи не идет, всех судят по внешности. Россияне другие, они отличаются как от Африки, так и от Европы. Им нравится быть изолированными, независимыми. Я знаю многих людей, которые могут поехать в другую страну, не делают этого — им и здесь хорошо.

Габриэль (имя изменено по просьбе героя)

30 лет, Камерун

Я родился в маленьком городе Лябé. У меня было радостное детство в хорошей семье, где меня все любили. В 11 лет умер отец, но мы продолжали друг друга любить и поддерживать. Когда в колледже я осознал свое влечение к мужчинам, то решил, что это болезнь, потому что никогда до этого не слышал про ЛГБТ. Стал просить Бога меня излечить. 

Несмотря на все проблемы, мне удалось поступить в университет. Я переехал к своей тете в город Дуала и стал изучать экономику. Однажды в интернет-кафе я увидел открытую вкладку сайта «Планета будущего», там было много анкет ЛГБТ из Камеруна. Я тоже завел анкету, но потом испугался и удалил ее. Двоюродный брат попытался свести меня с девушкой, но все это плохо закончилось. Тогда я решил, что не смогу так жить и попытался покончить с собой, приняв таблетки. Тетя отвезла меня в больницу, мне сделали промывание желудка. Я понял, что жить стоит хотя бы ради близких.

Вскоре после окончания бакалавриата я уехал в столицу Камеруна Яунде. Там меня никто не знал, я снова зарегистрировался на сайте знакомств. Один парень пригласил меня к себе домой. Я согласился, и когда мы уже зашли в здание, к нам подошли двое. Он специально все подстроил. Меня жестоко избили, а тот парень еще и изнасиловал, причем без всякой защиты. Я купил лекарства в аптеке, потому что очень переживал за свое здоровье, родным сказал, что упал с мотоцикла.

Через 2,5 года я все еще искал человека, которого я смог бы полюбить, и который полюбил бы меня. Мне было 26 лет, я познакомился с мужчиной, которому было 33 года. Мы начали общаться и однажды пошли вместе в бар, где часто собирались представители ЛГБТ. Нас увидел один мой знакомый. Он сказал мне, что это очень опасный человек, и что он боится за мою жизнь. Когда я попытался разорвать отношения с этим мужчиной, он стал мне угрожать, шантажировал интимными фотографиями, обещал изнасиловать и убить. Говорил, что возглавляет секретную службу Камеруна. Мне было очень страшно, и я решил уехать из страны. Кроме того, умерла моя мама, в Камеруне меня больше ничего не держало. Собрал все необходимые документы, взял накопленные 5 тысяч долларов и улетел. 

Я обратился в Управление верховного комиссариата по делам беженцев (УВКБ) ООН, меня направили в Комитет «Гражданское содействие». Там мне помогли обратиться за убежищем, и посоветовали организацию, которая помогает ЛГБТ. В статусе мне отказали, мы с адвокатом это обжаловали. В тот момент у меня началась депрессия и снова появились мысли о суициде. Тогда я позвонил в комитет, психолог посоветовал мне обратиться в больницу. Я так и сделал, и 2 недели провел в психиатрической больнице. 

Я знал, что Россия более гомофобная, чем другие европейские страны. Хотя в России у ЛГБТ есть проблемы, но здесь люди, по крайней мере, могут открыто встречаться. Это заметно по сайтам знакомств: у всех есть фотографии, никто не прячется. В Камеруне на сайтах знакомств сидят полицейские, а за встречи с людьми своего пола может грозить тюрьма.

Ясмин

21 год, Йемен

До войны мы жили в городе Таиз. Когда началась арабская весна, мы переехали в Сану и стали жить у моей тети. Папа устроился водителем погрузчика, а мама была домохозяйкой. Брат и я учились, но к началу войны брат окончил шесть классов, и его отпустили из школы, чтобы он смог устроиться в библиотеку и помогать семье, когда папа уволился с работы.

Насколько я понимаю, война началась, потому что люди хотели нового президента, а он отказался уходить, хотел сидеть дальше. Я помню день, когда мы пошли в магазин, но нас не пустили, сказали, что он закрывается. Мы пошли в другой и минут через 10 услышали взрыв — когда возвращались, увидели, что он был в том магазине, куда нас не пустили. Мне было 16 лет, и я впервые увидела, как выглядит смерть. Потом люди начали умирать каждый день: в мечетях, в торговых центрах, даже дома. Жить стало невозможно, каждый день в любом месте можно было погибнуть.

Моя мама из Вьетнама, а папа из Йемена. Во Вьетнам мы не поехали, потому что родители потеряли все контакты и мы ни с кем не могли связаться. Поэтому мы просто поехали в аэропорт и стали просить, чтобы нас эвакуировали. Там стояло три самолета МЧС России, на один нас пустили, хотя у нас и были просрочены паспорта. А вот в Москве не захотели выпускать из аэропорта. Тогда приехал человек из посольства, продлил нам паспорта и уехал. Мы поехали за ним и час стояли перед воротами, пока нас не пустили. Два месяца мы прожили в посольстве Йемена, и нас каждый день спрашивали, когда мы оттуда уйдем. В итоге мы пошли в посольство Вьетнама, и там нам помогли найти жилье и работу. 

Когда я обратилась за убежищем, то получила отказ, в котором написали, что я гражданка Вьетнама и могу спокойно ехать туда. В посольстве Вьетнама мы взяли справку о том, что у меня нет вьетнамского паспорта и отправили ее вместе с документами по обжалованию. В итоге маме и мне дали временное убежище, а брату и отцу отказали. Тогда мы с юристами обжаловали отказ еще раз, попросили не разделять семью, и в итоге им тоже дали статус на год. Сейчас мне еще на год его продлили, и мы все вместе подали документы на разрешение на временное проживание. 

Я работаю каждый день без выходных с 10 утра до 10 вечера, продаю вьетнамские продукты. Зарабатываю нормально, тысяч 40 выходит. Раньше мне было тяжело, потому что я ничего не понимала, но сейчас, когда я знаю, как объясниться, проехать до нужного места, когда все стало нормально с документами, мне стала нравиться Россия. Я мечтаю поступить здесь в университет и выучиться на переводчика.

Бооз

19 лет, Демократическая республика Конго

Я родился в Киншасе в 2001 году. Мне сказали, что, когда я родился, случился переворот. Воспоминаний о детстве мало — когда мы уехали, мне было 9 лет. 

У отца с его братом был бизнес, и после начала войны к нам начали приходить люди из полиции. Брата отца застрелили прямо у него на глазах. Он пошел жаловаться, и им это не понравилось. Вскоре после этого отец не вернулся из церкви. Мама обратилась в полицию и тогда эти люди опять пришли к нам домой и все сломали. Мы до сих пор не знаем подробностей, почему убили дядю и куда исчез отец.

Мы выбрали Россию, потому что мама приезжала сюда студенткой. Она училась на экономиста, но не закончила. Плюс, подаваться в другие страны для африканцев очень трудно, нигде не хотят африканцев. Родственники помогли сделать паспорт и визу, собрали нам деньги на билет, помолились и отправили нас в Москву.

С нами приехал старший брат, который на год меня старше, а младший родился уже здесь. В 2015 году у старшего брата начались какие-то изменения. Со временем стало хуже: его рвало после еды, начались проблемы с памятью. Его могли попросить принести масло, а он приносил соль. В итоге ему диагностировали цирроз печени и порок сердца. Мы узнали о болезни, когда ему было 15 лет.

Он был полон сил, думал, что восстановится. Ему нравилось учиться, и даже когда он плохо себя чувствовал, все равно учился. Через три года после того, как мы узнали о болезни, ему сделали операцию на сердце, и она прошла успешно. У нас не было официального статуса и страховки. На лечение деньги помог собрать фонд «Жизнь как чудо». Нужен был донор, чтобы пересадить часть печени. Был выбор: либо мама, либо я, но у нее маленькая печень, поэтому взяли у меня. Отвезли, поставили мою половину, но не успели: организм не справился, и он умер.

В комитете «Гражданское содействие» нам помогли обратиться за убежищем, но пришел отказ. Мы его обжаловали и сейчас ждем решения. Я вырос здесь, но времени подумать, кем я хочу стать, особенно не было. Пока нет возможности учиться: надо получить документы. Если этот вопрос уладится, то можно будет учиться, но мне уже 19, в школу пойти не получится, а для того чтобы поступать в университет, нужен диплом о среднем образовании. Я потерял шанс, но мой брат еще маленький, ему только девять лет, и он должен учиться ради своего будущего. 

Думаю, расизм есть везде. Когда мы приехали, нас называли обезьянами, но я думаю, везде так. Сейчас я этого больше не слышу, но, если услышу, просто пройду мимо. Когда мы приехали, президентом был Медведев, а потом вернулся Путин и уже не менялся. Но это лучше, чем постоянные перевороты. Моя мама застала войну, она до сих пор вспоминает, про взрывы, как они бежали, как люди умирали. Она боится и говорит, что война — это очень плохо. Лучше так, чем война.

Мирвайс 

20 лет, Афганистан

Я родился в Пакистане в 2000 году, мы там были беженцами. Когда в 2001 году пришел новый президент — Хамид Карзай, с безопасностью стало более-менее нормально, поэтому мы вернулись обратно в Афганистан и жили там до 2015 года. 

Папа продавал и покупал землю. Один адвокат, который работал с государством, захотел купить землю, внес залог, а полную сумму не заплатил. Потом передумал и потребовал залог обратно, хотя по закону он не возвращается. А папа уже купил на эти деньги другую землю и не мог их вернуть. В итоге его посадили в тюрьму на два месяца, но потом выяснилось, что арест был незаконным. Те люди, которые требовали деньги, сказали, что убьют его, потому что он о них рассказал. Поэтому мы и убежали, чтобы они не убили нас. У нас государство работает по-другому: тот, у кого есть пистолет, может убить другого человека без проблем. 

В 2015 году нам с папой пришлось уехать. Мы выехали из дома в 5 часов утра, поехали в Таджикистан, оттуда в Кыргызстан. Там попросили убежища, но нам отказали. Тогда поехали в Россию: весь Казахстан проехали за один день. Границу пересекали ночью в районе Курганской области, просто вышли и пешком прошли через степь, где нас ждала машина. В Кургане сели на автобус и вышли уже возле рынка «Садовод». Там я работал грузчиком до 2017 года. Сначала мы жили вообще без документов, в ноябре 2017 года по совету друзей обратились в «Гражданское содействие». 

Когда мы обратились за убежищем, мне не было 17 лет. Пришел отказ. Мы его обжаловали, тогда отцу дали статус, а мне сказали приходить, когда будет 18 лет. Но в 18 лет мне снова отказали. Вот так — папе дали, а сыну нет. Потом обжаловали уже мой отказ, и тут я заболел туберкулезом, но, пока я лежал в больнице, мне все-таки дали временное убежище. Сейчас я работаю уже официально, продаю хозяйственные товары в торговом центре «Севастопольский». В месяц получается тысяч 40. Правда, с прошлого года не работает папа, он заболел.

В России у меня есть друзья, мы летом играем в волейбол, гуляем, общаемся. В 2016 году ездили в Санкт-Петербург, в этом году хотим поехать в Краснодар или в Сочи — говорят, там тепло и можно купаться. Я пока не думаю об учебе, надо сначала получить разрешение на временное проживание. А так хотел бы учиться на пилота, а, если не получится, на журналиста, писать про спорт. В Афганистан возвращаться не хочу — даже если с «талибами» как-то договорятся, там по-прежнему есть адвокат, который хочет нас убить. 

Вубэ

33 года, Эфиопия

Родился я в городе Бури. Когда мне было 15 лет, мы всей семьей переехали в столицу Эфиопии Аддис-Абебу. Мой отец был членом оппозиционной партии, и через два года его посадили в тюрьму и там пытали. Когда он вышел, его снова посадили, на этот раз на пожизненное — государство признало их партию террористической организацией. Когда я пришел навестить его, он сказал мне уезжать. В 2010 году я уехал из Эфиопии, прожил два года в Судане и в 2012 году приехал в Россию — получил туристическую визу и купил билет, все вместе стоило около 200 долларов. 

В России я никого не знал, не понимал языка, и мне было некуда идти. Остановился в хостеле на «Юго-Западной» и там встретил людей из Эритреи, которые посоветовали мне поехать в Пермь, потому что там легче найти работу и получить убежище. В Перми оказалось очень холодно. Я устроился грузчиком на фабрику, которая делала окна — мы привозили их на машине и поднимали до места. Температура была -20, а иногда даже -40, поэтому у меня от холода выпали все ногти на руках и ногах. Там часто не платили, поэтому где-то через полгода я решил вернуться в Москву. 

В 2013 году я устроился в ресторан кальянщиком и стал неплохо зарабатывать: 50, 60, иногда даже 70 тысяч в месяц. Вот только приходилось очень много курить, поэтому где-то через год начались проблемы со здоровьем, и мне пришлось уволиться. Так я остался без денег, и мне посоветовали обратиться в «Гражданское содействие». В России у меня было 15 судебных заседаний, я дошел до Верховного суда, но в итоге мне все равно отказали. Я обращался в УВКБ ООН, чтобы получить статус беженца в другой стране. Сейчас жду ответа из американского посольства: я прошел собеседование в ноябре 2016 года, но никакой информации по-прежнему нет.

Сейчас я живу на деньги, которые мне присылает друг. Я бы хотел работать, но меня никто не берет: во-первых, потому, что я темнокожий, во-вторых, из-за документов, и, конечно, из-за всей этой ситуации с коронавирусом. Я не знаю, что делать, если мне откажут: ехать больше некуда, а возвращаться в Эфиопию опасно. 

Если мне дадут разрешение на проживание, я обязательно пойду учиться. В Эфиопии я проучился два года в медицинском колледже. Хочу закончить образование и стать клиническим педиатром.

Я почти не помню проявлений расизма в свой адрес. У меня много русских друзей, и я неплохо знаю русский, поэтому проблем в понимании у меня обычно не возникает. Иногда я хожу в русскую православную церковь. Да, я протестант, но меня никто об этом не спрашивает. Иногда полезно сходить в церковь: сознание проясняется, появляется надежда.

Сафаа

56 лет, Сирия

Я родилась в 1964 году в городе Хамá. В 1990 году вышла замуж и переехала в Дамаск, где устроилась работать в аптеку. Еще я преподавала в институте, вела групповые занятия по химии, математике и арабскому языку. 

В 2011 году началась война. До этого я только два раза видела демонстрации протеста, а потом на улицах начали взрываться бомбы. Двоих старших сыновей забрали в армию, а муж заболел и умер. Я прожила в Дамаске еще четыре года, но, когда на рынке не стало еды, а в доме — воды и электричества, решила уехать. Мне всегда нравился Советский Союз, и я выбрала Россию.

Когда приехала, то никого здесь не знала. Все, что у меня было, — визитная карточка переводчика, с которым я работала в Сирии, у него был офис и в Москве. Села в такси, показала адрес и приехала в офис. Пришлось долго ждать, в итоге человек, который меня встретил, оказался не тем, с кем я общалась в Сирии. Он посоветовал мне поехать в Воронеж, где уже жили несколько сирийских студентов. В Воронеже я искала работу, но ничего не смогла найти, к тому времени закончилась моя виза. В итоге я нашла на фейсбуке других сирийцев, которые жили в России. Один из них дал мне телефон сирийца, который мог помочь с работой. Я купила билет и поехала обратно в Москву. Начала работать на фабрике по производству упаковки. Там нужно было клеить коробки, но я не хотела этого делать. У меня другая профессия: еще в Дамаске я поступила на курсы дизайна, и у меня была своя маленькая фабрика по пошиву одежды.

Я проработала на фабрике два месяца и поняла, что занимаюсь совсем не своим делом и больше так не могу. Отдельная проблема была с жильем: я жила в комнате с пятью девушками, но мне нужно свое место, поэтому я снова пошла к тому человеку, и сказала, что мне нужна другая работа. Так я оказалась в Егорьевске, а потом в Твери, где учился младший сын.

В середине 2016 года мы с сыном приехали в Ногинск и устроились работать на фабрику, опять на упаковку. Потом с нами связался человек, у него большая фабрика с лазерным станком, на который был нужен оператор. Сын попробовал и так понравился, что его пригласили на постоянную работу, теперь он работает компьютерным дизайнером.

Что делать мне, я не знаю, потому что в убежище мне отказали и никто не хочет брать меня на работу. Раз в неделю я преподаю в школе для сирийских детей. В Ногинске мы договорились с одним мужчиной вдвоем открыть бизнес по пошиву одежды. Мы купили швейные машинки, но они простаивают, потому что нет заказов.

Салим (имя изменено по просьбе героя)

25 лет, Пакистан

Родился я в Лахоре, в провинции Пенджаб. Был средним ребенком в семье, окончил школу и поступил в колледж на бизнес-менеджмент. После этого стал готовиться к поступлению в университет и параллельно работал в организации, которая взаимодействует с церквями — предоставляет им еду, одежду и все необходимое.

Сам я христианин, хотя большинство населения в Пакистане исповедует ислам. Мои родители тоже христиане, поэтому у нас большой опыт взаимодействия с мусульманским большинством. После окончания колледжа у меня появилось больше свободного времени, которое я мог уделять активизму, а когда ты христианский активист в мусульманской стране, тебя начинают замечать. 

В 2015 году в христианском районе Лахора прогремели два взрыва, жертвами которых стали христиане, они шли на воскресную службу. Мы с друзьями выходили на протесты четыре дня подряд. Когда соседи узнали, что я участвую в протестах, они были очень недовольны. Во время проповеди в мечети мулла начал говорить, что мусульмане должны отомстить, после чего они пошли к церкви, выломали двери и избили тех, кто в ней молился. На членов моей семьи тоже напали, прямо дома во время семейной молитвы. На следующий день меня поймали на улице, избили и ушли, а на следующий день поймали опять. Меня отвели в мечеть и сказали, что я веду пропаганду против их религии, и я, мол, знаю, что будет дальше. После этого я уехал в деревню.

В Пакистане четкие культурные различия между последователями разных религий, поэтому, если ты христианин, тебя сразу заметят. Мы надеялись, что со временем все нормализуется, и я смогу вернуться домой, но лучше не становилось, только хуже. Поэтому я просто сидел дома и никуда не выходил. В деревне было полегче — я мог выходить ночью и иногда общаться с другими христианами.

В конце концов отец сделал мне гостевую визу и отправил меня в Москву. Это было в августе 2016 года. Когда я летел в самолете, то чувствовал большое воодушевление, но примерно через три месяца мой энтузиазм поугас, потому что я столкнулся со множеством разных проблем. Политика российского государства по отношению к беженцам, языковой барьер, проблемы с коммуникацией, поиск работы и, наконец, проблема с плечом, которая становится только хуже.

Я бы хотел остаться в России. Я не преступник и не маргинал, поэтому, если бы я получил разрешение здесь жить, начал бы строить свою будущее, как нормальный гражданин.

Видальмис

50 лет, Куба

Мы с Дайли из маленького города на Кубе, раньше жили по соседству. На Кубе тяжелая ситуация: там сложно жить и очень опасно. Хотя открыто правительство не говорит, что против ЛГБТ, представителям сообщества там практически невозможно устроиться на работу. После того, как я перестала скрывать свою ориентацию, на меня посыпались оскорбления, а потом начались уже и нападения.

Я всегда понимала, что не вполне могу поддерживать нормальные отношения с мужчинами. Когда мне было 18 лет, я решила это больше не скрывать. Сначала моя семья отреагировала с разочарованием: они надеялись, что у меня может быть семья, я смогу родить детей, но потом решили, что главное — чтобы я была счастлива.

Однажды я возвращалась домой на автобусе, и один из пассажиров сказал, что я лесбиянка. Тогда водитель остановился и сказал, что не повезет меня, пассажиры буквально выкинули меня из автобуса. В другой раз я возвращалась с работы после смены, и было очень темно. Вдруг в меня начали кидать камнями, один из которых попал мне в голову, мне пришлось пойти в больницу. Я обратилась в полицию, но они просто выслушали меня и ничего не стали делать.

В июне 2019 года мы приехали в Россию, чтобы устроиться на работу — неважно кем. Сюда не нужно было получать визу, и мы не подозревали, что нас здесь ждет столько трудностей. Прилетев, не знали, куда идти, и просто пошли в сторону Москвы. Мы уже начали выбиваться из сил, когда увидели темнокожего мужчину, который жарил барбекю на улице. Мы разговорились, он предложил нам пожить у него на террасе. Мы согласились, но сами продолжали искать жилье, и в итоге наткнулись на заброшенную поликлинику, в подвале которой поселились.

Со следующего дня мы начали искать работу: ходили по магазинам, ресторанам и супермаркетам, пытались устроиться, но нас никто не понимал. В тех редких случаях, когда нам удавалось объясниться, сотрудники говорили, что мы не знаем язык и у нас нет документов, поэтому они не могут взять нас на работу.

Когда поликлинику решили сносить, ее пришел осматривать один инженер, который посоветовал нам позвонить в «Гражданское содействие». Там нам дали контакты организации, которая занимается помощью ЛГБТ-сообществу. Нас поселили в шелтер «QueerHouse» Московского комьюнити центра для ЛГБТ+ инициатив. Сейчас мы ждем, что она поможет нам переехать в другую страну, где нам, скорее всего, будет так же трудно. 

Дайли

33 года, Куба

На меня было очень много нападений, было опасно выходить на улицу ночью. Меня трижды пытались изнасиловать, и я даже попыталась уехать в Гайяну, но она оказалась еще более трансфобной, чем Куба.

С самого детства я всегда чувствовала себя женщиной, поэтому операция была вопросом времени. Я сделала операцию восемь лет назад — меня прооперировал мой друг, врач с большим опытом, который сделал это незаконно. После этого он отправил меня восстанавливаться домой, тогда я жила со своей бабушкой. Я больше не знаю ни одного трансгендерного человека на Кубе — насколько я знаю, они уезжают в США. У меня на Кубе есть один друг ЛГБТ, но он гей. Я довольна своим решением, очень хорошо себя чувствую и физически, и морально.

Когда мы с Видальмис решили уехать, денег хватило только на билеты. У нас осталась небольшая сумма, чтобы купить еду или, в случае необходимости, лекарства, но главной идеей было, как можно скорее, устроиться на работу. Вообще-то по профессии Видальмис — фармацевт, а я — техник-инженер медицинского оборудования.

Сначала мы жили у мужчины из Конго, в небольшой беседке для барбекю, в которой он разрешил нам остановиться. Потом мы нашли заброшенную поликлинику недалеко от Ленинградского шоссе и переселились туда. Там было очень трудно: не было ни окон, ни дверей, не было электричества и водоснабжения, и в целом было опасно. Однажды к нам зашел человек, который оказался инженером — как потом выяснилось, поликлинику решили снести и построить на ее месте отель. Он немного знал английский и посоветовал нам обратиться в комитет «Гражданское содействие», что мы и сделали.

На Кубе мне было трудно справляться с этой обстановкой. Жаль, конечно, что в России мне не дают убежища и разрешения на работу, но в своем теле я себя чувствую счастливой. Я не могу сказать, что в России нет дискриминации ЛГБТ, потому что живу здесь всего год, но лично мы с ней не сталкивались. Нам в этом плане повезло: мы спокойно ходим по улице, и нам никто ничего никогда не говорил.