истории

«Сегодня правда — это вымирающий вид искусства» Актер Стеллан Скарсгард — о сериале «Чернобыль», который вышел на HBO

Источник: ТАСС

7 мая в «Амедиатеке» вышел первый эпизод британского мини-сериала «Чернобыль». Фильм об аварии на Чернобыльской АЭС снял Йохан Ренк — режиссер, который работал над сериалами «Во все тяжкие», «Викинги» и «Ходячие мертвецы». Главные роли исполнили Джаред Харрис («Террор»), Эмили Уотсон («Хилари и Джеки») и Стеллан Скарсгард («Бесхитростное убийство», «Умница Уилл Хантинг»). В «Чернобыле» Скарсгард сыграл Бориса Щербину — главу комиссии по ликвидации последствий аварии. «Медуза» обсудила с актером события 1986 года, страх смерти и то, как ведут себя власти во время катастроф.

— Стеллан, это правда, что вы согласились на роль в «Чернобыле», только когда узнали, что там будет играть Эмили Уотсон? В этом сериале вы впервые со времен фильма «Рассекая волны» работаете вместе. 

— Да, это был наш маленький реюнион — мы собрались, как старая рок-группа, которая решила отправиться в тур и собрать деньжат. «Рассекая волны» был первым фильмом Эмили. А она, в отличие от меня, не шведка. Она не привыкла быть голой. Но типичная сдержанная англосаксонка проявила невероятное мужество — в компании придурковатого шведа и странного датчанина [Ларса фон Триера] обнажила себя внешне и внутренне. И она была абсолютно потрясающей, от нее сияние исходило. Это был ее первый фильм, он сделал из нее международную звезду. В какой-то мере он испортил ей жизнь, в какой-то — сделал ее лучше. Я очень хотел с ней снова поработать, но в этом проекте все сложилось совсем не так, как было двадцать лет назад — тут на нас больше одежды, и мы говорим о заумных вещах. Непривычно! Как будто мы все взяли и внезапно повзрослели.

— Что вы помните о своей реакции на чернобыльскую аварию? В 1986 году вы были достаточно взрослым, наверняка сохранились какие-то воспоминания. 

— Когда доживаешь до моего возраста, 1986 год как раз нетрудно помнить — куда труднее помнить то, что была вчера (смеется). Первые новости были о том, что электростанция в Швеции зарегистрировала повышенную дозу радиации в воздухе. Мы все испугались, что у нас будет свой вариант аварии на Три-Майл-Айленд, которая случилась в США за семь лет до этого. Но быстро стало понятно, что эта радиация исходит от ядерного топлива, которое используют в Советском Союзе, — направление ветра это только подтверждало, место аварии было видно на фотографиях с американского спутника. Информацию мы получали, конечно же, из западных источников, потому что СССР все держали под замком. Если и поступали какие-то сообщения из первых рук, то в них сознательно преуменьшались масштабы катастрофы. Люди у власти считали, что они живут в идеальной системе, в которой не может что-то пойти не так. А это всегда опасная затея. 

— Как думаете, это как-то изменило отношение общества к атомной энергетике?

— Если и изменило, то только напугало несведущих еще больше. Ведь расщепление атома дает один из самых экологически чистых и безопасных видов энергии. У нас в Швеции в 1980 году проводился референдум, тогда я проголосовал против атомной энергетики. Но это происходило в мире, который сильно отличался от сегодняшнего. Тогда глобальное потепление существовало лишь в теории. Сегодня я бы не стал голосовать против атомной энергетики, потому что она нам очень нужна — мы довели планету до ручки этим проклятым парниковым эффектом. АЭС нужны, пока мы не изобретем новые виды возобновляемой энергии. В Скандинавии есть гидроэнергетика, мы можем выживать и без атомной, но весь мир, к сожалению, не может. Мы хотим пересаживаться на электрические автомобили, но для их создания надо сжечь очень много угля. Это не идеальный выход — странно одно лечить, а другое калечить.

Сейчас переход человечества в энергосберегающий режим невозможен, потому что в наше время даже сельскому хозяйству нужно много энергии из-за автоматизации. Через несколько десятков лет население Земли вырастет в два раза, и чтобы кормить всю эту ораву, понадобится еще больше энергии. Это очень деликатная тема. Я не так хорошо разбираюсь в науке, чтобы предоставить подсчеты, но тут вопрос человечеству скорее такой: «Каким образом вы хотите умереть? И когда?»

— Оптимизму совсем неоткуда взяться? Что вы лично делаете, чтобы изменить ситуацию?

— Для оптимизма есть поводы, но надо действовать, а не сидеть на одном месте. Я вот, например, сортирую мусор со страшной силой! Стараюсь избегать пластика, тем более одноразового. В Стокгольме живу в квартире, а не в доме — там у нас можно перерабатывать мусор в утилизаторе отходов, откуда он отправляется сначала в канализацию, потом на станцию очистки, а потом становятся метаном. На метане ездят все автобусы в Стокгольме. Американцы потребляют в шесть раз больше пластика на душу населения, чем мы. Я счастлив жить в стране, где многое делается, чтобы улучшить ситуацию. Этого недостаточно, но мы хотя бы стараемся.

— Расскажите, о чем, на ваш взгляд, «Чернобыль»? Речь там идет не только о защите окружающей среды. 

— Нет, конечно, в нашем фильме — а я это считаю именно фильмом, просто длинным и поделенным на серии, — в первую очередь объясняется причина катастрофы. Тут всему виной государственная система, которая не могла провалиться. Идеология, которая была безупречной. Это как любая религия: когда у вас есть идея, вы знаете, что ради ее насаждения надо насильно подавлять правду. А это всегда опасно. Причем это может быть как коммунизм, так и капитализм. Как, например, в катастрофе на Фукусиме — это был провал капитализма, когда компании, заинтересованные в сохранении своих денег, помешали эффективно реагировать на аварию. По той же причине компания «Боинг» долго не запрещала эксплуатацию 737 MAX. Когда ты существуешь в идеальной системе, очень сложно допустить, что ты облажался именно благодаря этой самой системе. 

— Не поэтому ли «Чернобыль» — вполне актуальная история сейчас, в 2019 году? 

— Да. И это как раз говорит о том, что необходимо слушать правду, действовать согласно фактам и не игнорировать науку. Такое ощущение, что сегодня правда — это вымирающий вид искусства. 

— Но где ее искать? Какие у вас есть способы? Даже соцсети благодаря хитрым алгоритмам научились показывать то, что мы хотим видеть. 

— Если где и искать правду, то уж точно не в социальных сетях. Надо просто верить источникам, в которых вы не сомневаетесь. И не верить ничему, что основано на эмоциях. Потому что эмоции — это именно то, что каждый раз приводит к бедам. Поэтому все, что благодаря соцсетям распространяется быстро, как пожар в прериях, — это всегда эмоциональная реакция. И обычно неправильная. 

— Я выросла в СССР и хорошо помню время и события, показанные в «Чернобыле». Тем сильнее меня удивляет то, с какой тщательностью воссозданы все детали нашего советского детства. Эта аутентичность была важна для вас?

— Думаю, это не настолько важно для самой истории или для проблем, о которых она рассказывает. Ведь можно сделать как Триер в «Догвилле» — расчертить пустую сцену мелом и разыграть там мощную драму. Но мне кажется, в визуальной стороне «Чернобыля» заключается невиданная сила. И на всех актеров на каком-то подсознательном уровне влияет то, что все факты проверены, одежда аутентична, машины и интерьеры — точно такие, какие были в то время и в том месте. Это заставляет соответствовать, поднимать свою игру на уровень выше обычного.

При этом персонажи все же выдуманные. Ну то есть как — они реальные, но немного беллетризованные, потому что невозможно описать и показать реального человека так, чтобы всем было интересно. Мы просто берем какие-то черты и используем в материале, но это все равно субъективная версия персонажа. Я недавно видел фильм о Дике Чейни, «Власть». Все, что показано там, — это факты. И я помню их хорошо, потому что в то время я за этим [миром] пристально следил. Но [в фильме] Чейни не был Чейни. Никто из персонажей не был похож на себя, и это хорошо — только так можно создавать истории о реальных людях. 

— Вы как-то рассказывали, что в молодости мечтали стать дипломатом. Хотели ездить по разным странам и добиваться мира во всем мире. Но потом осознали, что дипломаты — всего лишь рупоры своего правительства. Этот проект вас еще сильнее убедил в этом? 

— (Смеется.) Возможно. Но тут надо еще иметь в виду, что Борис Щербина, которого я играю, всю жизнь провел в этой системе. И он ее защищал, потому что другой не знал. Сказать по правде, система эта основана на довольно толковой идее — идее о том, что мир должен быть хорошим для всех, и все должны быть равны. Реализация этого могла бы стать прекрасной утопией, но что-то пошло не так. Щербина работал на советское правительство всю свою жизнь и хорошо себя чувствовал, а потом эта катастрофа перевернула все с ног на голову. И он постепенно осознал, что катастрофа эта произошла именно из-за системы. Видеть изъяны идеальной системы для него ужасающе, это его ломало. Но он остался и работал в опасной зоне, чтобы в какой-то мере искупить свою вину. И он познакомился с Легасовым, который его многому научил. Вместе они сделали многое для ликвидации аварии и умудрились подружиться на ровном месте. 

— В сериале показано и то, как мы каждый раз наступаем на одни и те же грабли, хотя пора бы уже научиться извлекать уроки из своих ошибок. 

— Да, это ужасно бесит. Просто мы выстраиваем такие системы, где очень много факторов работают против того, чтобы принимать правильные решения. Против того, чтобы быть умным. Против того, чтобы пользоваться банальными знаниями. И это очень страшно. 

— К слову о страхах. Чего вы больше всего боитесь в жизни? Явно не смерти. 

— Ну а чего ее бояться, мы все равно все умрем. Я сам не боюсь смерти, но я бы очень не хотел видеть, как мои дети умирают раньше меня. При этом я не пестую свой страх, потому что он тогда бы меня парализовал и сделал совершенно невыносимым отцом. А если спросить моих детей, окажется, что я вполне себе выносим. (Смеется.)

Так что нет смысла переживать почем зря. Но мне нравится рассчитывать риски. Если бояться террористов в Европе, то надо иметь в виду, что в 1980-е в той же самой Европе от рук террористов погибло больше людей, чем гибнет сейчас. Но тогда это не так активно освещалось в прессе. А в США, где все офигевают от самой идеи терроризма, больше людей ежедневно погибают от удара молнии — и страна не тратит миллиарды, чтобы бороться с молниями. Это уже не говоря о том, что 30 тысяч человек ежегодно умирают от огнестрельных ранений, которые наносят вовсе не террористы. Взвешивание рисков — очень хорошая и полезная штука. Помогает также преодолеть страх путешествий на самолете. 

— Вы бы съездили на экскурсию в зону отчуждения [Чернобыльской АЭС]? А то это стало популярным туристическим направлением. 

— Да. Зона отчуждения поделена на разные регионы, некоторые из них действительно опасны. Но в некоторых местах там все еще живут люди. Да, я бы поехал туда, а если еще и дозиметром вооружиться, можно даже подобраться к саркофагу — куполу, которым накрыли остатки поврежденного реактора. Конечно, там нельзя находиться долго, но можно контролировать дозу получаемой радиации. И главное рассчитывать риски. Но вообще в зоне вокруг Чернобыля сейчас экологическая обстановка намного лучше, чем в Киеве или Лондоне. Там природа взяла свое: с уровнем радиации справляются животные, которые превратили зону техногенной катастрофы в дикий заповедник. Это такое небольшое свидетельство — природа себя чувствует гораздо лучше, когда поблизости нет людей.