«Почему нам так часто не нравятся переводы» Фрагмент книги Галины Юзефович «О чем говорят бестселлеры»
В «Редакции Елены Шубиной» в мае выходит книга литературного критика «Медузы» Галины Юзефович «О чем говорят бестселлеры. Как все устроено в книжном мире». В книге рассказывается, в чем заключается феномен Гарри Поттера, почему мы любим Фандорина, чем похожи «большой американский» роман и роман русский, как читают дети и за что дают Нобелевскую премию. С разрешения издательства «Медуза» публикует эссе «Почему нам так часто не нравятся переводы».
«В вашей рецензии на „Зеркального вора“ Мартина Сэя упущена важнейшая деталь — отвратительный перевод. Весь роман в настоящем времени! Читать невозможно, книгу пришлось выкинуть, а она толстая и недешевая!» — написал мне в фейсбуке разгневанный читатель. С ним горячо и радостно согласились другие мои подписчики, тут же начавшие наперебой предлагать разные варианты расправы: оторвать переводчику руки, с позором изгнать из профессии, пожаловаться на него издателю и так далее. Признаться, я очень удивилась, потому что в данном случае реакция была совершенно немотивированной. Да, Василий Дорогокупля перевел роман Мартина Сэя настоящим временем (и, к слову сказать, перевел блестяще) — ну, а что ему оставалось делать, если роман и по-английски был написан именно так: «он входит, он видит, он говорит»?.. По-русски большие фрагменты текста в настоящем времени и правда смотрятся непривычно и могут раздражать. Но, надо заметить, и для английского языка это тоже вовсе не норма, а важное и нетривиальное авторское решение, взять и отбросить которое переводчик просто не имеет права. Словом, перевод «Зеркального вора» был сознательно сделан таким образом, чтобы максимально точно и бережно, со всеми нюансами и особенностями, донести оригинал до русского читателя. Вроде бы, обычно именно это принято считать главным достоинством перевода — но вместо ожидаемой благодарности переводчику внезапно предлагают оторвать руки.
Невероятно острая реакция на качество перевода — наша уникальная национальная черта. Нигде больше ничего подобного, насколько я могу судить, не происходит. Только у нас переводчиков регулярно линчуют, убивают и подвергают иным формам насилия — хорошо, пока только на словах. Очевидно, что в этой точке проходит какой-то важный общественный нерв: плохой (или просто непривычный) перевод воспринимается как агрессия против читателя и вообще посягательство на святыню. Святыней же в данном случае является представление об «идеальном», абсолютном переводе и его принципиальной достижимости, сформированное отечественной переводческой школой второй половины ХХ века.
В советское время считалось, что главная задача перевода — раз и навсегда заменить собой оригинал. Никто всерьез не предполагал, что, возможно, перевод когда-нибудь придется делать заново. Зачем? У нас же и так есть самый лучший, правильный и окончательный. Таким образом, переведенный на русский Диккенс становился фактом русской культуры, подлежащим пересмотру или переделке примерно в той же степени, что и Достоевский или, допустим, Тургенев. И уж тем более не допускалась мысль, что кто-то захочет прочесть книгу на английском (французском, португальском, испанском и так далее) языке — о боже, там могут встретиться чуждые или просто не знакомые нашему человеку вещи и идеи, да и вообще, зачем — «перевод же лучше». В семидесятые и восьмидесятые годы часто говорили, что Курт Воннегут — писатель так себе, но его романы сильно выигрывают в переводах Риты Райт-Ковалевой, — конечно, это была шутка, но лишь с небольшой долей шутки. Многим тогда казалось, что улучшать исходный текст, адаптировать его, переиначивать, подгонять под наши стандарты или подвергать цензуре, собственно, и означает заботиться о читателе. Понятное дело, это было логичным следствием общего для всего СССР патерналистского взгляда на мир — по умолчанию всегда предполагалось существование кого-то, кто знает лучше и все сделает правильно, тем более что излишества вредны, а выбор утомляет.
Удивительным образом многим — на самом деле, почти всем — так кажется и сейчас. Представление о том, каким должен быть «идеальный перевод», до сих пор остается крайне консервативным и, по сути дела, мало отличается от советского. Во-первых, конечно же, перевод должен быть очень гладким, не причиняющим читателю ни малейшего дискомфорта. А если вдруг некоторый дискомфорт (вроде того же настоящего времени, как у Мартина Сэя и некоторых других современных писателей) заложен в тексте самим автором, тем хуже для автора.
Во-вторых, перевод должен быть максимально понятным — если в тексте фигурирует незнакомое понятие, его нужно непременно заменить на знакомое. Так, переводя роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи», Рита Райт-Ковалева недрогнувшей рукой заменила гамбургеры, которыми регулярно питается Холден Колфилд, бутербродами с котлетой (и ничего, что прагматика двух этих объектов сильно различается — бутерброд с котлетой дает внуку в школу бабушка, а гамбургер подают в кафе). Если в исходном тексте какая-то мысль сформулирована сложно, ее надо по возможности упростить — так, Наталья Трауберг упорно упрощала и спрямляла все рассуждения в рассказах Гилберта Кита Честертона, автора весьма затейливого и питающего слабость к нелинейному синтаксису.
Ну, и наконец, в-третьих, идеальный перевод должен выглядеть как текст, изначально написанный на русском — и это, конечно, ключевое его свойство. Никакой оттенок чужой речи, никакой — даже самый слабый — намек на то, что текст возник в рамках чужой культурной традиции в переводе недопустим. В принципе, в советское время этот подход в самом деле был не лишен оснований. Оригинал и правда оставался по большей части недоступен (уж не говоря о том, что иностранные языки знали немногие). Вероятность того, что книгу переведут более одного раза, стремилась к нулю. А многие вещи (типа того же гамбургера) в быту отечественного читателя просто не встречались и, соответственно, были лишены каких бы то ни было смысловых и культурных коннотаций. Ну, и в любом случае странно и несправедливо было бы осуждать советских переводчиков за то, что они работали, исходя из суждений и норм своей эпохи.
Именно такое отношение к переводу, привитое нам любимыми книгами детства, до сих пор многими воспринимается как эталонное и единственно возможное. Как только переводчик сегодня отступает от любого из трех золотых правил — перестает искусственно заглаживать текст, отказывается адаптировать непонятное или пытается сохранить стилистические особенности оригинала, — следует немедленный призыв оторвать ему руки. В сущности, это говорит об одном: в большинстве случаев отечественного читателя мало волнует собственно качество перевода и его сходство с оригиналом — ему просто нужен максимально удобный текст, не представляющий ни малейших сложностей в прочтении и интерпретации.
Слава богу, сегодня все больше переводчиков понимает, что бездумно потакать этому читательскому желанию не следует. Как результат, у нас начинают появляться по-настоящему удачные переводы, с интересными авторскими решениями, стилистически выверенные и в то же время соответствующие духу и букве оригинала. Перевод «Зеркального вора» Мартина Сэя, с которого мы начали этот разговор, — бесспорно из их числа, несмотря на раздражающее многих настоящее время (а скорее, благодаря ему).
Означает ли все сказанное, что чем свежее перевод, тем он лучше? Разумеется, нет — ни в коей мере. Ситуация с переводом в России далека от идеала, и главная проблема здесь не концептуального даже, а, как это часто бывает, самого что ни на есть приземленного, практического свойства: переводчикам до смешного мало платят. Не то чтобы в прежние времена литературный перевод позволял особо роскошествовать, но все же при советской власти у хороших профессионалов была возможность переводить один роман на протяжении года, не делать ничего помимо этого и при всем том не умереть с голода. Сегодня такой возможности нет: стоимость одного авторского листа (то есть приблизительно двадцати четырех страниц текста) колеблется в диапазоне от четырех до шести тысяч рублей. Это значит, что за толстую книгу (и все тот же год — или даже больше — работы) переводчик получит примерно восемьдесят тысяч рублей, то есть заметно меньше прожиточного минимума. А раз так, то стимулов заниматься художественным переводом сегодня может быть ровно два: большая любовь к этому занятию (при умении зарабатывать себе на жизнь чем-то другим) или нехитрый принцип «десять старушек — рубль».
Понятно, что переводчиков, занимающихся переводом по любви, меньше, чем тех, кого волнует заработок и скорость обработки пресловутых «старушек», а этих вторых не слишком интересует качество итогового продукта. Добавьте сюда фактическое вымирание профессии редактора (издательства, где с редактурой все хорошо, можно пересчитать по пальцам одной руки) — и закономерно окажется, что многие современные переводы просто не подлежат никакому использованию. Так, к примеру, многолетними усилиями переводчика Виктора Вебера подавляющее большинство отечественных читателей считает романы великого Стивена Кинга низкопробным трешем, и нельзя сказать, чтобы вовсе безосновательно: в переводах Вебера они, к несчастью, именно так и выглядят. Роман «Маленький друг» Донны Тартт при смене русского издателя пришлось просто переводить заново, потому что в первом варианте обнаружилось огромное количество ошибок и, что еще хуже, отсебятины. И это только книги первого ряда, бестселлеры — что уж говорить о вещах попроще.
Впрочем, следует признать, что, помимо банальной бытовой халтуры, бывают и случаи явного концептуального радикализма. Главный пример такого рода — это, конечно, творчество самого ненавидимого представителя переводческого цеха Максима Немцова, бесспорного бриллиантового чемпиона по «вон из профессии». Особо острую всенародную нелюбовь вызвал его перевод упомянутого уже Сэлинджера: Немцов не только посягнул на святое — название романа (в его версии он называется «Ловец в хлебном поле»), но и вообще предложил прочтение максимально некомфортное — нарочито угловатое, резкое, немузыкальное, словно бы намеренно вступающее в противостояние с классическим переводом Райт-Ковалевой. Читательское негодование можно понять — этот текст трудно назвать удачей. Выдающийся знаток языка и реалий, Немцов в то же время в своих переводах применяет такие — выразимся деликатно — нестандартные решения, что на выходе результат его работы (долгой, осмысленной и кропотливой) часто не сильно отличается от результатов работы поденщика Вебера.
А вот чего нельзя понять, так это реакции общества, фактически запрещающего повторный перевод единожды переведенных и канонизированных в таком виде иностранных книг. Нечто похожее, кстати, произошло с переводом книг о Гарри Поттере, выполненных Машей Спивак: их главный недостаток состоит не в том, что они и в самом деле плохи (так называемые «росмэновские переводы» не сильно лучше), а в том, что они отличаются от старых, привычных и в силу этого «правильных» и «единственных».
Словом, с сегодняшними переводами не все благополучно, и утверждать, что любой новый перевод по определению лучше старого, будет как минимум неточно. Другое дело, что прежде чем проклинать современного переводчика и результаты его работы, всегда хорошо бы честно спросить себя: а вдруг нам просто хочется, чтобы перевод был «как в детстве» — уютный, теплый, «ламповый» и понятный даже там, где на самом деле ничего не понятно? И если ответ на этот вопрос окажется утвердительным, возможно, стоит вернуться на три шага назад и все же подумать, не пора ли нам, наконец, отказаться от таких родных «бутербродов с котлетой» в пользу заморских гамбургеров. Ну, а если все же нет, то руки оторвать никогда, в общем, не поздно.