истории

«Запретительные меры не связаны с развитием отечественного кино» Продюсер Александр Роднянский — об успехах Звягинцева за рубежом и давлении Минкульта на кинорынок

Источник: Meduza

Американская киноакадемия 23 января объявила номинантов на 90-ю премию «Оскар». В шорт-лист в категории «Лучший фильм на иностранном языке» вошла картина Андрея Звягинцева «Нелюбовь». Сразу после выдвижения фильма его продюсер и владелец компании «Нон-стоп продакшн» Александр Роднянский поговорил с «Медузой» о шансах фильма на победу, запретах в российском прокате и будущем Голливуда после скандала с Харви Вайнштейном.

— Буквально в течение нескольких минут в российском кино случились две громкие новости. «Нелюбовь» номинировали на «Оскар», с чем я вас поздравляю…

— Спасибо.

— А у «Смерти Сталина» отозвали прокатное удостоверение. Как вы к этому относитесь?

— Честно говоря, какие-то обескураживающие действия происходят, и самое печальное, что они крайне хаотичны. Была бы понятна жесткая линия — не давать прокатное удостоверение. Мы бы с ней спорили, но это было бы ясно. Но как это происходит — дают, потом отзывают, отзывают, потом снова дают. С «Паддингтоном» несколько дней назад была очень странная, совершенно необъяснимая ситуация, вызвавшая поток критики в адрес Минкульта.

Ровно то же самое случилось со «Смертью Сталина»: фильму было выдано прокатное удостоверение, и еще несколькими часами ранее заместитель министра культуры [Владимир Аристархов] заявлял, что он выйдет в прокат и в нем нет ничего, что противоречило бы российскому законодательству… Как к этому относиться?

— Вы видели «Смерть Сталина»?

— Видел. Это вполне остроумная, бурлескная, сатирическая комедия, продолжающая линию режиссера Ианнуччи по осмеянию сильных мира сего и режимов, ими созданных. Предыдущий его фильм, «В петле», высмеивал бездарное британское правительство, Пентагон и Белый дом, затеявших не менее бессмысленную войну в Ираке. А его сериал «Вице-президент» просто представляет руководство США клиническими кретинами. И, естественно, когда в фокус его сатирического взгляда попадает сталинское правительство, оно тоже выглядит нелепо, смешно и бурлескно.

Смех освобождает от страха и открывает глаза, это главное лечебное качество сатиры. Обижаться на сатиру и, тем более, запрещать ее — означает оставаться в плену тех фобий и страхов, которые в фильме и высмеиваются. А всерьез воспринимать эту сатиру как нечто оскорбляющее, порочащее историю, память и прочее — ну, это странновато. Конечно, к этому можно относиться как угодно. Кому-то не понравилось, кого-то оскорбило — понятно. Но вот эта дергающаяся позиция: дали удостоверение, отозвали — печальная штука.

— Как вы считаете, подобные ограничительные меры в прокате действительно могут стимулировать развитие российского кино?

— Запретительные меры вряд ли что-то могут поощрять или стимулировать, и случившееся, скорее, только вызовет интерес к фильму, который без этого прошел бы себе маргинально третьим экраном. А сейчас, с таким нечеловеческим скандалом, с известными людьми, обидевшимися на него и подписавшими письма, — понятно, что он привлечет интерес тех, кто о нем и не слышал.

Для отечественного кино, которое развивается сейчас интенсивно, ярко и разнообразно, прошлый год был лучшим в истории, причем во всех сегментах — и в жанровом, и в авторском кино, и с дебютами все отлично. Было и патриотическое успешное кино, если к таковому причислять замечательную картину «Движение вверх» или «Салют 7». Но запретительные меры по отношению к скромным независимым европейским фильмам никак, на мой взгляд, не связаны с развитием отечественного кино.

— Когда вы выпускали «Левиафана», то, кажется, тоже столкнулись со сложностями при получении прокатного удостоверения?

— Скажем, были некоторые сомнения, размышления на эту тему у тех, кто его выдавал, но его выдали. И фильм в прокат вышел — не сразу, конечно, но вышел. И ничего не случилось.

— С «Нелюбовью» все было проще?

— С «Нелюбовью» было просто: мы сделали картину, получили прокат, вышли почти сразу, буквально через три дня после завершения Каннского кинофестиваля, где картина была премьерно показана и получила приз жюри. Думаю, сейчас, после новости о номинация на «Оскар», картина снова выйдет в прокат — конечно, в меньшем количестве кинотеатров. По крайней мере, к нам обратились киносети с таким предложением, и мы только рады.

— Успех на Каннском фестивале помог вам в прокате?

— Без сомнения. Когда картину отбирает столь значимый фестиваль, это уже само по себе привлекает внимание огромного количества журналистов, — и так о фильме узнают зрители, которые интересуются авторским кинематографом, имеющим отношение к художественному высказыванию и содержательной бескомпромиссности. И дальше картины выходят в прокат и поддерживаются этим зрителем.

Без Канн такому фильму, как «Нелюбовь», было бы, конечно, непросто. Он собрал в российском прокате довольно много — около 100 миллионов рублей, что для фильма этого сегмента — замечательный результат. Таким же образом, привлекая внимание людей, интересующихся авторским кино, фильм выходит во всех странах мира — в денежном выражении фильм собирает во Франции больше, чем он собрал в России. Картина очень успешно прошла в Бельгии, Голландии, Греции, Италии. 9 февраля она выходит в Англии, 16 февраля — достаточно широко в США.

— Учитывая интерес к Звягинцеву на Западе и уже существующее его реноме в США, как вы оцениваете его шансы на победу на «Оскаре»?

— Оценивать шансы и предсказывать — дело помимо того что неблагодарное, еще и глуповатое; что ни скажи, окажешься в странном положении, даже если угадаешь. Это уже четвертая картина, к которой я имею отношение и которая номинируется на «Оскар», у меня достаточно большой опыт. Поэтому я понимаю, что сейчас шансы у нас выше, чем были с «Левиафаном» [в 2015 году]. Но все пять номинированных картин очень сильные, а в данном случае это еще и победители трех главных международных фестивалей.

— Вы их все смотрели?

— Смотрел я все 92, которые были представлены [в лонг-листе], а эти пять еще и неоднократно. «Фантастическую женщину» [Себастьяна Лелио] я посмотрел раза три — мы же все очень коротко знакомы, и сезон наград, который идет три-четыре месяца, проходим бок о бок, поглядывая друг на друга с уважением и опаской — кто из нас сумеет пробиться в финал?

В этом году шансы у всех фильмов равны — нет очевидного фаворита, каковым, например, три года назад, когда мы номинировались с «Левиафаном», был польский фильм «Ида». Он вышел в прокат в США за полгода до начала оскаровского сезона и прошел невероятно успешно, собрав и внимание аудитории, и восторженную прессу, и множество американских наград. Он был хорошо известен — и явно опережал все остальные картины.

— Как вам кажется, в США есть какой-то особый спрос на кино или другое искусство, касающееся России и российской действительности?

— Конечно, есть. Им очень интересно. Во-первых, Россия — важнейший игрок в международной политике и жизни. Воспринимают страну все по-разному, но чем больше о ней говорят и чем больше она занимает места в новостях, тем сильнее интерес к людям [в этой стране], к их мотивациям, мыслям и представлениям. В конечном счете кино — это мост, который объединяет живущих в разных странах людей, позволяющий судить о настроениях и ценностях друг друга. Поэтому кино не столь прямо зависит от политической конъюнктуры.

В прошлом году, например, «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке получил иранский фильм [«Коммивояжер»]. Хотя к Ирану как к политической структуре американское правительство относится крайне негативно, к режиссеру [Асгару] Фархади и к миру иранской жизни, им представляемому, там относятся с уважением и интересом.

— Мне кажется, во всем мире знают, что в Иране сильный независимый кинематограф.

— И у нас он не слабый! В любом случае, что касается Звягинцева, Кончаловского и Сокурова, сомнений нет — великие мастера.

— Собираетесь ли вы еще что-то снимать со Звягинцевым, выбран ли конкретный проект?

— Мы уже сделали три фильма и провели вместе почти десять лет — ничего нам не помешает продолжить это сотрудничество. Надеюсь, он разделяет мою уверенность. Есть проекты, которые мы обсуждаем, но все эти дела — о чем мы сейчас с вами говорили, — не дают возможности принять окончательное решение и определиться. Такие фильмы, как те, что мы делаем с Андреем Петровичем, требуют инвестиций времени еще как минимум полгода после их завершения: это было и с «Еленой», и с «Левиафаном», и вот теперь с «Нелюбовью».

— Номинация «Лучший фильм» на «Оскаре» — более продюсерская, чем режиссерская. А номинация «Лучший фильм на иностранном языке» отмечает в первую очередь чьи заслуги — продюсера или режиссера?

— Формально на «Оскаре» представлены страны, в этом году — Россия, Чили, Венгрия, Швеция и Ливан, но получают награду, как правило, режиссеры. Номинация была рождена в конце 1950-х как дань уважения большой голливудской киноиндустрии творчеству европейских мастеров — в то время в основном европейских. Это и Феллини, и Антониони, и Бергман. Потом номинация разрослась, обросла своими традициями. Так что это награда в первую очередь для страны и режиссера, но бывает, что получать ее на сцену выходят и режиссер, и продюсер.

— Одна из самых частых претензий к последним фильмам Звягинцева — что они заведомо делаются как экспортное кино, и их отличает такой специальный отрешенный, дистиллированный взгляд на российские проблемы, понятный иностранному зрителя. Вы думаете о западных зрителях при создании фильма?

— Я отвечу достаточно прямо: это из разряда полного бреда. Мне кажется, так размышлять могут только люди, которые даже не подозревают, как делается кино. Подобная претензия близка к претензии, что Звягинцев не любит людей. Это реакция тех, кто следует в фарватере советского или голливудского представления о кино как утешающего, примиряющего взгляда на мир. Но как мы знаем по великим произведениям, далеко не всегда творец обязан любить персонажа, он может всматриваться, видеть остатки человеческого даже в негодяях и предъявлять зрителю самое главное — духовный опыт и моральный урок.

Думать о западном зрителе — если бы это было так легко, так возможно, то почему не нашлось больше никого, кто бы пошел по этому, по мнению критиков, столь очевидному пути, ведущему к успеху?

Почему это получилось у выросшего в Новосибирске в бесконечно скромных условиях режиссера Звягинцева, дебютировавшего в 39 лет только после окончания двух актерских заведений, шесть лет проработавшего дворником, подметавшим московские улицы? Откуда он так глубоко знает иностранного зрителя? Обычно так, кстати, размышляют люди, значительно чаще бывающие за пределами России и точно более глубоко знающие международную жизнь.

В этом же в свое время обвиняли Андрея Арсеньевича Тарковского, такие же претензии я слышал в адрес Александра Николаевича Сокурова. Не разумнее ли попытаться найти ответ [на вопрос] об универсальности фильмов Звягинцева. Он исследует человеческую природу. В отличие от многих, слепо следующих традициям соцреализма, он не принимает на веру тезис о том, что люди хороши по природе. Он понимает, что каждый человек ответственен за свои поступки, что каждый человек грешен и каждый отвечает перед Богом своей судьбой, своей жизнью. Поэтому там, например, нет примитивных конфликтов между бедными хорошими людьми и подлой большой бесчеловечной машиной власти; если присмотреться, даже в «Левиафане» эти несчастные люди сами виновны, сами грешны — они всегда сложнее, чем представление о них. И такой взгляд на героев, их истории и на мир в целом в сочетании с индивидуальным звягинцевским киноязыком, опирающимся на современную визуальную культуру, легко находит свою аудиторию за пределами страны.

Звягинцев всегда исходит из того, что его фильм — это повод задуматься о себе и измениться за пределами кинозала. Он больше всего боится, что зритель в случае хэппи-энда — на взгляд Звягинцева всегда имитационного — выйдя из кинозала, немедленно забудет фильм и спокойно отправится домой. Он хочет, чтобы зритель продолжал думать о тех людях, чьи истории только что посмотрел.

— Понимаю, что прогнозы — дело неблагодарное, но на кого вы ставите в основных номинациях «Оскара»?

— Вы же понимаете, что это не более чем спекуляции. Думаю, высокие шансы у двух картин — «Три билборда на границе Эббинга, Миссури» и «Форма воды». Мне как человеку, который видел эти картины по три раза, присутствовал на большом количестве обсуждений и сам голосует, кажется, что это два фаворита. Члены Академии будут выбирать из них.

— В этом году на «Золотом глобусе» основной темой стала борьба с сексуальными домогательствами. Как вам кажется, как скандал, последовавший за разоблачением Харви Вайнштейна, серьезно изменит Голливуд?

— Это кардинальное изменение, революционное, и это не скандал вокруг харрасмента и сексуального насилия — это попытка категорически изменить систему отношений, сложившуюся в Голливуде, и шире — в американском, и еще шире — западном обществе в целом. Связано это прежде всего с правами женщин, с тем, как независимые, много зарабатывающие, свободные женщины относятся к тому, как устроены и до какой степени укоренены в общественной морали системы координат, сложившиеся 50, 70, 100 лет назад. Это попытка пересмотреть правила, системы вертикальных зависимостей, когда властные и мощные руководители — студийные руководители, продюсеры — позволяли себе решать судьбу людей, от них зависящих. И делали это таким образом, который, мягко говоря, не устраивал их — и сформировал у них комплексы, фобии, желание изменить этот мир.

Мы, конечно, за этим наблюдаем удивленными глазами, потому что мы из другого мира, во многом сексистского, традиционного. Многое нам непонятно, а подчас и неприятно. Но поскольку мы пытаемся понять суть происходящего, я думаю, что речь идет не о традиционной борьбе за политкорректность, а о значительно более тектонических изменениях.

В своей речи на церемонии вручения наград лос-анджелесской Ассоциации кинокритиков президент этой организации [Клаудиа Пьюиг] сказала: «Вы думаете, то, что случилось, — это скандалы? Нет, это ранние бои грядущей революции». Имеется в виду ровно то, что я сказал, — роль женщины, роль зависимых, роль ущемленных, роль подчиненных. Речь идет об уважении человеческого достоинства, о праве зависимого на самостоятельное решение своей судьбы, своей жизни. О том, что путь наверх не должен пролегать через удовлетворение тех или иных потребностей сильных мира сего.

— Если речь идет о таких тектонических сдвигах, есть ли шанс, что речь дойдет и до российского кино? И правда ли — существует такое мнение, — что у нас еще хуже, просто все молчат?

— Наверное, на этот вопрос легче дать ответ вам как девушке, как женщине.

— Но я не работаю в кино.

— Я понимаю, но я убежден в том, что кино не более чем рефлексирует, передает внутренние токи и напряжение, уже существующее в обществе. Голливуд не отделен от американского общества непроницаемой стеной. Эти люди живут в реальной жизни и, без сомнения, репрезентируют те настроения, которые есть в реальной жизни.

Если российские женщины чувствуют себя столь же свободно и так же рвутся к тому, чтобы их общественный статус, их права были защищены не только конституционно, но еще и отношением окружающих, вероятно, это можно будет увидеть и в отечественном кино. Думаю, сейчас это связано с большим количеством женщин, приходящих в кино, с большим количеством сюжетов о женщинах.

— Вы уже репетировали оскаровскую речь? И репетировали ли вы ее в прошлый раз?

— Нет, я очень суеверен в этом смысле и не буду ее репетировать никогда.

— А есть ли какое-то заявление, кроме благодарности, которое вы бы могли сделать со сцены в случае победы?

— Вероятно, найдется. Это сложная задача — в 45 секунд вложить что-то яркое. Но, наверное, если нам повезет и придется выйти, это не будет случайно найденная фраза. Но благодарности тоже будут. Кино — результат труда огромного количества людей и связанных с ними близких и родных. Все и всегда выходят и благодарят близких, потому что знают, что без них ничего бы не было, так что эти благодарности — совсем не пустые слова.