истории

Второе изнасилование Как российское государство обращается с жертвами сексуальных преступлений. Репортаж Катерины Гордеевой

Источник: Meduza

В июле 2016 года русскоязычные социальные сети взбудоражил начатый украинской активисткой Анастасией Мельниченко флешмоб. Под тегом #янебоюсьсказать сотни женщин открыто писали о том, как они сталкивались с сексуальным или психологическим насилием. Мало кто, впрочем, упоминал о своих попытках заявить об этом насилии в полицию и прибегнуть к помощи правоохранительной системы. Спецкор «Медузы» Катерина Гордеева выяснила, что бывает с теми, кто решает привлечь насильников к предусмотренной российскими законами ответственности.

В начале августа 2016 года, воодушевившись недавно прошедшим в фейсбуке флешмобом #янебоюсьсказать, 29-летняя Татьяна М., работающая продавщицей в крупном магазине электроники в Петербурге, впервые за десять с половиной лет приехала в родной Котлас — районный центр в Архангельской области, где расположен важный транспортный узел Северной железной дороги. На вокзале ее никто не встречал. Поезд прибывал рано. Город спал.

Дорога от вокзала до родительского дома занимала пешком минут 30-35. Татьяна шагала по пустым улицам и думала о том, изменился ли ее родной город и люди, рядом с которыми она взрослела. Она надеялась, что дома ей будут рады.

Свою фамилию Татьяна обещала предать огласке только в том случае, если эта поездка изменит что-то в ее отношениях с земляками, соседями, а главное — с собственной матерью.

Вечер в Котласе

«Я уезжала, а они плевали мне вслед, — рассказывает Татьяна — Сукой называли. Некоторые — шлюхой. Ну и еще говорили, что это потому, что В. не на мне женился, а на матери. В правду никто верить не хотел. Правды только я хотела. И еще мне помогла Алена».

Алена стала свидетельницей в деле, по которому Татьяна проходила потерпевшей десять с половиной лет назад, — в деле об изнасиловании девушки ее отчимом. Летом 2004 года мама Татьяны ненадолго уехала по делам в область, а Алена пришла к Татьяне в гости. Они сидели и болтали на балконе, когда домой вернулся отчим Татьяны — мужчина был старше приемной дочери на десять лет и на столько же моложе ее матери. Втроем они выпили. Спасло Татьяну то, что подруга осталась у них ночевать, — Алена прибежала на крики и вызвала милицию. Приехавший наряд обнаружил связанного девушками «для безопасности» В., рыдающую жертву и Алену, которая пыталась привести в чувство подругу. Вместе они поехали в отделение.

«Можно без подробностей?» — спрашивает Татьяна. Подробности она рассказывала летом и осенью 2004-го, а потом зимой и весной 2005-го самым разным людям: участковому, его напарнику, начальнику отделения, следователю из областной прокуратуры, судмедэксперту, психологу, адвокату. Еще была очная ставка с В., следственный эксперимент и суд.

«Если женщина идет на то, чтобы [попытаться] наказать насильника, ей предстоит рассказать в мельчайших подробностях о том, что произошло, от пяти до семи раз. Может, и больше — зависит от того, как будет настроен правоприменитель», — говорит адвокат Мари Давтян, одна из немногих в России юристов, профессионально занимающихся помощью жертвам насилия. Факты, изложенные в этих рассказах, должны соответствовать тому, как преступление определяет закон. В 131-й статье Уголовного кодекса изнасилование описано как «половое сношение с физическим насилием или угрозой его применения <…> либо с использованием беспомощного состояния потерпевшей». В европейской и американской юридических практиках изнасилованием признается секс в отсутствии согласия. Но категория «согласие» в российском законе не упомянуто вовсе. «Согласие — слишком тонкая материя для российского УК, — объясняет Давтян, — про насилие уже больше понятно: ушибы, ссадины, синяки или даже кое-что похуже». Именно поэтому, считает юрист, до следователей чаще доходят дела, отягченные разбоем, грабежом, нанесением телесных повреждений или даже покушением на убийство.

Никаких подобных отягощений в истории Татьяны не было — только тот факт, что нетрезвый отчим попытался заняться сексом с девушкой вопреки ее воле. Это, впрочем, не делало необходимость пересказывать подробности той ночи незнакомым людям менее неприятной — тем более что в городке с 60-тысячным населением быстро выяснилось, что незнакомый — не значит чужой. Участковый оказался одноклассником отчима; начальник отделения — мужем его двоюродной сестры, а в судебно-медицинской экспертизе работала родственница крестного мужчины.

«Уже в конце следующего дня о том, что со мной произошло, знали все, — вспоминает Татьяна. — И все меня презирали».

О своем решении заявить в полицию она, впрочем, не жалеет. По словам Татьяны, В. уже давно к ней «подкатывал» и просто ждал удобного случая. «Не могу сказать, что я сразу сформулировала эту мысль четко, но что-то мне подсказывало, что мое молчание всех нас погубило бы, — говорит девушка. — Все это могло повториться, но кончилось бы еще хуже».

«В маленьких городах доказать что бы то ни было почти невозможно: там все всех знают. И вот это „сама виновата“ плюс привычка не выносить сор из избы делают сам факт возбуждения уголовного дела по факту изнасилования почти невозможным», — объясняет Ольга Юркова, руководитель центра помощи жертвам сексуального насилия «Сестры», который существует уже больше 20 лет. Главный инструмент работы центра — телефон доверия, куда могут звонить женщины, которым плохо. Им предоставляется полная конфиденциальность: не спрашивают ни имени, ни контактов — просто выслушивают звонящую и, если та просит, советуют ей, куда обратиться за психологической или юридической помощью. Даже физический адрес центра держится в тайне — его не разглашают из-за угроз, которые часто поступают со стороны насильников. Впрочем, не сохраняя никаких данных о конкретных женщинах, «Сестры» все же ведут внутреннюю статистику. Согласно ей, только 12% женщин, переживших насилие, обращаются в правоохранительные органы. А из тех дел, которые все же заводятся, только 5% доходит до суда. 

Высокопоставленный представитель Следственного комитета объяснил «Медузе», что никакого злого умысла в работе системы нет. «Вы поймите: нет такого специального отдела, который отвечал бы за изнасилования. Ими занимается любой следователь, который работает по особо тяжким. А там и убийства, и грабежи, и насилия. Конечно, к этим женщинам нужен бы особый подход. Но не всегда на это есть время и человеческие ресурсы», — сказал следователь. (Поскольку пресс-служба московского СК не ответила на запрос «Медузы» об интервью ни в отведенный на это срок, ни позже, сотрудник ведомства давал интервью на условиях анонимности.)

«В моей практике был случай, когда насильник напал на девушку сзади, ударив по голове тяжелым предметом. Но к моменту приезда полиции она уже пришла в себя, — вспоминает Мари Давтян. — Так полицейские усадили ее в машину и катали по району в надежде, что она опознает насильника — напоминаю, он сзади напал! Возили они ее до тех пор, пока она опять не потеряла сознание. Потом выяснилось, что у нее черепно-мозговая травма. Вообще, если женщина в сознании, стоит на ногах, если нет очевидных следов борьбы — ужасно так говорить, но все, что с ней юридически будет происходить после изнасилования, зависит только от нее самой».

Государственный интерес

В памятке для переживших насилие, которую составил центр «Сестры», написано: «В высохшем состоянии следы спермы и крови на тканях или иных предметах могут сохраняться длительное время. Однако определить наличие спермы в организме можно в считанные сутки после происшедшего. В первые 12 часов из полости рта, в первые трое суток из прямой кишки и первые пять суток из влагалища». Никакой такой памятки Татьяна, разумеется не читала. Рассвет она встретила в отделении милиции: допрос к тому времени длился около трех часов. К началу рабочего дня подъехал следователь из прокуратуры — вместе с ним девушка отправилась в областной центр на судебно-медицинскую экспертизу.

«С женщиной, как правило, говорят мужчины. Они ее опрашивают во всех подробностях. Все это очень неприятно», — говорит основательница «Сестер» Мария Мохова. Представитель Следственного комитета возражает на это, что разговор необходим — как правило, жертва помнит все детали только сразу после случившегося, а для того, чтобы возбудить дело, детали необходимы. По мнению следователя, возбужденное и доведенное до конца уголовное дело — и в интересах государства, и в интересах жертвы: «Если изнасилование — это уголовное преступление, значит государство заинтересовано в наказании насильника. А жертва должна быть заинтересована, потому что это торжество справедливости».

С точки зрения психологии, однако, все несколько сложнее. «Правильно, чтобы насильник понимал, что его действия наказуемы, но, если говорить о терапии травмы, то, насколько он наказан, абсолютно не влияет на реабилитацию жертвы», — говорит действительный член Нидерландского института психологов Светлана Бронникова, в прошлом работавшая в мужской тюрьме в отделении для рецидивистов. В каком-то смысле даже наоборот: допрос, следственный эксперимент, очная ставка — все это способы редраматизации травмы. Жертва словно переживает все случившееся заново — к тому же в присутствии свидетелей, которые ей не то чтобы сочувствуют.

Татьяна два с половиной часа просидела на стуле в коридоре лаборатории судебно-медицинской экспертизы — не пила, не ела, не переодевалась и не мылась. Потом пожилая женщина в потрепанном халате вызвала ее в кабинет. Бросила: «Раздевайтесь». «И стала брать отовсюду анализы: мазки, соскобы. Это было грубо и больно, — вспоминает Татьяна. — Она обращалась со мной так, как будто я сама [с собой] все это и сделала. По-моему, я плакала».

Так называемый rape kit — набор всего, что может понадобиться для тестов при подозрении на изнасилование (формы для документов, баночки для крови, мазки и так далее) — в США и Европе есть у всех, кто может столкнуться с жертвой сексуального преступления: от врачей до полицейских. «Тесты можно провести быстро, не травмируя и без того травмированную женщину, — объясняет Мохова. — Увы, у нас это не так, потому что женщина, заявившая об изнасиловании — потенциально объект недоверия. Ее не берегут и не жалеют. Она будет вынуждена терпеть косые взгляды и слышать что-то из разряда „сама напросилась“».

Татьяна говорит, что ей «повезло» — ее случаем занимался молодой следователь из Архангельска, «который очень старался все делать не так, как у нас привыкли». «В общем-то, он это дело на себе и вытащил. Потому что больше никого на моей стороне не было», — вспоминает девушка.

Когда вечером того долгого, почти бесконечного дня Татьяна возвращалась домой, в квартире горел свет. Она до сих пор вспоминает, как, не доходя несколько шагов до входа в подъезд, подняла голову и посмотрела в окна.

«Я открыла дверь. Мама была дома, — рассказывает Татьяна. — Она подошла и со всей силы влепила мне пощечину. И еще плюнула. И сказала что-то вроде того, что я хочу В. посадить, потому что завидую ее счастью. И что я сама под него легла. В общем, я думала, что все, что произошло той ночью, — ад. Но ад начался потом».

Культура стыда

Считается, что самое трудное для жертвы изнасилования — это удержаться от того, чтобы сразу пойти в душ: чтобы было, что предъявить полиции, доказательства нужно сохранить на себе. В реальности все еще сложнее. «Подав заявление, женщина должна еще удостовериться, что его приняли, — объясняет адвокат Мари Давтян. — То есть получить квиточек со входящим номером заявления. По нему потом надо будет проверять, возбудили дело или нет — и что вообще с ним происходит». 

Согласно Уголовному кодексу, преступления, связанные с сексуальным насилием, относятся к делам частно-публичного обвинения — это значит, что дело будет возбуждено, только если заявление потерпевшего формально зарегистрировано. «Женщина должна вначале преодолеть себя и написать заявление. И многие дела теряются именно на этом этапе. Женщина в шоке. Она только что пережила тяжелую историю. И не идет в полицию, чтобы не переживать это снова, — объясняет Юркова, вспоминая случаи из практики „Сестер“. — А бывает и так: женщина все же нашла в себе силы прийти, подать заявление, но квиток этот дурацкий взять забыла. Звонит потом в отделение, спрашивает: „Как там мое дело?“ А ей говорят: „Какое дело? Никакого дела нет“».

Есть здесь и культурный аспект. «Тут дело еще в том, как рассматривается акт насилия не с юридической точки зрения, а с человеческой — в той среде, где они выросли и живут, — рассуждает Бронникова. — В российской культуре принято полагать, что ответственность за изнасилование лежит на женщине — хотя юридически за преступление всегда несет ответственность насильник. Но у нас акт насилия не считается чем-то драматичным, ужасным, унизительным или каким-то образом поражающим жертву в ее правах. Все, что связано с изнасилованием, у нас стыдно: стыдно быть изнасилованной, стыдно терпеть, стыдно подавать в суд». Мохова соглашается: «Презумпция вины и стыд — главные сдерживающие факторы, с оглядкой на которые женщины не решаются обратиться в правоохранительные органы, не фиксируют сам факт насилия, а значит не помогают найти и наказать виновного».

Татьяна отчетливо помнит ощущение стыда. Мама и отчим то уговорами, то силой пытались заставить ее забрать заявление. В отделении, казалось, нарочно переспрашивали про самые отвратительные подробности. «Общее мнение было такое, что я его посадила из каких-то своих личных побуждений, — вспоминает девушка. — И что я — дрянь».

После суда, на котором В. дали три с половиной года, Татьяна уехала из города. Как-то сама собой разладилась дружба даже с верной подругой Аленой. Мать о том, чтобы общаться с дочерью, которая «донесла на родного человека», и слышать не хотела. В Петербурге, куда девушка переехала из Котласа, она получила образование, нашла работу — и завела социальные сети.

Нигде и никогда за эти десять лет она не рассказывала о том, что с ней случилось дома. Флешмоб #янебоюсьсказать вдохновил девушку на первую за это время поездку домой. Впрочем, написать в соцсетях о своей истории Татьяна не решилась. «Я читала и читала, плакала, представляла, сколько нас таких, и волосы на голове шевелились, — говорит она. — Но писать не стала, духу не хватило». Тем не менее, Татьяна знала, что отчим вышел из тюрьмы. Слышала, что он снова стал жить с ее матерью. И решила, что все вместе они смогут обо всем, случившемся десять лет назад, поговорить.

Именно поэтому ранним августовским утром она стояла под окнами квартиры, в которой родилась, выросла и была изнасилована.

Мужчина с татуировкой дракона

Однажды весной 2014 года успешная женщина Екатерина Романовская, сотрудница консалтинговой фирмы M.Communications, сделавшая себе имя на остроумном политическом твиттере KermlinRussia, в оцепенении стояла у окна своей московской квартиры. Ее парализовал страх: не получалось ни взять телефон, чтобы вызвать помощь, ни подойти к окну, чтобы получше разглядеть причину своего ужаса. У светофора на углу улицы, куда выходило окно ее квартиры, стоял человек, очень походивший на того, кто 13 лет назад в другом городе и при других обстоятельствах за отказ Романовской «познакомиться поближе» едва не лишил ее жизни.

Несмотря на страх, Романовская посчитала, что, раз в 2000-м мужчине дали 13 лет тюрьмы по статье «Покушение на убийство», около года назад он должен был выйти на свободу. Если бы из окна квартиры можно было разглядеть татуировку дракона на груди, Романовская была бы уверена в том, что это он, на сто процентов. Но на улице было холодно — человек был одет в куртку.  Два последующих часа женщина не выходила из дома. «Головой я понимала, что, скорее всего, это не он, — вспоминает Романовская. — Но еще понимала, что в том, что 14 лет назад его вообще нашли и посадили, было невероятное везение».

Еще через два года Романовская публично расскажет о том, что с ней случилось. В декабре 2000-го в южном городе, где она выросла, когда она возвращалась из детского сада дочери, к Романовской подошел незнакомый мужчина, попытался завязать разговор, а услышав отказ, напал на нее с ножом, оставив девять глубоких ран по всему телу, включая живот и шею.

Личную историю Романовская использовала для продвижения стартапа по созданию «умного кольца» Nimb, помогающего владельцу быстро сообщить об опасности близким, друзьям и тем, кто может прийти на помощь. Два месяца спустя адвокат Мари Давтян с коллегами объявили о запуске мобильного приложения «Насилию.нет». Его описание звучит так: «Женщина, на которую нападают, должна нажать только одну тревожную кнопку в телефоне. И сообщения о том, что она в опасности, тут же рассылаются на те мобильные телефоны, которые зарегистрированы в ее профиле — как „те, кого надо немедленно оповестить“».

Создательницы стартапов говорят о том, что совпадение с флешмобом #янебоюсьсказать, случайно — Романовская опубликовала свою историю еще до того, как хэштег был придуман и набрал популярность. Так или иначе, десятки тысяч женщин в России и на Украине, рассказавшие в рамках этого флешмоба о пережитом насилии (официальной статистики нет, поиск по соответствующему хэштегу в фейсбуке дает более 80 тысяч результатов), — аудитория с большим потенциалом для обеих технологий. Как, разумеется, и те, кто рассказывать о своем опыте не захотел — благодаря флешмобу об изнасилованиях чуть ли не впервые заговорили публично не на языке полицейского рапорта, после чего стало понятно, что эта проблема в России абсолютно повсеместна и касается всех социальных страт.

«У этих историй была одна общая черта, — говорит психолог Вита Холмогорова, тренер Российско-Австрийского Института экзистенциально-аналитической психологии и психотерапии — Женщины рассказывали — часто впервые, — что с ними произошло. Но не рассказывали, что было дальше. История, как правило, оканчивалась словами: „я молчала об этом всю жизнь“ или „сегодня я впервые рассказала об этом“. А ведь в том, как развивались события дальше, как правило, тоже целая драма».

Своя драма была и у Романовской. Первые четыре дня после нападения она находилась в реанимации — а на пятый прямо в отделение интенсивной терапии пришли следователи. «Напугали меня до смерти: не представились, ничего не объяснили, сразу стали задавать вопросы, невзирая на то, что состояние мое не располагало к разговорам: я была на ИВЛ и ничего особо сказать не могла. Но они все время что-то уточняли, переспрашивали — рассказывает Романовская. — Причем я понимаю, что я была, скажем так, в более выигрышном положении, чем обычно находится женщина, проходящая по делу о нападении или по делу об изнасиловании. Мне, можно даже сказать, повезло: меня жалели, все мне страшно сочувствовали. Обычно по-другому». 

Местный телеканал показал о случившемся с девушкой сюжет; ее история имела резонанс и стала трагедией для всего местного сообщества — люди, выбежавшие на ее крик из домов, в детстве, как вспоминает Романовская, выносили ей во двор стакан воды или молока. На работу правоохранительных органов все это, впрочем, не слишком повлияло. «Со временем стало ясно, что следствие никуда не движется, — говорит Романовская. — Мне стали намекать, что еще немного времени и дело придется закрыть. Аккуратно, без давления и хамства меня к этому готовили».

Возмездие как необходимость

«Я считаю, что никакого срока давности у преступлений, связанных с насилием, нет и не должно быть», — считает следователь СК РФ по Москве.

В центре «Сестры» помнят, как в отделе, где работает этот оперативник, в течение восьми лет расследовалось дело об изнасиловании девушки курсантами одного из военных учебных заведений страны. Пригласив подруг на выпускной, молодые люди напали на девушку, оставшуюся ночевать. Жертва подала заявление в милицию — но дело забрала себе военная прокуратура, вскоре, впрочем, объявившая, что никакого дела, как и состава преступления, нет. В прокуратуре с этим не согласились — и в итоге довели дело до суда. Все участники того изнасилования получили большие сроки. «Справедливость восторжествовала», — улыбается представитель Следственного комитета, который с тех пор успел превратиться в отдельное ведомство.

То, что с момента изнасилования каждый из курсантов стал взрослым человеком, завел семью и, возможно, изменился, его не смущает. «Преступление было совершено? Было. Преступник должен понести наказание», — говорит он. А Мария Мохова добавляет: «Статистически известно: тот, кто совершил насилие один раз, потом, как правило, повторяет этот опыт, становясь с каждым разом все более жестоким».

«Я вообще ничего больше не чувствую по этому поводу. Ни стыда, ни боли, ни обиды, — говорит 40-летняя Нина (по ее просьбе имя изменено — прим. „Медузы“), успешный ресторатор, жена и мама двоих детей. — Только одно осталось: не могу слушать несколько песен, которые, впрочем, сейчас уже не так часто крутят по радио».

23 года назад Нина приехала учиться в Москву из южного города. Ей недавно исполнилось 17, позади были провинциальные романы, впереди, как она надеялась, большое столичное будущее. Однажды вечером они поужинали с подругой в кафе и стали впервые в жизни ловить машину на Садовом кольце: «Была ранняя весна. Я как раз подумала: вот она новая жизнь, я почти москвичка, я ловлю такси». В остановившейся попутке сидели трое молодых людей. «Веселые, приятные, такие… богемные, что ли», — вспоминает Нина. Молодые люди предложили девушкам продолжить вечер и выпить вместе шампанского, которое тут же было приобретено в одной из палаток на Трехпрудном (дело было сильно до нынешнего московского благоустройства). Нина не ориентировалась в Москве, но чудом запомнила улицу, на которую приехала машина ее новых знакомых. К шампанскому прибавилась марихуана. «А потом один из них ушел с К. (подругой Нины) в соседнюю комнату. А другой остался со мной. И так спокойно сказал: „Раздевайся“. А я стояла и ничего не могла понять. Мне казалось страшно знакомым его лицо. Но вспомнить, откуда я его знаю, не получалось». Знакомый незнакомец встряхнул Нину. Она попыталась сказать, что не рассчитывала на такое продолжение вечера. «Но слушать меня никто не стал. Он сказал: „Любишь кататься, люби и саночки возить“. Когда все кончилось, я выбежала на лестничную клетку полуголая, с вещами в руках».

В съемную квартиру Нине пришлось ехать через всю Москву. Все это время, по ее словам, она безостановочно рыдала. «Водитель даже не поинтересовался, что со мной. Я приехала, рыдала дома еще несколько часов. А потом позвонила знакомым брата. У него были очень серьезные знакомые».

К этому моменту Нина вспомнила, где она видела человека, который ее изнасиловал: музыкальные клипы с его участием умеренно ротировались на одном из первых российских телеканалов. «Если говорить языком 1990-х, я его заказала. Еще специально уточнила, что надо бить его по яйцам. Через некоторое время мне привезли фотографии. На них было видно, что ему больно, — вспоминает Нина. — Больше эта история ко мне не возвращалась. Но из Москвы я уехала».

Единственное, что напоминало Нине о пережитом, — клипы с участием «того самого» человека. Впрочем, их показывали по телевизору все реже и реже. «А потом что-то случилось, и его звезда вновь взошла. Я увидела его на экране. И меня затошнило. Прямо физически, — рассказывает женщина. — Рядом сидел муж. Дети спали в соседней комнате. И я поняла, что моя история не кончилась». Так Нина узнала о телефоне доверия центра «Сестры». Психолог, рекомендованный центром, до сих пор иногда с ней созванивается.

Во флешмобе #янебоюсьсказать Нина не участвовала. «Я не хочу оставлять свидетельства, которые потом смогут найти мои дети, что эта история была в моей жизни. Надеюсь, тому человеку было больно, когда его били. Я отмщена, — говорит она. — А со своими нервами как-нибудь справлюсь. Я не считаю, что такое надо обсуждать со всеми».

Романовская говорит, что о возмездии особенно не думала — «надо было просто выжить и встать на ноги», — но девушку преследовал кошмар, что она не сможет узнать насильника, если еще раз его встретит. Полгода спустя после нападения, на той же дорожке, по которой Романовская водила дочь в детский сад, она увидела мужчину — и узнала его по татуировке на груди. С трудом удержавшись от перехода на бег, она дошла до ближайшего продуктового магазина и попросила сделать телефонный звонок. «Видимо, меня трясло, — вспоминает Романовская.— Продавцы вообще не засомневались, что мне нужна помощь; спросили, что случилось. И вот тогда что-то произошло. Я помню, как лезла через прилавок, опрокидывая коробки с шоколадными батончиками, банки, упаковки чего-то, пытаясь как-то спастись, спрятаться, уберечься. Сейчас понимаю, что это была просто паника». Когда она позвонила в полицию, ее сначала попросили назвать номер дела, а потом — позвонить своему следователю, телефона которого у девушки не было. «Я звонила по всем номерам, которые знала и все время смотрела на дверь. Я даже представить себе не могла, что будет, если он войдет в дверь».

Чудом Романовская вспомнила телефон соседа, большого милицейского начальника. «Он сказал, чтобы я сидела и никуда не выходила, сейчас приедут ребята. Действительно, минут через десять появились двое парней в штатском, — рассказывает она. — Они предложили сесть с ними в машину и поехать его искать. Но я отказалась наотрез и осталась в магазине».

Человека с татуировкой дракона оперативники обнаружили в трех светофорах от магазина, где пряталась Романовская. Когда его арестовали, он пытался отрицать вину — но татуировка фигурировала еще в первых показаниях девушки, а позже у него нашли одежду со следами крови жертвы. Уже на суде выяснилось, что родная сестра преступника была ученицей в школе отца Романовской. Все всех знали: мир тесен.

Презумпция согласия

Наталье 43 года (имя изменено по просьбе героини — прим. «Медузы»). Она работает бухгалтером в небольшой строительной компании в городе-миллионнике в центре России. Личная жизнь — «как у всех»: в институте вышла замуж, родила ребенка. Когда дочь выросла и поступила в институт, Наталья решила, что пора подумать и о себе. Зимой 2015-го познакомилась с «интересным» мужчиной. Вместе сходили в театр, потом в ресторан. 8 марта новый знакомый Натальи предложил отметить в гостях у друга: «Он тоже будет с девушкой». «Мне вся эта история казалась серьезной, — говорит Наталья. — Я даже позволила себе мечтать о каком-то будущем у этих отношений». Она купила новое платье, сходила в косметический салон, взяла с собой туфли на каблуке.

От напитков, закусок и разговоров за праздничным столом вскоре перешли к танцам. «Потом мужчины погасили свет и зажгли свечи, — рассказывает Наталья. — А потом его друг с девушкой куда-то делись, мы остались одни — и он перешел в наступление». Не то чтобы такой поворот дела был для женщины неожиданным. «Просто я как-то иначе себе это представляла, — говорит она. — Я не была готова. Мне требовалось время». Все это Наталья попыталась объяснить своему знакомому. Но в ответ услышала: «Что ты ломаешься как целка?» Мужчина продолжил действовать с еще большим напором. «Ну что мне было — кричать? Полицию звать? Мне 40 с лишним лет. Скажут: „Ты понимала, куда шла“. И, наверное, да, понимала. Но верила, что бывает иначе».

Прорыдав дома все выходные, Наталья все же обратилась в полицию. Заявление в отделении хоть и неохотно, но взяли. Спустя неделю, однако, выяснилось, что оно куда-то исчезло. Тогда Наталья написала новое. История повторилась. С третьего раза заявление все же приняли к рассмотрению. «Но следователь сказал: „Смотрите, как бы у вас не начались проблемы“», — говорит женщина. Так выяснилось, что интересный мужчина сам работает в полиции. Следствие по этому делу то возобновляется, то начинается заново уже больше года. Несколько раз Наталье прямым текстом говорили, что никаких шансов дойти до суда у ее дела нет: она сама пришла в гости, сама осталась, ее никто не бил и видимым — для следствия — образом ни к чему не принуждал.

«Это логический скачок, который почти всегда совершают в России те, кто по роду службы должен расследовать дела о насилии, — считает психолог Светлана Бронникова. — Факт согласия принципиален: если его нет, это насилие. Но в российской правовой и социальной практике согласие — это какая-то очень умозрительная вещь, на него не принято оглядываться».

По словам адвоката Мари Давтян, большинство дел об изнасиловании не доходят до суда именно потому, что тема согласия не обсуждается вовсе. «Зачастую правоохранительные органы „не видят“ изнасилования, — говорит юрист. — Нам остается долго и упорно обжаловать их бездействие в прокуратуру или суд. А с недавнего времени суд не вправе указывать следствию, что ему делать, какие следственные действия проводить, как квалифицировать деяние. Это может сделать только прокурор. Но рассмотрение жалоб прокурором осложнено тем, что мы [адвокаты] лично в нем не участвуем, а затем не имеем права знакомиться с теми указаниями, которые дал прокурор. Мы по сути работаем вслепую».

Отдельная проблема — с сексуальным насилием внутри семьи. Летом 2016-го обострились споры о том, считать ли уголовным преступлением физическое насилие в адрес близких родственников (депутат Госдумы Елена Мизулина, например, выступила за декриминализацию такого рода правонарушений). Ситуация секса без согласия в браке российскими правоохранителями вообще исключается. «„Как это изнасиловал, — скажет следователь, — он же твой муж?“ — объясняет Мохова. — О том, что даже в браке совершение сексуальных действий без согласия одного из партнеров является насилием, речи не идет. Считается, что женщина говорит „Да“ в ЗАГСе. Один раз и на всю жизнь».

Впрочем, чтобы счесть, что женщина сказала «да», свидетельство о браке вовсе не обязательно. Ресторатор Нина, объясняя, почему она пошла к бандитам, а не в полицию, говорит так: «Мое имя было бы во всех газетах. Да если бы и не было, вы представьте: молодая девушка сама садится в машину к посторонним. Шампанское, поездка эта. Ну ведь понятно же, что я „сама виновата“. В машину эту, в конце концов, меня никто не сажал».

«Это главное, что мешает заявлениям и расследованиям, — вздыхает Мария Мохова. — У нас все руководствуются принципом „сама виновата“: короткая юбка, вызывающий макияж, даже пококетничала в конце концов. Но она не соглашалась на насилие!» Психолог Бронникова подтверждает: степень привлекательности жертвы — важный фактор в том, как дело будет расследоваться и рассматриваться.

«Часто в суде я слышу: а вот во „ВКонтакте“ у потерпевшей фотографии в декольте. Или она там обнимается с двумя мужчинами сразу, — рассказывает Давтян. — Считается, что все это имеет какое-то отношение к делу. На самом деле — не имеет. Да хоть голая она стояла, согласия не было! Значит, произошедшее — насилие».

Презумпция согласия — главный камень преткновения всех, кто работает в России с травмами, связанными с насилием. Такого термина нет в Уголовном кодексе, никакими нормами и правилами правоохранительной практики он не описан. А значит, с формальной точки зрения его не существует. И самый простой способ доказать, что насилие действительно было — сопротивляться. «Фактически, сопротивляться — это обязанность жертвы, — говорит Давтян. — Жертва как-то еще должна пострадать, чтобы убедить следствие, что совершено преступление. Именно поэтому первый вопрос, который задает следствие: „Не обокрали ли? Не избили ли?“ Как будто всего случившегося самого по себе недостаточно».

Настрой общества по отношению к жертве насилия подтверждает статистика: по данным опроса ВЦИОМ, 44 процента респондентов полагают, что жертва чаще сама виновата или спровоцировала нападение. 46 процентов опрошенных считают, что в случае, если жертва насилия обратится в полицию, там ей окажут квалифицированную помощь; столько же не согласны с этим утверждением. 

«С нами ничего на самом деле не случилось: ну так, напугались», — рассказывает Екатерина Зверева. Ей 30 лет, она москвичка, работает в издательстве. Пять лет назад Зверева с подругой отправились отдыхать в Крым. По утрам ходили загорать голыми на дикий пляж. Однажды утром к ним подошли двое мужчин и, угрожая ножом, сообщили, что «сейчас будет секс». «Мы с подругой переглянулись, — вспоминает Екатерина. — И она побежала. А я осталась. Звучит, конечно, очень смешно: одна голая девчонка бежит по пляжу, другая стоит перед двумя одетыми мужиками. Между нами лежал еще арбуз: остужался в воде».

Помощь пришла быстро, и нападавшие мужчины убежали сами. Девушки все равно подали заявление в полицию. «Но там сказали: сами виноваты, голыми загораете. Да и раз ничего не было, то нечего и воду мутить, — рассказывает Зверева. — А на следующий день на повороте на Феодосию эти же мужчины убили девушку. И надругались над ней. Вот тогда-то нас опять стали допрашивать. Но что теперь-то? Я никогда себе этого не прощу. Интересно, а те полицейские, они-то что думают? Они ж могли их остановить. Но у них „не было состава преступления“».

Как указывает Бронникова, нигде в законе не указано, что жертвой насилия может считаться «только юная девственница, которую к тому же еще при этом ограбили и еще избили параллельно». «Но иногда кажется, что следователи исходят именно из этого, — говорит психолог. — И у насильников складывается чувство безнаказанности, которое толкает их на новые преступления».

Социальная вина

В 2005-м журналистка Екатерина Хорикова (Герасичева) опубликовала в «Живом журнале» случившуюся с ней в юности историю. Подруги-старшеклассницы поссорились с родителями и ушли из дома. В поисках ночлега оказались у знакомого знакомых, который, как выяснилось уже поздно ночью, был убежден, что ночевать девочки будут «небезвозмездно». Двери он запер.

Подруга Хориковой осталась, а она сама, пытаясь избежать насилия, тайком выпрыгнула из окна второго этажа и сломала позвоночник. История в ЖЖ заканчилась словами: «Его зовут Андрей Литвинов. Ему около 40 лет». Спустя 11 лет во время флешмоба #янебоюсьсказать Хорикова еще раз разместила ту же запись уже в фейсбуке. Без изменений. Без редактуры. Опять в конце — имя. Разве что возраст изменился. Теперь Андрею Литвинову уже за 50.

За все годы, что прошли с момента инцидента, найти мужчину и привлечь его к ответственности не удалось. «Наверное, не я должна была бы его искать и наказывать, а Лена (подруга Кати, которая подверглась сексуальному насилию — прим. „Медузы“). Но она не стала. А я сразу после этого лежала в больнице. И мне было страшно и стыдно, — вспоминает Хорикова. — Все, кто ко мне приходил, включая родителей, считали, что мы виноваты. Только они не знали, кого из нас больше обвинить, меня или Лену».

Cейчас Екатерине Хориковой 45 лет, у нее двое детей и внук, до недавнего времени она была владельцем сайта W-O-S. О случившемся, в общем, ничего не напоминает — кроме спины, которую приходится постоянно лечить (в результате того прыжка Хорикова не может стоять на ногах дольше 20 минут и сидеть дольше получаса). «Когда я снова о той истории думаю, то даже мне кажется, черт побери, что мы виноваты, что мы его спровоцировали! То, что произошло, я считаю своей зоной ответственности, — говорит Екатерина. — Но главное, я очень бы хотела с ним встретиться. Я думаю об этом все эти 30 лет». Цель ее поисков, впрочем, — не месть. «Я хотела бы, во-первых, увидеть реальную картинку — постаревшего, наверняка обрюзгшего человека, — чтобы понять, что все это было реальностью, а не мороком, который я себе придумала. А во-вторых, я бы посадила его рядом с собой и спросила, какой была обратная сторона этой картинки. Почему он решил, что имеет на нас право. Вот тогда я, наверное, почувствую эту историю справедливо законченной. Мне правда важно знать».

«С юридической точки зрения жертве нужно, чтобы преступник понес наказание, чтобы восстановилась какая-то человеческая справедливость, — рассуждает психолог Бронникова. — С точки зрения психологической, жертве это не нужно, потому что это значит — опять переживать тяжелый опыт. А вот с точки зрения социальной,  свершившееся возмездие, правосудие в нашей стране делает жертву более уязвимой: „А, это та, которая своего в тюрьму засадила“. Это клеймо навсегда». Бронникова уверена, большинство жертв насилия молчит и будет молчать именно из-за страха «усугубить ситуацию».

В этом смысле даже десятки тысяч принявших участие во флешмобе #янебоюсьсказать — капля в море по сравнению с населением страны (или даже нескольких стран). Но это, во всяком случае, первая капля. «Я, если честно, была потрясена. У меня 20 лет практики. Среди участниц флешмоба были мои пациентки, — рассказывает психолог Вита Холмогорова. — И вот о том, что они в своей жизни пережили (помимо той проблемы, с которой ко мне пришли) насилие, я узнавала из флешмоба! То есть они вообще не считали это важным, достойным обсуждения, травматическим событием в своей жизни. Эта история всплыла у них только сейчас. Какая-то плотина прорвалась».

Под впечатлением от прочитанного Холмогорова решила обсудить флешмоб с мужем — и обнаружила, что обсуждать нечего. «У него в фейсбуке 400 друзей, немало, да? Но он совершенно из другого круга: он управленец, менеджер. И оказалось, что ни о каком флешмобе он не знал, — говорит психолог. — Получается, что в каком-то другом, находящемся рядом с нами параллельном мире никакая плотина не прорвана. Это значит, что еще очень много чего нам предстоит преодолеть. Ну просто хотя бы для того, чтобы все были в курсе того, о чем речь».

* * *

Августовским утром впервые за десять лет, что прошли с того момента, когда ее отчима признали виновным в изнасиловании, Татьяна М., продавщица из Петербурга, стояла под окнами родного дома в городе Котласе. Глубоко вдохнув, она вошла в квартиру, где когда-то они жили втроем с матерью и насильником.

В кухне горел свет. За столом с бутылкой сидела мать Татьяны. «А, ты, ***** [шлюха], явилась, — сказала она дочери. — Жизнь мне сломала, что еще?»