истории

«Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки, а морозы!» Почитайте фрагмент книги Михаила Зыгаря «Темная сторона Земли» о том, как Хрущев едва не довел до самоубийства поэта Андрея Вознесенского

Источник: Meduza

«Темная сторона Земли» — новая книга политического журналиста и писателя Михаила Зыгаря о последних тридцати годах существования СССР. Она вышла в издательстве «Медузы». Работая над книгой, автор взял более 200 (!!!) интервью у людей разных поколений и изучил множество материалов, сохранивших до нашего времени голоса современников тех событий. Одна из глав этого большого исследования посвящена давней традиции властей преследовать писателей и поэтов, чем занимался даже Никита Хрущев, разрешивший в свое время опубликовать «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Так, на одной из встреч с советской творческой интеллигенцией Хрущев настолько жестко раскритиковал творчество поэта Андрея Вознесенского, что фактически чуть не довел того до самоубийства. «Медуза» публикует фрагмент книги «Темная сторона Земли», рассказывающий об этом эпизоде.

Купить книгу Михаила Зыгаря «Темная сторона Земли» можно по ссылке.

«Ты, былиночка, выстоял»

Никита Хрущев — человек с неоднозначной репутацией. Бывший сталинский чиновник, который вдруг решил разоблачить своего покровителя, уже покойного, и уничтожить его наследие — этот шаг очень многим современникам совершенно непонятен. Но при этом Хрущев — фанатичный коммунист.

Незадолго до отправки Гагарина в космос Хрущев узнаёт, что в Советском Союзе существует черный рынок торговли валютой. Любая частная предпринимательская деятельность в СССР — преступление, а уж тем более международная. Но больше всего Хрущев взбешен, когда он выясняет, что предпринимателей, организовавших колоссальную схему торговли валютой, приговорили всего лишь к восьми годам. «За такое самих судей надо судить», — гневается он. Слово начальника в СССР — закон. Верховный совет меняет Уголовный кодекс, прокурор опротестовывает уже вынесенный приговор, процесс над валютчиками начинается по новой — даже несмотря на то, что преступление было совершено до изменения законов. Вопреки всей юридической логике, презрев правило «закон обратной силы не имеет», обвиняемых приговаривают к смертной казни — и расстреливают. Хрущев доволен: его представление об экономике и справедливости торжествует.

В декабре 1962 года, вскоре после того, как Хрущев разрешил публиковать Солженицына, он собирает творческую интеллигенцию в правительственной резиденции на окраине Москвы. Приглашены и маститые писатели вроде будущего нобелевского лауреата Михаила Шолохова, автора советского гимна Сергея Михалкова и главного редактора «Нового мира» Александра Твардовского. Но зовут и никому не известного Солженицына.

30-летний модный поэт Евгений Евтушенко в тот день садится в такси. Услышав адрес, водитель отвечает: «Ага, в гости к правительству едешь». Он объясняет, что только что уже подвозил туда одного писателя: «Он мне сказал, что там сегодня решается вопрос, будете ли вы писать правду или нет». Евтушенко интересуется мнением шофера, чем все закончится, и тот отвечает: «Не может быть в нашем искусстве без драки». Поэт хохочет.

Позже выяснится, что шофер, подвозивший Евтушенко, — агент КГБ, который таким образом собирает мнения литераторов о власти. 

Сперва мы запустили книжное издательство. А теперь — телеграм-канал про книги! Он называется «Медуза — Books», подписывайтесь, там уже много интересного (и сколько еще будет!).

Встреча проходит совсем не так, как рассчитывали многие приглашенные. Советский лидер Никита Хрущев принимается возмущаться тем, что молодежь в СССР слушает джаз. Потом берется ругать молодых художников, которые создают абстрактные картины.

Защищать современное искусство выходит поэт Евтушенко. Он рассказывает, что недавно ездил на Кубу и шесть часов разговаривал с Фиделем Кастро. И тот его спросил: «Скажи, как ты думаешь, Хрущев мог не делать на ХХ съезде того самого доклада, разоблачающего Сталина?» По словам Евтушенко, он ответил кубинскому лидеру так: «Конечно, он мог не делать. Но рано или поздно все равно это произошло бы». А Фидель продолжил: «Это ведь огромный подвиг. В такой тяжелой обстановке сказать народу такие страшные вещи. Как же нужно верить в народ, чтобы сказать это».

Закончив про Фиделя, Евтушенко говорит от себя, пытаясь задобрить разгоряченного лидера: «Все мы понимаем, какой великий подвиг совершила наша партия, наше правительство и лично Никита Сергеевич Хрущев, какой огромный акт доверия к своему народу».

Но Хрущев не успокаивается и продолжает ругать художников и музыкантов, которых он не понимает. Тот вечер оставляет у многих присутствующих неприятные ощущения.

Через два с половиной месяца поэтов и художников вновь вызывают на большую встречу с советским лидером. На этот раз уже в Кремль — в зал набиваются около 600 человек.

Впервые в Кремль идет и молодой поэт Андрей Вознесенский, приятель и ровесник Евгения Евтушенко. Еще шестиклассником Вознесенский послал свои стихи Пастернаку — и тот сразу позвонил ему. Родители были в шоке. Вознесенский и Пастернак подружились. Юный Андрюша был одним из свидетелей того, как тяжело его пожилой учитель переживал травлю и отказ от Нобелевской премии. «Раньше нами правил безумец и убийца, а теперь — дурак и свинья» — так говорил Пастернак, сравнивая Хрущева со Сталиным.

Вознесенский был одним из немногих литераторов, которые осмелились появиться на похоронах опального поэта.

Но теперь Вознесенский направляется в Кремль воодушевленный. Именно с именем Хрущева он связывает оттепель, ростки гласности, разрешенные поэтические вечера. Советский лидер поэту нравится: «Сталин был сакральным шоумейкером эры печати и радио. Он не являлся публике. Хрущев же был шоуменом эпохи ТВ, визуальной эры. Один башмак в ООН чего стоит! Не ведая сам, он был учеником сюрреалистов». Но главное — Вознесенский считает, что «Хрущева все время обманывают и ему можно все объяснить».

Но в Кремле с самого начала писатели-консерваторы начинают критиковать молодых авторов. Последней каплей становится выступление польской писательницы, которая жалуется, что, мол, Вознесенский в одном из интервью поставил Пастернака в один ряд с классиками русской поэзии — Пушкиным и Лермонтовым.

Для Хрущева Пастернак — красная тряпка, он немедленно вызывает Вознесенского на трибуну.

— Как и мой любимый поэт, мой учитель, Владимир Маяковский, я не член коммунистической партии. Но и как… — Вознесенский не успевает закончить. Хрущев его перебивает.

— Это не доблесть!.. Почему вы афишируете, что вы не член партии? А я горжусь тем, что я — член партии и умру членом партии! (Зал аплодирует.) «Я не член партии». Сотрем! Сотрем! Он не член! Бороться так бороться! Мы можем бороться! У нас есть порох! Вы представляете наш народ или вы позорите наш народ?..

— Никита Сергеевич, простите меня… — пытается вклиниться Вознесенский.

— Я не могу спокойно слышать подхалимов наших врагов. Не могу! (Зал бешено аплодирует.) Я не могу слушать агентов… Мы никогда не дадим врагам воли. Никогда!!! Никогда!!! (Мощные аплодисменты.) Ишь ты какой, понимаете! «Я не член партии!» Нет, ты — член партии. Только не той партии, в которой я состою. Товарищи, это вопрос борьбы исторической, поэтому здесь, знаете, либерализму нет места, господин Вознесенский.

— Э-э, я-я… Никита Сергеевич, простите меня… Как и мой любимый поэт, я не член коммунистической партии, но, как и Владимир Маяковский, я не представляю своей жизни, своей поэзии и каждого своего слова без коммунизма, — оправдывается Вознесенский.

— Ложь! Ложь! — орет Хрущев.

— Это не ложь…

— Ложь, ложь, ложь!!! — бьется в истерике глава Советского государства. — Нет, довольно! Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки, а морозы! Да, для таких будут самые жестокие морозы. (Сокрушительные аплодисменты.) ⟨…⟩ Ишь ты какой Пастернак нашелся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке.

— Никита Сергеевич…

— Поезжайте, поезжайте туда!!! (Громовые аплодисменты.) Хотите получить сегодня паспорт? Мы вам дадим сейчас же! Я скажу. Я это имею право сделать! И уезжайте!

«За что?! Или он рехнулся? Может, пьян?» — пытается собраться с мыслями Вознесенский.

Зал начинает сходить с ума. Видя эмоции Хрущева, присутствующие быстро распаляются. Они скандируют «Позор!» — и кажется, вот-вот растерзают молодого поэта. Но Вознесенский вдруг проявляет настойчивость и требует, чтобы ему дали прочитать стихи. С трибуны падает стеклянный стакан — но не разбивается, а со звоном катится по полу. Вознесенский поднимает и ставит его на место. И начинает читать свою поэму про Ленина «Я в Шушенском».

И вдруг настроение Хрущева меняется:

— Знаете, нет людей безнадежных… Давайте, товарищи, проявлять и трезвость ума, и такт. Нам надо не увеличивать тех, кто был бы против нас, а уменьшать. Ну, сколько вам, товарищ Вознесенский?

— Двадцать девять, — отвечает поэт.

Хрущев говорит, что тот годится ему во внуки:

— Ну, вы не обижайтесь, что я так говорю. Товарищ Вознесенский, вам поможет только одно сейчас. Скромность ваша. Перестанете думать, что вы — родился гений. Пожалуйста, товарищ Вознесенский. Имейте в виду… Я вам руку подаю и хочу, чтобы вы были солдатом нашей партии.

Зал потрясен: как будто жертву, которую они должны были вот-вот линчевать (а они уже на это настроились), в последнюю секунду помиловали и вынули из петли.

Вознесенский спускается с трибуны, а Хрущев продолжает распекать других молодых литераторов и художников.

Юный поэт, пошатываясь, выходит на Красную площадь. Кто-то кладет ему руку на плечо — это писатель Владимир Солоухин, певец русской деревни и будущий кумир националистов. У них с Вознесенским нет вообще ничего общего, они даже толком не знакомы. Но Солоухин ведет поэта к себе домой, всю ночь отпаивает его водкой и показывает свою коллекцию икон, приговаривая: «Ведь это вся мощь страны стояла за ним — все ракеты, космос, армия. Все это на тебя обрушилось. А ты, былиночка, выстоял».

Позже другой, более опытный писатель спросит у молодого Вознесенского: «Как вы это вынесли? У любого в вашей ситуации мог бы быть шок, инфаркт. Нервы непредсказуемы. Можно было бы запросить пощады, упасть на колени, и это было бы простительно». Вопросы задает Илья Эренбург, который в тот момент, конечно, понимает, что чудом не оказался на месте Вознесенского. И с ужасом представляет, как он бы, возможно, повел себя.

Примерно год Вознесенский скрывается: он не ходит на собрания Союза писателей и других организаций, где недавние товарищи требуют его расстрелять как изменника родины. Он решает застрелиться сам — как это сделал его любимый поэт Маяковский. И пишет два предсмертных письма — Хрущеву и Кеннеди, — в которых он просит опубликовать его последнюю поэму «Оза».

Накануне запланированного самоубийства в квартире Вознесенского раздается звонок. В трубке — главный редактор одного советского литературного журнала. Он интересуется, нет ли у поэта какого-то нового произведения. Вознесенский посылает свою «посмертную поэму». И редактор вдруг соглашается ее напечатать — без сокращений.

Вознесенский передумывает стреляться.