истории

«Где Седа?» Интервью Лены Патяевой — подруги Седы Сулеймановой, которая пропала в 2023 году после того, как полиция Петербурга отправила ее к родственникам в Чечню

Источник: Meduza

В середине мая 2025 года в администрацию президента (АП) сдали пять тысяч подписей с требованием начать расследование исчезновения чеченки Седы Сулеймановой, о судьбе которой ничего не известно с сентября 2023 года. Ее подруга Лена Патяева и правозащитники считают, что Сулейманова могла стать жертвой «убийства чести». Кооператив независимых журналистов «Берег» поговорил с Леной Патяевой, которая почти два года борется за то, чтобы дело ее подруги начали расследовать. Она неоднократно выходила на одиночные пикеты в Петербурге и один раз в Грозном, а также запустила акцию «Где Седа?», в результате которой ей удалось собрать пять тысяч подписей, которые отправили в АП.

— Как и когда вы познакомились с Седой? 

— В конце 2022 года через общую подругу, в прессе я называю ее Марьям. Она ингушка, тоже беглянка с похожей историей: они познакомились в шелтере. Марьям тогда хотела уехать за границу, а Седа только-только сбежала из Чечни с помощью «СК SOS». На тот момент ни она сама, ни правозащитники не думали, что у нее высокие риски, и она совершенно не планировала ехать за границу. Марьям предложила нам [с Седой] вместе снимать жилье — у Седы как раз заканчивался срок пребывания в шелтере, и нужно было найти недорогую квартиру. Она тогда работала бариста в кофейне, денег было мало. 

Вместе мы прожили примерно неделю, а потом Седу нашел двоюродный брат. Он пришел к ней в кофейню с угрозами: «Мы тебя везде найдем, у меня связи в правоохранительных органах, скажи свой адрес, сдайся по-хорошему». Седа воспользовалась моментом, когда в кофейню зашел посетитель. Тогда Седа выбежала через заднюю дверь: брат оказался стеснительным — вышел, чтобы не решать семейные дела при чужих. Она выкинула телефон и сим-карту, попросила случайных прохожих открыть телеграм, написала в бот помощи «СК SOS» — они сказали возвращаться в шелтер. Там Седа жила до весны [2023 года]. Они предлагали [ей уехать] за границу, но она выбрала остаться в России.

— Почему?

— По словам [волонтеров] «СК SOS», многие девушки остаются. Переезд в чужую страну для любого человека не самый легкий выбор, если у него нет безумного количества денег. [Практически всем] беглянкам с Кавказа нужно начинать жизнь там полностью с нуля, без друзей. У них чаще всего нет высшего образования, не всегда даже школа окончена, нет каких-то социальных навыков, опыта работы, накоплений. А родственники, как правило, будут [продолжать] за ними гоняться.

Когда девушкам предлагают переезд за границу, все думают, что это какие-то прекрасные страны — Швеция или Франция. Если конкретную девушку могут принять в Швеции, то здорово. Кого-то принимают, но большинство — нет. Поэтому правозащитники зачастую вынуждены направлять их в страны третьего мира с очень плохой экономикой, без какой-либо системы помощи таким беженкам. И они со всеми своими проблемами и психическими травмами просто предоставлены сами себе. Седа все это знала.

«СК SOS» — кризисная организация, ее задача — спасти человека от угрозы, помочь ему сбежать. Но у нее нет ресурсов продолжать помогать человеку дальше. Поэтому многие девушки решают остаться в России — особенно те, кто думает, что у них не очень высокие риски. Седа, к сожалению, так считала. Ее родственники не особо влиятельные и богатые, и она просто недооценила их упертость. А они не оставили это дело, для них это «дело чести». Нашли кого-то со связями и запустили машину по поиску человека.

— Расскажите про Седу, какой она вам запомнилась?  

— Когда мы только познакомились, я увидела в ней застрессованность, напуганность. Она только начинала жить вне шелтера, где тоже своего рода несвобода: ты уже сбежал, но еще не можешь выходить куда-то, работать первое время тоже не можешь. Но несмотря на это, она довольно быстро адаптировалась, потом сама нашла работу. В «СК SOS» говорят, что это скорее исключение.

Несмотря на стресс, в ней был огромный заряд энергии и жажда новой жизни в Питере — она с детства хотела жить здесь. Я сразу почувствовала в ней светлое начало: она очень добрая, спокойная. В ней мало негатива. Другие беглянки, когда рассказывали про своих родственников, совершенно не стеснялись выражений: ругались матом, могли пожелать им смерти. А у Седы этого не было. Она говорила о них с каким-то буддистским спокойствием. Могла спокойно рассуждать о том, что ей угрожает смерть, и при этом не выражала ни малейшей ненависти в их адрес. Меня это тогда поразило.

Она очень любила рисовать и собиралась стать художницей. А еще она сильно любила животных. До переезда в Питер она практически не контактировала с домашними собаками, потому что в Чечне почти только сторожевые. Поэтому поначалу, когда она только приехала, говорила, что больше любит кошек, как и я. А потом Стас, ее парень, уже после ее выхода из шелтера, нашел ей работу догситтера. Она гуляла с собаками, играла с ними, даже учила их трюкам. Буквально открыла для себя собак в Питере.

Никто не заслуживает, чтобы с ним так поступили — похитили и убили. Но она заслужила этого еще меньше, чем все остальные. Такой светлый, хороший человек, и у нее отняли жизнь — отняли буквально или фактически, если ее держат в каком-нибудь подвале.

— Когда вы последний раз с ней общались и в каком она была тогда состоянии?

— За несколько дней до похищения. Мы пересеклись в компании и мало говорили, но перед этим встречались вдвоем. Сидели у меня на крыше дома. Общались о всякой фигне, которая нам в тот момент казалась важной. Она жаловалась, что у Стаса депрессия из-за того, что они собираются переезжать, и в другой квартире нужно делать ремонт. А я ей рассказывала про своего коллегу, которого я любила, а он непонятно как ко мне относился. Она еще говорила, что хочет похудеть, а я ей: «Ты и так худая, куда тебе еще худеть?»

Я тем летом [2023 года] очень много работала, а у Марьям и Седы было больше свободного времени, поэтому они постоянно были на связи. И за пару дней до похищения, как я узнала позже, Стаса уже искали в том районе, где он прописан, — ему про это рассказали друзья. А они с Седой жили по другому адресу. И вместо того, чтобы сделать выводы, переехать ко мне или обратиться в «СК SOS», Седа решила не выходить из дома, «пересидеть». Как мы знаем, это не помогло.

— Вы все это узнали уже потом?

— Да, Марьям рассказала. Было так: менты подловили Стаса на улице у парадной, когда он возвращался с работы. Сказали, что Седа обвиняется в краже, показали бумажку. Отняли телефон, потребовали, чтобы он встал под глазок [чтобы Седа, посмотрев в глазок, увидела его, а не их], всячески морально давили и угрожали. Сначала Стас отказался — тогда менты сказали, что в таком случае задерживают его как соучастника преступления, и повезли в участок. В машине Стас, по его собственным словам, передумал: посчитал, что менты все равно проникнут в квартиру, и лучше уж при нем, чем без него. Они вернулись, Стас встал под глазок, Седа открыла — и произошло то, что произошло.

Я узнала обо всем на следующий день. У Стаса отняли телефон, он не мог ни с кем из нас связаться. Когда телефон вернули, был уже поздний вечер. Он написал Марьям, что Седу забрали. Та сразу ему перезвонила, уточнила детали. С «СК SOS» она не смогла связаться, поэтому стала звонить [дагестанской правозащитнице] Светлане Анохиной. Всех, кого надо, подняла на уши. В тот день она даже не вспомнила, что мне тоже надо позвонить, поэтому мне она только на следующий день сказала.

— Стас обсуждал с вами тот день?

— Если бы он по-другому себя повел, все могло бы быть иначе. Седа делилась со мной и Марьям, что Стас не понимал всю серьезность ситуации. Она что-то пыталась ему объяснить, а он ей в ответ говорил: «Ну как же, это же не по закону, можно же в суд подать». Жил в какой-то воображаемой России и вообще не понимал, как на самом деле все устроено, пока все это не случилось. Поэтому я, с одной стороны, не могу его не винить, ведь я подруга Седы, и не понимаю, как он мог так поступить. Но с другой — он оторванный от реальности питерский мальчик, который жил в своем мире.

— Что вы почувствовали, когда только узнали о случившемся? И что планировали делать?

— Первое ощущение — конечно, шок. Я тогда тоже недооценила всю серьезность ситуации. Я дружила с Марьям много лет: ее тоже неоднократно похищали родственники, но она каждый раз сбегала. И когда ее похищали, то били, запирали, отбирали все, но речи об убийстве не было. Правда, родственники Марьям живут не в Ингушетии, а в другой части России. Поэтому она просто сбегала из одного российского города в другой. Я думала, что Седа тоже сбежит, — тем более правозащитники уже работали над ее делом и помогли бы. 

А поняла я, насколько все плохо, когда [29 августа 2023 года] Мансур Солтаев, так называемый омбудсмен по правам человека в Чечне, выложил фотографию с Седой. Когда я ее увидела, у меня началась истерика. Невозможно было представить, что это тот же самый человек. Абсолютно другой стиль одежды, поза, лицо какое-то и опухшее, и осунувшееся. И сам факт, что она на одной фотографии вместе с кадыровским чиновником такого уровня… Не знаю, кого должны успокоить такие фотографии. Мне кажется, их, наоборот, для устрашения выкладывают, чтобы другим неповадно было.

Я не знала, что именно надо делать. Прямого контакта с правозащитниками у меня тогда не было. Через Марьям и Стаса я передала им, что готова делать все что надо. Но правозащитники первое время решили использовать лавстори Стаса и Седы, а история подруги была для них лишней.

— В каком смысле использовать лавстори?

— В медийном плане. Они нашли СМИ, которые взяли интервью у Стаса, он записал видеообращение. Целью было вызвать сочувствие у людей, чтобы история получила резонанс. Я не спорила с этой стратегией, и даже Марьям, которая сама с Северного Кавказа и знает его реалии, согласилась. Стас, понятно, вообще не шарит. То есть мы несем такую же ответственность, как и «СК SOS», потому что согласились на такой план. 

Сейчас кажется, что, возможно, эта стратегия была ошибкой. Побег [по чеченским меркам] — это уже «позор», но Марьям, например, не убили за это. Не у всех поднимается рука убить свою дочь: кто-то ее прячет или выдает замуж за того, кто не знает ее историю. А вот то, что она жила с парнем, не мусульманином, не чеченцем, а именно русским, вне брака, — это для них страшный позор, хуже которого быть не может. Понятно, что родственники знали, с кем она живет. Но тот факт, что это стало публичным, возможно, сработал как красная тряпка — и только ухудшил ее шансы [на спасение].

Как действовать правильно в этой ситуации — непонятно, слишком много неизвестных. Я не знала, что делать, потому что совершенно не понимала контекст Северного Кавказа и полностью доверяла правозащитникам. Но со временем стало ясно, что их стратегия не сработала, ничего нового не происходит, а Стас уже откровенно стал сливаться.

— Что это значит?

— Решил «жить дальше», никак не участвовать [в общественной кампании]. Он не узнавал, что нового происходит, не помогал нам, отказывался общаться. Когда я спросила у него какую-то формальную мелочь, чтобы адвокат правильно составил обращение, Стас сказал: «Не надо со мной связываться, отстаньте, я вас всех на фиг буду слать». 

Почему я использовала такое оценочное слово «слился»: человек очень пафосно рассказывал, как ее любит, как не может без нее жить, как будет за нее бороться. Он ислам принял, интервью [Ксении] Собчак дал о том, какой он распрекрасный герой. Но хватило этого героя с его любовью очень ненадолго. 

Для меня и Марьям Седа — близкий человек, и для нас это просто неприемлемо. Дружба — это, наверное, более важные отношения, чем романтическая любовь. Романтическая любовь тоже бывает разная, но очень часто, когда наступает беда, романтический партнер вдруг решает, что девушек может быть много, а жизнь-то одна.

Я не знаю, как Стас с этим живет. Наверное, ему нормально. Был момент, когда он сказал, что психолог запретил ему с нами общаться.  

— Дело о пропаже возбудили только в апреле 2024-го — спустя семь месяцев после похищения Седы.

— И я уверена, что возбудили только потому, что в «СК SOS» запустили кампанию по сбору обращений в Следственный комитет, прокуратуру и к [уполномоченной по правам человека в РФ Татьяне] Москальковой. Они собрали более двух тысяч обращений — это очень много. Прокуратура ответила отписками, Москалькова тоже, но Следственный комитет, видимо, чуть больше себя уважает и поручил отделению в Чечне завести-таки дело. Сам чеченский следователь, с которым я говорила, сказал, что к ним со всей страны приходили наши обращения.

То, что дело расследует СК в Чечне, — это проблема, потому что сами они там точно ничего расследовать не будут. Они целый год ничего не делают — это показатель. Не думаю, что они не могут найти этих родственников. Более того, родственники эти, как мне кажется, никому там не нужны: они не кадыровцы, а обычные чеченцы. И если придет приказ сверху реально расследовать это дело, они закроют его за один день и спокойно отправят этих родственников в тюрьму.

Поэтому мы требуем, чтобы дело взяли под федеральный контроль, его надо расследовать в Питере, по месту похищения. А если все же в Чечне — то только под контролем федерального центра. 

— Вы не просто общались с чеченским следователем по телефону, а поехали в Грозный на допрос. Почему вы решили так поступить? Как прошла эта поездка?

— Он позвонил мне в начале апреля 2024 года и сообщил, что возбуждено дело и потерпевшей признана мать. Я наивно спросила, подавала ли она заявление о пропаже или о похищении. Он ответил, что она ничего не подавала — просто она мать, потому и потерпевшая. Еще сказал, что меня должны допросить как свидетеля, по месту жительства, а я сразу заявила: «Давайте я к вам приеду». Через две недели мы с адвокатом [Марком Алексеевым] были в Чечне, и меня допросили как свидетеля.

Когда я решила лично приехать туда, я верила, что Седа убита. Я была разбита горем, и для меня эта поездка казалась ритуалом прощания с ней. Не было ни тела, ни похорон, и мне нужен был какой-то другой ритуал. Я ехала с чувством гнева, с желанием посмотреть им [следователям] в лица. Я не задумывалась о безопасности.

Пока следователь и адвокат две недели состыковывали свои графики, я вновь стала думать, что она жива. Марьям меня переубедила. И тогда я уже начала задумываться про собственную безопасность. Я читала статьи «Новой газеты» про Чечню, про пытки. Я очень боюсь пыток, за свою жизнь тоже боюсь, и за своих родственников. В итоге я ехала туда на диком стрессе.

Если бы у меня не было предубеждения, наверное, я бы поверила в то, что следователь хороший и действительно расследует это дело. Он доброжелательно общался, назвал меня настоящим другом [Седы]. Но я более чем уверена, что этот следователь, его личность и взгляды не особенно важны. Важнее политическая составляющая — Кадыров. Я не знаю, какие у него воззрения о чести, но у него явно есть убеждения насчет того, что в Чечне свои порядки и законы. И касательно женщин у него тоже были заявления: когда нашли трупы женщин, он заявил, что это «проститутки», а если нет, то все равно «они это заслужили».

Когда мы с адвокатом вышли из здания СК, я почувствовала эйфорию просто оттого, что жива, что руки и ноги на месте. 

— Вы знаете, на каком этапе сейчас дело?

— Могу только сказать, что за целый год они совершенно точно не нашли ее ни живой, ни мертвой. И совершенно точно никого не привлекли к ответственности.

Если они призна́ют, что это было «убийство чести», что такое в принципе происходит в Чечне, — значит, они признают, что это ненормально, что это противоречит законам России, что они готовы расследовать такие дела и сажать убийц. Сейчас же они говорят, что у них такого нет — как нет геев и «гулящих женщин». Отрицают, что есть люди, которые хотят жить по-другому. Отрицают, что есть нарушения прав человека и пытки. 

И в целом [в Чечне], конечно, не любят огласку. Огласка — единственный рычаг давления на них. Когда я во все это включилась, история уже была публичной и было поздно пытаться искать тихую стратегию. Сейчас огласка — это единственное, что хоть как-то их мучает и создает им неприятности. 

— А вы пытались связываться с родственниками Седы?

— Они поменяли все свои номера. Сначала с ними контактировали родственники Стаса, а сейчас если позвонишь, то услышишь: «Перестаньте сюда звонить, это номер другого человека». Я знаю только их адрес, но в лучшем случае меня просто не пустят в дом. Поэтому не вижу смысла рисковать и ломиться к ним. 

— Вашу акцию «Где Седа?» поддержали политики и активисты — как вам удалось на них выйти?

— Если что, мы сами не называем это «акция „Где Седа?“». Мы говорим «кампания по сбору подписей в АП».

Ее начали ребята из Либертарианской партии России (ЛПР). Еще до августа [2024 года] мы были на связи — они тогда отнесли обращения всем депутатам Госдумы после одного из моих пикетов. Потом мы переписывались, и у них возникла идея новой акции — уже с обращением в администрацию президента (АП). Они долго думали над форматом, а после моей поездки в Чечню все активизировалось.

Параллельно ко мне обратились ребята из «Рассвета» и «Другого варианта». Я сначала подумала, что они будут конкурировать между собой, но оказалось наоборот — все объединились, нашли общий язык, подтянули еще людей из ЛевСД и РСДСМ. РСДСМ позже отвалился, но зато добавились СДР и партия «Гражданская инициатива». В итоге акцию поддержали активисты из разных движений, очень отличающихся по взглядам.

Но я все равно считаю, что это не партийная акция, а инициатива конкретных людей. Партии, по сути, просто числятся организаторами — реально все делают активисты, которые вложили силы и время. Единственные, кто помог финансово, — это ЛПР и СДР, но тоже символически. Для всех главная мотивация не политика, а человеческое желание помочь. 

— В каком формате проходила акция? Вы довольны ее результатами?

— Было обращение, под которым мы собирали подписи среди жителей более чем 20 городов России, где удалось найти организаторов и волонтеров. В нескольких заграничных городах собирали у людей с российским гражданством — в Белграде и Нови-Саде, Тбилиси, Бонне, Париже. Перед подачей обращения в АП не успела забрать подписи, собранные в Финляндии.

Собирали подписи у людей, которые сами приходили в штабы. Собирали на улицах у случайных людей. Кому-то рассказывали подробно всю историю и давали прочесть обращение. А кто-то готов был подписать, даже не вникая во все детали. Кто-то прочел листовку, перешел по QR-коду, узнал всю историю и подписал. Одновременно мы собирали электронные подписи через сайт, но они для нашего государства значат гораздо меньше, поэтому акцент все же был на физических подписях.

Далеко не все рвались участвовать в акции. Большинство говорило, что им некогда. Некоторые боялись, услышав слово «Чечня» и что надо указать свой адрес. Чем старше человек, тем больше у него опасений. Молодежь подписывает совершенно спокойно.

Нашей внутренней целью было собрать две тысячи физических подписей за четыре недели кампании. В итоге собрали более пяти с половиной тысяч физических и более двух тысяч электронных.

А еще моей целью было вовлечь реальных людей. Я считаю, что это была протестная акция, но при этом абсолютно легальная. Мы обращаемся к президенту, к его администрации. Ни в одном из городов, где мы собирали подписи, полицейские не создали никому проблем, максимум попросили перейти в другое место.

Думаю, для власти это какое-никакое, но давление. Акция показала, что общество консолидировалось по этому вопросу, что люди поддерживают меня, а не «убийц чести». И что люди действительно хотят узнать, что случилось с Седой.

— Помимо сбора подписей, вы выходили на пикет в Грозном. Расскажите о нем. 

— В Питере я несколько раз выходила на одиночные пикеты, чтобы привлечь внимание прессы. Но со временем это перестало работать: люди и СМИ уже привыкли. Я стала думать, какой яркий инфоповод создать, чтобы его нельзя было игнорировать. 

Решение ехать в Чечню я окончательно приняла в новогоднюю ночь. У меня был план — сделать это не в рандомный день, а в годовщину похищения, 25 марта. Жить с этой мыслью два с половиной месяца — своеобразный опыт. Большинству я не могла об этом сказать, особенно родителям. Те, кто знал, говорили: «Ты самоубийца, с ума сошла, не делай этого». Правозащитники вообще на меня наехали: «Не смей так делать». Но я сказала, что это моя жизнь и я имею полное право ею рисковать. Хочу обозначить: я туда ехала не с тем, чтобы умереть, а чтобы победить. 

Поэтому я строила свой план так, чтобы увеличить шансы на позитивный исход. Мое преимущество было в том, что мои противники [полицейские в Грозном] были вообще ни сном ни духом [не знали о моих планах]. Мне нужно было сделать все, чтобы пикет получил огласку до того, как они придут меня задерживать. Я заранее записала несколько видео и текст поста, нашла не только адвоката, но и журналиста, который смог меня сфотографировать и сразу отдать фото в медиа.

К моменту, когда меня приехали задерживать, огласка была уже очень широкая. Это меня и спасло — им же не нужен скандал. Задержали, отняли все вещи, обыскали, сказали, что я у них [в изоляторе] останусь ночевать. А потом им, видимо, позвонили и приказали поступить по-другому: они быстренько переобулись и заявили, что никакого задержания не было, что мне просто разъяснили мои права. 

Оказалось, что у меня были завышенные ожидания [от пикета в Грозном]. Я представляла, что вернусь оттуда либо трупом, либо героем и что дело сдвинется с мертвой точки. В реальности же ничего не сдвинулось. У меня было горькое чувство разочарования: я столько сил вложила, эмоций, а в итоге никакого результата — меня просто проигнорировали. 

Но потом я взяла себя в руки и поняла, что все сделала правильно. Просто огласка тоже важна — и как пример для других, и как способ привлечь поддержку. Благодаря тому, что я съездила в Чечню, люди начали собирать подписи. Я уверена, что без этой поездки ничего подобного в таком масштабе не случилось бы.

— Вас задерживали за пикет не только в Грозном, но и в Петербурге. Что говорили о Седе полицейские, с которыми вы сталкивались?

— Питерские были практически единственными людьми, кто проявлял человеческий интерес к моим пикетам. Спрашивали, кто такая Седа, почему я стою с плакатом. Кто-то сочувствовал, кто-то спокойнее реагировал. Только один полицейский отнесся ко мне с негативом. Это было 8 марта [2024-го], когда меня задержали на двое суток. Он считал, что я какая-то политическая активистка и даже не знакома с Седой. 

В Чечне была другая реакция. Там полицейские даже не знали историю Седы. У меня на плакате была надпись не только на русском, но и на чеченском, поэтому они заподозрили, что у меня кто-то есть в Грозном. Спросили: «Кто тебе это написал? Кто тебя выставил?» И очень сильно удивились, когда я ответила, что только что прилетела из Питера. Они-то искали «чеченский след» в моем пикете, это было очень смешно. А когда поняли, в чем суть и кто такая Седа, сразу сказали: «Это семейное дело, не лезь туда. Тебя это не касается. Не говори так про ее родных». 

Некоторые полицейские пытались делать вид, что у них «такого [убийств чести] нет», что-то изображать. Один спросил, почему я думаю, что родственники ее убили. А узнав, что Седа жила в Питере с русским парнем, признал: «А, ну тогда могли убить».

Я понимаю, что в политических делах полиция ведет себя совершенно по-другому, но у меня такой опыт. Потому что эта история не про политику — я подчеркнуто подаю ее так. Я хочу, чтобы меня поддержал максимально широкий круг людей. Даже те, с кем я не сошлась бы во взглядах, если бы мы сели обсуждать все остальное.

История Седы понятна всем — и левым, и правым, и либералам, и консерваторам, и оппозиции, и тем, кто поддерживает власть. Единственные, у кого эта история вызывает хейт, — те, кто поддерживает «убийства чести», как правило чеченцы. Они пишут угрозы, в то время как некоторые чеченки меня, наоборот, поддерживают и благодарят за то, что я делаю.

— А как реагируют на вашу кампанию власти? Кто-то пытался на вас давить, запугивать? 

— Если опять-таки сравнивать с политическими делами, то можно сказать, что все максимально лайтово. Но, конечно, давление было.

Обычно я стою в пикете, пока меня не заберут. А тут [8 марта] поклеила листовки, меня сфотографировал журналист, и я уехала домой: мне не хотелось снова 8 марта проводить в отделении. И, видимо, оставила их [силовиков] гештальт незакрытым. Вскоре они пришли ко мне домой, когда я была на работе, и напугали всех моих соседей — звонили им [в двери] и говорили, что они из уголовного розыска. Потом мы с адвокатом пришли к ним — и они сказали, что вообще из убойного отдела.

А еще сказали мне: «Чего вы у нас пикетируете? В Чечню езжайте!» Мы с адвокатом переглянулись, а я подумала: «Добрые у вас советы — поехать в Чечню с пикетом, спасибо, ребята». Конечно, я туда поехала не из-за их слов — решение было моим.

Но закончилась эта история с листовками приятно. Мне должны были выписать штраф от трех до пяти тысяч рублей, а сделали только предупреждение, потому что комиссия, которая должна была принимать решение о штрафе, мне посочувствовала.

— Как вы сами отвечаете себе на главный вопрос своей акции — где Седа?

— Все еще есть мизерный шанс, что она жива. Марьям вот до сих пор надеется. Сама же я думаю, что она, скорее всего, убита. Но мне не хочется лишать себя надежды. Тем более мне не хочется отнимать ее у Марьям.

— Если вы почти уверены, что Седа мертва, зачем продолжать эту кампанию?

— Затем, что на смерти ничего не заканчивается. Никто не смеет убивать моих друзей и оставаться безнаказанным. Я не могу повернуть время вспять и предотвратить убийство, если ее убили, — но я могу заставить убийц ответить за содеянное. И даже если прямо сейчас я не могу их посадить в тюрьму, то могу просто отравить им жизнь так, что они и сами пожалеют о том, что они ее убили. Я более чем уверена, что они уже пожалели, потому что для них огласка — это плохо. Теперь все знают эту семью, эту фамилию. И это уже что-то. 

Я не хочу, чтобы они просто морально страдали, — я хочу, чтобы они ответили по закону. Для этого и нужна акция. Надо продолжать давить на власть и привлекать внимание общества, чтобы рано или поздно общество заставило власть выполнить свои обязанности и судить по закону тех, кто убил гражданку России.

«Берег» попросил Станислава Кудрявцева прокомментировать слова Лены Патяевой о его участии в истории Седы Сулеймановой, но он отказался.