«„Терминатор“ — вещий фильм» Как дроны изменили войну и почему от них не спастись? Репортаж Шуры Буртина — с рассказами украинских военных

Российско-украинскую войну часто называют войной дронов. За три года вторжения беспилотные летательные аппараты стали основным оружием на поле боя. И в России, и в Украине каждый день публикуют видео с БПЛА, уничтожающих технику и убивающих пехоту противника — но мы редко слышим голос этой пехоты. Корреспондент швейцарского журнала Reportagen Шура Буртин интервьюировал украинских солдат во время медицинских эвакуационных рейсов. Это рассказы о том, как дроны превратили людей в кротов; о ранениях, болезнях, отношениях с врагом — и о неравенстве. Имена и названия мест изменены.

В этом тексте много мата. Если для вас это неприемлемо, не читайте его.

От редакции и от автора. Этот репортаж продолжает текст «Отсюда выход один — триста или двести», который вызвал большой резонанс. Некоторые читатели были возмущены фразой, вынесенной в подзаголовок: «Многие украинцы больше не хотят воевать». Мы считаем эту формулировку неудачной и скорректировали подзаголовок после выхода материала.

Речь шла только о героях репортажа, их личной ситуации и выборе. Мы, конечно, не пытались дать оценку состоянию всего украинского общества. Нам жаль, что мы задели чувства людей, которые находятся в невыносимых обстоятельствах, и мы приносим им свои извинения. Мы считаем, что наша задача — рассказывать честно и корректно о последствиях войны, развязанной Россией.

Редакция «Медузы» осуждает вторжение российских войск в Украину и продолжающуюся военную агрессию со стороны РФ.

Автобус

Мы в «Австрийке», эвакуационном автобусе добровольческого батальона «Госпитальеры». За рейс он может перевезти шесть тяжелораненых и пару десятков легких. Сейчас мы отправим их из сельской больнички в больницы Днепра, это третье плечо эвакуации. 

Первое — когда солдаты вручную тащат раненого до точки эвакуации — места, куда может подъехать транспорт. Как правило, это что-то бронированное, что может вывезти человека до стабпункта — какого-нибудь подвала в десяти километрах от нуля [передовой] или в сельскую больничку, где боевые медики пытаются стабилизировать раненого и обезболить. Это «кейсэвак», второе плечо. Если жизнь раненого спасена, его транспортируют в серьезную больницу, это «медэвак». 

«Австрийка» — одна из бесчисленных эвакуационных машин, мотающихся по дорогам Донбасса, от остальных отличается только размером: она самая большая, восемь человек экипажа. 

Ходячие раненые зябко ковыляют от дверей больнички и набиваются в автобус. У каждого в руках — «форма 100», подслеповатый листочек бумаги с информацией о ранении. Они выглядят потерянно, как жертвы кораблекрушения. Командир экипажа уверенным голосом помогает им сориентироваться: «Так, друзья, буду называть фамилии, если ошибусь в ударении, извините. Поднимайтесь на борт, садитесь, куда удобно. Девчата, там сзади есть места?.. Буряк?» — «Я…» — «Лисовский?» — «Я…» — «Гончарук?» — «Я…» — «Данилов?» — «Я…» — «„Сотки“ у всех на руках? Хлопцы, трамбуемся!» В заднюю дверь подъемником загружают лежачих, в основном с оторванными ногами. 

В автобусе я сразу вижу, что все лица не городские — серые, морщинистые, небритые. Это пехота, простые дядьки, «селюки» (деревенщина), как их тут называют. Всем за сорок, форма дешевая, мешковатая, та, что выдали в части. Половина из сел, вторая — рабочий класс: строительство и отделка, теплосети, электрика и тому подобное. Эта измученная серая масса раскачивается, сидя на лежаках, пока «Австрийка», как бешеная, мчится прочь от фронта. 

За три рейса на «Австрийке» я поговорил с парой десятков солдат. Их рассказы остались на диктофоне, а лица слились. Кого-то я расспрашивал про гражданскую жизнь, но в целом их личности тут не особо важны. 

Ничего интересного

— Да там нема чего рассказывать, — говорит до крайности выжатый человек, маляр-штукатур. — Двенадцать суток ада, двенадцать суток страха, все сливается, один сплошной день, у тебя башка вот такая, у всех контузии, ты уже не ешь. А как бы ты ни боялся, надо же работать, иначе соседям будет плохо. Постоянно маскируешь эспэху, но сразу все сделать нельзя, дронщик спалит изменения, по-любому разберут.

Бывший штукатур имеет в виду, что любые заметные изменения пейзажа привлекут внимание дрона-разведчика и позиция будет разбомблена. 

— По-серому [в сумерки] выбегаешь, ищешь по селу какие-нибудь решетки, чтобы фэпэвэшка не влетела. Коробочка [БТР] не может приехать, закинуть передачку — лазишь где-то, ищешь чьи-нибудь свечки окопные. Смотришь, кто твои смежники на ста метрах, потому что информацию никто не может дать. Свои чуть не пристрелили нас — я увидел, что они там находятся, кричу: «Свои-свои, я украинец!» Залетаю — а там автомат мне в лоб, у него руки трясутся, глаза вот такие…

Подвоз продуктов бэтээром и других вещей стал ужасно трудным. Отойти от блиндажа опасно, поэтому ты не знаешь даже своих соседей. Из-за того, что люди, как крысы, прячутся по норам, нарастает хаос.

— Побратимы были контуженые, — продолжает штукатур. — Я один был со слухом, выходил, слушал. Но даже я на одно ухо: лечение очень короткое. У кента моего была контузия, он на одно вообще не слышал, а на другое — 30%. Полечили 10 дней и обратно отправили. Вышел на позицию, не услышал приближение врага, и расстреляли его. Вы не с тем балакаете — вам бы надо какого-нибудь ротного или хотя бы командира взвода… 

Солдат считает, что не сообщил мне ничего нового.

— Да ничего там интересного, — мрачно говорит другой солдат (в миру ремонтник квартир, охранник в магазине, Черниговская область). — «Скидами» накрыли, даже вспоминать не хочется. Дронов как в улике пчел — один за одним, один за одним, скидают, скидают, носа высунуть нельзя. Леска от оптоволокна везде висит. Подлетает, разбирает эти блиндажи под корень. Прилетело, бахнуло — за ним сразу другой. Нет времени даже засыпать, мешками прибрать. И новый не можешь выкопать, потому что ты как на ладони, просто срисуют [установят цель] сразу. Копаешь сначала себе ямку — только когда туман, дождик, где-то по-серому. 

Очень проблема с минометкой, с порохами, снаряды не вылетают. Для гранатомета американского — в стволе разрываются, сам видел два случая. Очень плохо с техникой эвакуации, постоянно ломается, запчастей нет. Даже подвезти еду и БК — это головняк: раньше была одна машина на позицию, сейчас — одна на три. Раньше менялись неделя через неделю, теперь ты выехал — и все. Сидели с сентября, замены нет, людей нет, мотивации нет.

Мужика прорвало, видно, что он миллион раз все это передумал. 

Всю дорогу госпитальеры быстро, как матросы на корабле, снуют между солдатами, производя какие-то манипуляции.

— Кущев! Кущев есть? 

— Так, кто тут достал себе катетер?

— У вас насколько боль от одного до десяти? Где-то на десять, серьезно? Вам ничего не кололи?

— Как фамилия, Семенов? Вам лежать лучше или сидеть? Мы можем вас положить.

— Филиппов? Какие у вас вещи были? 

— Красный пакет, подписанный…

— Это у вас варикоз? Алена, погляди тут, пожалуйста. 

— Всех лежачих — в 25-ю? 

Девушки связываются с больницами, сортируют раненых, пишут каждому на руке номер той, куда его везти. Дядька-пехотинец с раненой рукой и один из госпитальеров выясняют, что у них обоих позывной «Кум», и так радуются этому, как будто встретили родственника. Я слышу, как один солдат говорит другому: «Я нигде не видел, чтобы сервис такой был, такое отношение. Первый раз…» 

Баба-Яга и восьмикрылый вампир

— Не думал, что в старости буду Бабу-Ягу бояться. Она как восемь «шахедов» жужжит-жужжит над тобой, так бахает, что на земле лежа подпрыгиваешь.

Кроме обычных дронов, скидывающих по несколько гранат, появились «Бабы-Яги» и «Вампиры», способные нести целый барабан гранат, до 20 килограммов взрывчатки. Эта штуковина — переделанный сельскохозяйственный дрон, летящий по заданной траектории и потому менее уязвимый для РЭБа. Дрон-разведчик наводит «Бабу-Ягу» на блиндаж, а та прилетает и «разбирает» его.

— Крепкая штука, в доме два этажа сразу складывает. Гудит как самолет. А у них [русских] «Вампир», восьмикрылый, по звучанию они немного разные…

«Разобрать» блиндаж можно десятком «скидов».

— Разведчик висит над блиндажом, — объясняет мой друг, боевой медик Тарас, — и каруселью подлетают дроны, скидывают на вход. Внутри все получают контузии, глохнут, и дроны их стараются выкурить, разнести все. 

— Пидоры вчера полезли, мы их отбили, — говорит раненый. — Они разозлились, сбросы начали делать, раскрыли, осталось три бревна над нами. По рации кричат: «Держитесь, накрывайте!» — «Чем?» — «Мешками, у вас там их куча». — «Забудьте за них, разнесло!» Но пидоры — долбоебы, не в дыры сбрасывали, а на крышу, дальше его разбирали. Шесть часов там просидели, я уже не помню, без сознания был. Я так и не спал с тех пор, спать хочется, но сильно болит, порвало перепонки…

— А у нас была щель сантиметров пять между бревнами — так пидорский дрон метров с тридцати скинул гранату в щель, полена поразлетались. Ну у нас была информация, что к ним заехали какие-то мощные дронщики. Это было в три часа дня, а как начало сереть [смеркаться], мы покидали бревна обратно, позакидали мешками.

Часто блиндажи жгут разными зажигалками:

— Скидывают магниевую зажигалку, прожигает все. Землей только тушить можно, кислорода чтоб не было вообще. 

— Ставят на фэпэвэшки фугас, а сзади ставят зажигалку. Она раскручивается и таким напалмом выстреливает вокруг, поджигает. 

— Нас потравили газом, — тихо говорит сильно опухший лежачий раненый. — Нам приказали штурмовать село, а пидоры увидели, «скиды» сделали — и буквально через пять секунд мы все начали задыхаться. И еще наши по нам стреляли… Не могу говорить, прости…

— Да, уже был один парень, — подтверждает госпитальер. — Сказал, взорвалась эта граната. В принципе он дышал, не кашлял. Когда привезли на стабпункт, через пару часов он умер, у него были выжжены легкие, никто не понял, как он дышал.

— Они там разное скидывают, скинут окопную свечку, там сверху картон и воск, а снизу полсвечки тротила — нашел в окопе, заносишь в блиндаже погреться, фитиль подпалил. И еще пауэрбанки: включаешь в зарядку — замыкание, детонатор. И пластиковые мины, которые миноискателем не найдешь ни фига. «Терминатор» — вещий фильм: дроны людей уничтожают, а пидоры чисто дочищают. 

Два года главным средством борьбы с дронами был РЭБ — глушилки радиочастот. Это или мощные полевые станции, покрывающие несколько километров, или портативные, защищающие один автомобиль, или переносные окопные аппараты, мало на что способные. Но год назад у россиян появились оптоволоконные дроны, полностью недоступные для РЭБа. За дроном разматывается тоненькая леска, по которой без помех бежит свет.

— Они его сажают рядом с дорогой, — объясняет мне мускулистый бородатый штурмовик. — У него включена камера, и он может сутки так сидеть, а видит машину — взлетает и бьет. Но он не такой быстрый — на 100 километрах в час можно от него оторваться. И в посадках он легко теряется, ему сложно резко поворачивать. 

Сбить дрон из автомата сложно, FPV — почти нереально. Смешно, но единственное оружие, которое от них помогает, — это охотничье ружье, заряженное дробью. Все дедовские берданки [ружья], валявшиеся по чердакам, уехали на фронт, но их не хватает.

— Иногда я отъезжаю с позиции, сажусь на кузов, смотрю, что летает, и ебашу, — говорит штурмовик. — Но сбить FPV может только хороший, быстрый охотник, надо тренироваться. А пехота боится в них стрелять, потому что они сидят на месте, их засекут — начнут еще сильнее хуярить. Тут вопрос в том, ты хочешь просто выжить или еще что-то сделать…

Лезут

— Видишь пацана? — говорит штурмовик, показывая на мужика с обожженным носом и губами и сломанной ногой, пока мы грузимся в автобус. — Их подпалили, и они выпрыгивали с третьего этажа дома, ноги поломали. Я его вытаскивал.

— Зажигалка? — спрашиваю я у того мужика.

— Нет, просто подпалили, — отвечает он замкнуто. — Зэки заехали, начали штурм, нас семеро, а их, блядь, тридцать. Загнали нас на третий этаж и просто подпалили. Перекрытия — все деревянное. По радейке прошу подмоги, говорят: «FPV летают пачками, они не дойдут, просто хлопцев положим». Мы повыскакивали, не знаю, каким чудом, мы окружены были. Последний пацан сгорел заживо. Понимаешь, про это не говорят.

Позже водитель другого эвака показывает мне на телефоне фотку раненого, которого он недавно грузил в машину. На каталке лежит голый парень, тело запечено, как поросенок на вертеле, гениталии сгорели. Не знаю, понимают ли люди, посылающие других на войну, что именно они делают.

Большинство солдат ранено в селах на подступах к Покровску. 

— Все плоское, маленькие села и куча полей. И по посадкам, по полям пидоры лезут-лезут толпой, по трупам, в полный рост, не пригибаются, орут, сдают себя криками. У одного автомат ржавый, мертвый, у другого не заряжен. В лоб пошли — получили, уперлись, ищут слабое место. Их просто больше, а нас меньше. И дронов у них в пять-десять раз больше.

— Они лезут с десяти утра до четырех. В посадку влетают на мотоциклах — на каждом три человека: водила и два штурмовика.

— Пидоры лезут-лезут-лезут — утром по-серому, вечером, бывает, днем, ночью, по двое, по трое, там, там. Их столько лежит! Заходишь в посадку — двадцать человек, тридцать человек! Технику просто уничтожать, она сгорает-сгорает-сгорает.

— Передаешь по рации, что идут, дали координаты, и азимут, блядь, и косинус, и синус… — «Принял». — «Да въебите же чем-то!» — «Нечем». А у нас пулемет и РПГ, я же за километр не достану, все равно что ладошкой по пизде похлопать.

— Да не, у нас уже мясными штурмами не шли. У них тактика хорошая: дрон вместе с минометом, хуярят так, что голову не подымешь. Заглушили танчик, заглушили «брэдли». Выбивают все, а потом просто заходят, зачищают. 

— Прилетает дрон, кидает мину, сносит крышу, — рассказывает мастер по обслуживанию теплосетей с оторванной ступней. — Сверху смотришь — уже не дом, а такой квадратик, спрятаться некуда. А второй кидает зажигалку, и дом загорается. Один, другой, вторая улица пошла — все село спалили, начинаются бои за руины. Стали до своих пробираться, по ногам фэпэвэшка, я бегом на руках через ветки, — мужик говорит неожиданно иронично, словно все это какой-то прикол.

— Это последняя фаза войны, там уже все решается, будут выборы у нас, потом новая власть будет говорить, какие плохие вот эти, весело будет…

Все говорят, что русские слушают украинские рации. Не знаю, как это устроено и работает ли в обратную сторону, но пехота чувствует себя затравленно.

— Пиздят в рацию, что попало: «Сейчас эвакуация приедет на точку», — и дают координаты, а потом удивляются, что их накрывают.

— Они выпасают рации. Взяли пидора — он нам рассказал все наши позывные, время пересменки. Там тоже есть разумные люди. 

Болтовня

Пока я говорил с кем-то из раненых, на диктофон записалась болтовня их попутчиков. Мужики в автобусе первый раз видят друг друга, делятся впечатлениями, из этих фраз складывается картина на передовой.

— Обезбол кололи, но она когда перевязку делала, я думал, что сдохну просто.

— Восемьдесят «скидов» за день, разобрали позицию вообще. И штурмы каждые пять-шесть часов, мотивированные типы.

— Тогда еще дроны не летали, можно было выйти нормально, посидеть в посадке.

— Те, кто на оптоволокне, не могут резко поворачиваться.

— Картечью на утку он спокойно сбивается.

— Сначала раскидали зажигалки с бензином, а потом гранатами, чтобы загорелось, — и потом штурмуют. Говорю: «Выводите нас, мы не выживем!»

— А бывает, они бутылки кидают от пепси-колы или чего-то.

— Они засыпают лепестками…

— Ногу по ботинок оторвало, бля.

— Двухсотых, трехсотых много, когда идет ротация. Когда бригада стояла, знала все маршруты, а их перехерачивают на другое направление.

— Работал на птицефабрике старшим инженером.

— А я детские машинки, на которых катаешься, пятнадцать лет собирал.

— Эти сухпайки — да ну на хуй, я лучше вообще есть не буду. Я сегодня на пятый день еле сходил в туалет. Такая каловая пробка вышла, я думал, что рожаю.

— На тот же самый РЭБ нужен генератор, бензин, а бензина же цистерну не завезешь.

— Пидоры выгружаются нас штурмовать, и наш FPV прямо в БТР залетел вовнутрь. Не успел уйти никто!

— Там есть леса, серая зона, не наша, не ихняя, где все позаминировано на хер, туда ни они, ни мы не сунемся. Каждый день слышно, как какие-то животные подрываются.

— Контузию не лечили, я отказался, потому что товарища перекинули опять на ноль, я сказал: «Нет, я его одного не отпущу, еду с ним».

— «Где автомат, каска?» И шо я, с осколками в ногах буду автомат нести? А пошли они на хрен!

— Бля в натуре, мы, сука, мясо. Ну нема людей просто!

— И связисты, и саперы, и материальное обеспечение — все на усиление в пехоту.

— Хлопец перед нами лежал на полке. На мониторе была волна, а как въехали в Днепр — уже полоса.

— Оно все меняется каждые два-три месяца. С зарплаты скидали, напокупали РЭБов на два с половиной миллиона, а теперь они не помогают.

— Я 13 лет отсидел, а потом встретил Бога, и теперь вижу чудеса.

— Баптист?

— Да.

— Люди идти не хотят, я их понимаю. Глупо идти на смерть, когда понимаешь…

— Мне кажется, давным-давно уже все поделено. Вообще, такие сомнения закрадываются в голову. Если так, то жалко, столько пацанов каждый день полегает.

— Не успеваешь с людьми знакомиться. Психологи говорили: «Старайтесь не сильно знакомиться, а то будет потом клинить».

— Мы вышли принимать бой. Ты пойми, где тот бой. А они приползли в маскхалатах, не стреляли, не палили свои позиции. Чисто РПГшкой навалили, вычислили точку, откуда можно по нам стрелять.

В разговорах о русских меня удивляет одна странная нота. Солдаты, хотя и не считают «пидоров» людьми, отлично понимают, что те делают и думают в любой ситуации, без труда ставят себя на их место. В каком-то смысле они заняты общим делом.

— У них есть такая хуйня: «Не стреляйте, мы свои!» 

— Дронщики сидели, двое парней, зашел к ним в блиндаж чувак, без оружия: «Пацаны, закурить есть?» Они дали закурить. А как ты поймешь — он в таком же мультикаме. Потом вызвали командира, рассказали, они говорят: «Догоните его и убейте, там никого из наших быть не может». А как ты его найдешь?

Салон для курящих

— Это салон для курящих? — парень с раздробленными ногами с трудом улыбается, тут же закрывает глаза и отключается снова. Потом я вижу его в приемном покое больницы. Вместе с пожилой санитаркой мы берем его каталку и везем в отделение.

— Что с тобой случилось?

— На нас скинули упаковку лепестков, 22 штуки. Я немножко посбирал, выкинул, но нашел только пять, думаю: где же остальные? А потом часа через два что-то бряцнуло. Я говорю: «Давайте схожу погляжу». А светить же нельзя, начнешь светить, они сразу прилетят. Два шага ступил — и… Оно где-то на ветках, наверное, зацепилось, и ветром его скинуло, и они распаковались. Пацаны затянули в ужасе в блиндаж, я смотрю — у меня нога клюшкой. Говорю: «Давай какие-то ветки, по бокам привяжем, чтобы выровнять ногу». Эвакуировали часа через четыре.

— Это быстро…

— Просто так совпало, как раз вечером должны были поменять. Если бы ранило после смены, то я бы до следующей смены мог пролежать. Вчера там пять человек трехсотых было от «скидов».

В палате выясняется, что на соседней койке лежит парень, которого этот солдат сам накануне вытаскивал с позиции. Тоже нет ступни.

— А с тобой что случилось?

— На мину побратим наступил, а у нее как бы две ступени взрыва — первый около него, а потом отскакивает и около меня. Въебало его, меня и еще одного пацана за мной. Хорошая мина, сволочи, чтобы им руки поотрывало. Они кидают их сверху, пакет, 20–30 штук. А я уже и так шел с позиции трехсотый, и тут уже меня конкретно, наверняка.

— А есть такие, — включается мой солдат, — которые усики откидывают. Ты на мину можешь не наступать, а на ту веревочку, ее в траве по-любому не заметишь. Самая паскудная мина.

— И тут я чую — дрон, — продолжает раненый, — под посадку заполз. Раз лупнуло метрах в пяти от меня, другой раз лупнуло. Он еще пожужжал и полетел, а я дальше на руках. Я ж и бронежилет снял, потому что пять метров в нем прополз, упал. Без броника еще был шанс доползти. Но я уже раз пять думал, что все, — и тут ты вылез. Я по рации передал, что, хлопцы, выйдите, я уже около вас. Меня научили: выкинь все, рацию оставь. Помог мне доползти до укрытия, потом и на спальнике тянули, потом ты какую-то доску взял, чтобы подтянуть…

— Да там такая грязь — кажется, что не человека тянешь, а плуг. Оно приклеивается сразу: протянул — оно приклеилось, снова из последних сил тянешь.

— По рации слышали — отправили пять машин, и только пятая доехала. Туда уже никто не хотел ехать, реально хуй знает, как доехать. Я лежал, турникет попускал, смотрел, как кровь идет. Один оборот — чую пошло: остатки холодной крови начинают идти наверх, очень неприятно, дрожишь. Еще отпустил — закапало из раны — «все, хлопцы, хорош»…

Если перемотанная турникетом конечность пробудет без кровоснабжения несколько часов, ее трудно спасти. Естественно, солдаты боятся этого. При этом боль от турникета часто еще сильнее, чем от самой раны. Поэтому люди часто норовят ослабить турникет, рискуя истечь кровью.

При всей жути этих рассказов, все раненые — выжили, и их картина происходящего существенно лучше, чем реальность. Я вижу, как два медика вывозят из дверей каталку с резиновым мешком. Это мертвый солдат, его рассказ еще правдивее.

Болезни

Часть солдат не ранена, а больна. Это кажется не так страшно, но на самом деле болезни косят пехоту не меньше ранений, здоровье разваливается в десять раз быстрее, чем на гражданке. Первыми вылетают позвоночник и колени — простое хождение в бронике стремительно их изнашивает. Люди теряют способность двигаться даже налегке. Большинство солдат — многократно переконтуженные, обмороженные дядьки.

— Летом угоняет мертвечина и мухи-мыши, а щас холодно — пиздец просто. И нельзя ничем обогреваться. Ветер гуляет, как в трубе сидишь в этом окопе. 

— Когда долго сидишь, ноги перестают ходить, особенно у тех, кто сорок плюс. Просто не можешь встать; пытаешься идти, а они вообще не ходят. И понимаешь, что уже легче на локтях доползти.

— Руки как у боксера, пальцы не сгибаются, сказали, от переохлаждения. Это с грыжей как-то сочетается: один замкнулся нерв — и как ежики бегают, постоянно. А нога — там весь сустав гнилой. Я так-то стараюсь не наступать, но боль отдает аж в стопу.

— С луж пьешь воду, сосульки сосешь, где-то легкие простудил, выплевываешь легкие. Спальники мокрые, набегался за день — ложишься спать мокрый. На улице не повесишь вещи сушить — сразу срисуют. Раньше бегал, какой-то огонек горел, а сейчас даже выкопать траншею — уже чувствуешь, как позвоночные диски вылазят.

— Я начал кровью харкаться, говорю командиру: «Ты скинь на дроне парацетамол, я подлечуся». — «Не скину». Вечером вывезли, сделали снимок: «Так у тебя же воспаление легких, какой парацетамол».

— Решили под обстрелом все равно идти, — рассказывает штурмовик. — Вылезаю из блиндажа, двинул рюкзак, попытался бежать, и у меня спина разорвалась. И остался, как собака, на четвереньках. Полез назад, а пацаны вдвоем ушли. В больнице сделали МРТ, и там нет жидкости между позвонками. 

— Подвернутые ноги, убитый хребет, — рассказывает Тарас. — Буквально за месяц пацаны получают кучу грыж, протрузии и тому подобное. Потому что людей не хватает, ты делаешь в пять раз больше военной нормы — уже не говоря про гражданскую. И в итоге некому выходить на выходы. Я помню, я услышал звук приближающейся бомбы, искал укрытие, за дерево как-то упал. Прямо за мной взрываются кассетные снаряды, приближаются, это такой момент, когда прощаешься с жизнью. А у меня параллельно со страхом ощущение: ух, ну наконец, охуенно, я отдыхаю, лежу горизонтально. И когда выходил уже с ранением, у меня было такое приподнятое настроение! Я сначала думал, что это просто адреналин, но это было понимание, что я месяц буду отдыхать.

— Я сидел в норе, — рассказывает мне знакомый пехотинец Денис, недавно вернувшийся с реабилитации после ранения. — Сидел там с автоматом, не спал несколько дней. А сзади мои типы спали — не понимаю, как им удавалось. У меня были галлюцинации: я сидел, смотрел на глиняную стену, а на ступеньке лежал кусочек фольги, его шевелило ветром, и он во что-то превращался. 

Еще у нас в норе жили какие-то твари — не то крысы, не то какие-то нутрии, хер знает. Там были мужик и баба, они были немножко разные, я их уже различал. И мы были с ними, как они. Я понимал, что жизнь здесь закончится, и принял это. И я полностью отпустил фантазию — только чтобы не думать о том, что вокруг. У меня там эта фольга превращалась, эти животные что-то мне говорили, и какие-то шары катались. Но потом я подумал, что, когда они придут, хорошо бы кого-то убить. Я думал, с какого бока удобнее будет стрелять. С этого неудобно, а с этого получше, приноравливался, это меня тоже отвлекало.

Когда нас оттуда вывели, со мной что-то произошло. Я ушел в себя, перестал доверять побратимам, старался везде ходить один. А это ненормально, ты один не можешь что-то правильно сделать. И несколько раз заблудился. И пацаны это заметили, стали говорить командиру, что меня надо отправить. Потом меня ранило, а после я поехал в реабилитационный центр, где ждут частично пригодные, дожидаются своей участи. Там было очень мрачно: кто-то кричит по ночам, кто-то бухает, все потухшие. Им надо проходить всю эту бюрократию, доказывать свои ранения, «жалобы на отсутствие левой ноги». У меня были панические атаки, каждую ночь снилось, что в меня летит мина. Я просыпался оттого, что она бьет мне в голову, — будто ложкой по лбу. 

Я там максимально отгородился, ни с кем не разговаривал, просто лежал. Совершенно не хотелось жить, постоянные мысли о суициде, потому что понятно, что выбраться из всего этого уже нельзя. И я никак не мог выплакаться. Только психолог была моя спасительница — я там у нее мог прорыдаться…

Дядьки

Штурмовики не раз жаловались, что пехота в бой не рвется.

— Половина таких, что он идет за тобой, и понимаешь, что ему хочется только выжить. Он не хочет найти кого-то и убить, и от него толку никакого, он мог вообще не ходить.

— Человек не понимает, что будет один проеб, где-то отошел, забоялся, где-то фонарик включил — и вся группа ляжет. Стрельнул сдуру, вас засекли, а рация села — и все, неделю не сможешь выйти, будешь лежать где-то, из лужи пить воду. Мы шли вдесятером, а лучше бы пошли пятеро, больше бы работы сделали.

— Есть такие пацики — залезли в блиндаж и не могут выйти, просто садятся, и начинается трясота. Им надо сказать простые вещи, дать одну команду: «Мы тебе будем кидать ПКМ, ты снимаешь ствол, подаешь другой и чистишь, больше ничего не делаешь. А ты просто ленты подаешь и заряжаешь». Это одна маленькая вещь, которую их мозг позволяет сделать. А ранят — надо будет с ним возиться. 

— Те, кто хотят выжить, не бухают. А очень много таких, кто не хочет: просто заносят на позицию рюкзак водки и отключаются. У нас был тип — напился и просто начал палить по посадке. Он вставляет рожок, передергивает, глядит на меня. Показываю жестом: типа, давай автомат — отдал. Он вообще с ебанцой, и у него уже белка была. Но вообще это хорошо, когда человек может открыть огонь. Потому что многие не могут, пока пидор прямо в окоп не залезет. Человек не защищается — уже драка, а он стоит. Когда по зубам дадут, кровь во рту почувствовал — он тогда включается: а, мы деремся. 

— У нас один пацан ушел. Был — и нету, один броник только. Кинулись — нема пацана, а масксеть лежит, как будто бы он есть. Хуй знает, куда он ушел. Скорее всего, двухсотый, но могли и в плен взять. Бывало так, что пацан по рации отвечает — а по голосу-то понимаем, что не он.

— Хорошо, если человек уходит сразу, на первом этапе, а не на боевых [заданиях].

— А есть, которые боятся в СЗЧ идти, — говорит знакомый штурмовик, — обычно дядьки пятьдесят плюс, жизнь пожили. Им говорят — они все делают без всяких-яких, и их там баранят просто. Они же неопытные — он всю жизнь водителем пробыл или слесарем. Ему сказал старший: «Иди туда», — и он идет помогать соседней бригаде вытащить трехсотого. А там FPV или миномет — и все. Не надо было его туда отправлять, а ему не надо было туда идти. Но многие пользуются, понимают, что дядька будет делать, что скажут.

— Война в извращенном, концентрированном виде представляет нам то, что происходит в обществе, — говорит мне Тарас. — Вообще, воюют по большому счету селюки, гречкосеи, комбайнеры и так далее — просто потому, что в селе человека легче словить. И даже в Третьей штурмовой селюков кидают в жопу, «а мы, рэксы, будем делать работу».

Рэксы

Рэксами в народе называют штурмовиков. В автобусе они сразу заметны. Это совсем другие хлопцы, гораздо моложе пехоты, лет до 30, мускулистые, подвижные, все почему-то невысокие. Они хотят воевать и, когда спрашиваешь их о проблемах на фронте, говорят по делу:

— Плохое взаимодействие между подразделениями. Ты с этим сталкиваешься каждый божий штурм: залетаешь в окоп — там уже сидит толпа людей. «Вы откуда?» — «Да нам сказали…» Френдли фаер — не хуя делать. Выводил пацанов с позиции, с одной стороны по нам пидоры ебашат, а с другой — наши типы с 93-й [бригады], которые первый день зашли на эти позиции. Я никогда не думал, что можно по-пластунски так быстро передвигаться…

У пехоты лица в основном выключены, а штурмовики, наоборот, очень включенные, живой взгляд, явно мотивированные. Большинство «рэксов», с кем я общался, были открытые, симпатичные ребята. Сложно было поверить, что эти чуваки — профессиональные убийцы. Пехота сидит на месте и обороняется, а задача штурмовиков — залететь в окопы противника и всех там убить. Мы знаем, что на войне врагов дегуманизируют, но как именно это устроено, я не понимал. В этот раз я прямо спрашиваю у командира штурмового отделения с позывным «Вальс».

— После первого боя ты уже их не воспринимаешь как людей. Это не люди, это просто пидоры. Вы в окопе, лицо в лицо — или он тебя, или ты его. Что ты будешь думать, какой он хороший? Ты хочешь жить дальше. Он стрельнет в тебя — за тобой все равно другой пацан его убьет. Поэтому надо просто уничтожить. Ты просто убиваешь то, что движется, и идешь дальше.

После боя сразу достреливаешь, чтобы было все нормально, чтобы чувак не двинулся. Кто убегает — этих надо тоже убить. Если он ранен, вопрос: можем мы его взять или нет? Если он с руками вверх — не знаю командира, который бы его убил. Если у пидора ноги-руки оторваны — можно, конечно, помочь, но он обычно просто истечет, ничего не поделаешь. У нас жесткие близкие бои, там очень мало выживших. Да, были пацаны, которые сомневались, но вообще это просто мясо, которое там бегает и тебе угрожает.

— Вот смотри, — Вальс находит видео в телефоне, в нем немолодой сибиряк, раненный в ногу. — Мы одного якута забрали, он сказал, что у них приходят в семью и дают выбор: один мужчина с семьи. И он пошел, чтобы сына не брали. 

— И он превратился в человека?

— Да, это проблема, начинает быть чуть жалко. Но, блин, он мог сдаться раньше! Мы идем, а они по нам хуярят. На хуя вы стреляете? Можете просто выйти, кинуть оружие…

Мой друг Тарас говорит, что на войне ты вообще не действуешь как отдельный человек — и выбора такого у тебя нет.

— Даже проходя учебку, ты привыкаешь, что твое тело тебе не принадлежит, начинаешь быть частью коллективного тела, в самом буквальном смысле. По своей воле ты ничего делать не можешь, но постоянно находишься в ответственности — твое бездействие или неправильное действие тормозят этот организм. И ты просто привыкаешь делать то, что нужно, очень быстро.

— А вы лежали в одной койке с кацапом? — спрашивает меня другой штурмовик. — Тебя обстреливают, ты забегаешь в блиндаж, лежишь, ждешь. Потом сигаретку закуриваешь, думаешь: что воняет? Фонариком посветил — а рядом кацап лежит дохлый, уже месяц, наверное. И вы лежите вдвоем, он лежит себе отдыхает, а ты сигарету куришь.

Или заходит парень, говорит: «У тебя есть выпить?» — «А что такое?» — «Да вот собрали двух пацанов в два пакета». А вечером они приезжают к себе на базу и сидят смотрят на эти пакеты. Что у него в голове будет? 

Плен

В разговорах речь то и дело идет о пленных.

— Пацаны разыграли историю, что они русские, сняли ленты. Пидоры нашего парня взяли в плен, а наши подошли, притворились русскими — и тех взяли в плен.

— Еще эти пленные ебаные, блядь. Они в бункере сидели, хотели съебаться, но у них не получилось. Мы прострелили ноги обоим, принесли их на себе. Идти семь километров, а у нас еще один очень тяжелый триста. Но орка привели, блядь.

— Повезло, что я офицера снял: я ему в голову — тух, — а они врассыпную. Четверых мы положили, а пятого взяли — автомат тупо заклиненный, один рожок. «Ты о чем думал?» — спрашиваю. «А что мне думать, там убьют, а тут можно в плен сдаться».

— Когда мы взяли восемь человек в плен, они наебывали, что хотят гражданство Украины. 

— Они на 90% врут, чтобы их не били. 

— Говорит, что он две недели сахар в воде разводил, в блиндажах шатался, а потом скинул броник, пришел без оружия, чтобы сдаться, ну и поесть: «Спасибо вам, ребята, я хоть за две недели поел». А я так разозлился, что хотел въебать. Заебись, на него будут 10 тысяч в месяц тратить, а почему у наших бабушек пенсия — две? Посадил бы в подвал, сука, и издевался бы над ними. Я ему говорю: «На хуй оно мне надо! На хуй ты пришел? Я тебе буду свою еду отдавать, свою воду?» Ох, бля, мне дышать тяжело, легкое прострелено, я через эту хуйню дышу. Нас отличает, что мы не скоты как они, хотя на хуй они нам нужны?

Я вижу, что солдата колбасит от сложных чувств. Он злится на врага за то, что приходится испытывать к нему сочувствие.

— Предлагаешь сдаваться — не сдаются, — говорит мастер по ремонту теплосетей. — Они запугали нас, что будут издеваться, а мы запугали их. Дошло до такой ручки. Те, кто потерял много побратимов, звереют. А я считаю, если боишься — не сдавайся, не подрывайся, а лучше просто тикай. А то тебя целого-здорового расстреляют, чтобы не возиться. Как БК заканчивается — отходи.

— Мы пленного взяли, он раненый, его бросили одного, — говорит штурмовик. — Я его скотчем замотал, говорю: «Я на тебя турникет тратить не буду». Говорит, он из тюрьмы, сел за то, что три раза поймали пьяного за рулем. А мы попали в окружение, у нас один говорит: «Давайте его застрелим и пойдем». Я говорю: «Да на хрена его стрелять?» А он услышал, говорит: «Пацаны, не стреляйте, я вам дам четыре штуки баксов, возьмите меня с собой». Говорит: «Я назад пойду — меня через три дня отправят на штурм». Я говорю: «Бабки давай». Четыреста тысяч рублей наличкой у него в кармане, наличкой! Я говорю: «Мы будем выбираться маленькими группами, прибейся до кого хочешь, держись этих хлопцев и иди». Говорю: «На хуя ты носишь при себе 400 тысяч?» — «Потому, что если оставить, их там спиздят командиры. А на карточке я не могу держать, потому что она там же лежит». 

Я думаю о том, как этот пленный всего за несколько вопросов из мяса превратился в человека.

— Ну в рублях никто деньги эти не взял. Он раненный в ногу, еле ходил, но с пацанами вышел, эсбэушники его забрали. Ему повезло, что никто его не дорезал.

— Мы их берем в плен нормально, как люди. Давали есть, пить, никто их не бил.

— Ну у нас парни тоже хуйню валят.

— Да им надо просто голову отрезать!

Форрест

— На вокзале рамку прохожу — пищу, блядь, как терминатор, можно в металлолом сдавать, — смеется пехотинец, и я вижу, что у него нет двух передних зубов. — Хуже всего от гранаты — там такие мелкие алюминиевые осколки, залезают под шкуру, магнит его не берет, и скальпелем достать сложно. Врач говорит: «Сами повылазят со временем». Только вот руку не могу сжать нормально, вроде какие-то уколы надо. Но хорошо хоть пальцы шевелятся…

Глядя на руку, мужик говорит с легким удивлением, словно речь не о его теле, а о каких-то старых «жигулях»: «Смотри-ка, битая, а едет…»

— В легких тоже здоровый осколок. Полсиськи отрезали, ковыряли-ковыряли, ни хуя не достали, зашили — пиздуй. Врач сказал: «Тебя что-нибудь даже через броник сильно ударит — он влетит в легкие». Ну пока, видишь, живу на передке. Четыре контузии — в голове вообще ничего не держится, особенно цифры забываешь, шо капец.

— А с зубами что?

— Осколком выбило, сзади через шею вылетел. Да нормально, не мешает. А второе ранение — колено пробило и позвоночник. Я тогда еще три раза вертался, пацанов выносил. Мы шли по посадке, держали дистанцию, но одного ранило, другого. Одного вообще тянул как мешок сахару, он головою уже ни хуя не соображал. Я его на плечи закинул и побег, там как только встанешь — все, пиздец. А еще хуй знает откуда с пулемета хуярят, деревья косит, блядь — пиздуешь. Там не думаешь, инстинкт самосохранения, это потом страшно. А потом я уже не смог идти. 

Я с изумлением гляжу на дядьку. Он дырявый, как решето, как чертов Форрест Гамп, вытащил трех побратимов, и при этом реально о себе не думает. Не знаю, как такое возможно, какая-то форма святости, недоступная среднему классу.

— Первое время был какой-то патриотизм, сейчас-то его совсем нету. Я вообще не хотел идти. Пошел — думал, если я приду, то малóго моего комиссуют. Говорю ему: «Вадик, давай-ка я пойду, а ты списывайся». А говно малое мне загнуло: «Не спишусь, пока пидоры не уйдут. А ты не хочешь — не иди». А куда «не иди», я уже в учебке. 

— Ты давно на фронте?

— Два с половиной года.

— И все на передке?

— Ну да. Да я нормуль. У меня есть друг, не знаю, как его не списали: глаз выбило и полчерепа снесло, пластину ему вставили. Там и полчеловека нету, с ногами тоже проблемы, через комнату еле переходит. Днем еще может передвигаться сам, а чуть стемнело — уже ничего не видит. Написали: ограниченно годен. Приехал в роту, хорошо не на передок.

На самом деле способ уйти с передовой не двухсотым и не трехсотым есть. Это, так сказать, карьерный рост. Практика такова, что после учебки пехотинец сразу едет в окопы, на ноль. Но если через год-полтора человек остался жив, он обычно переводится в менее опасное место — в управление роты, в минометку, дронщики, РЭБ, аэроразведку, связь и так далее. Это негласный общественный договор. Все мои интеллигентные друзья, ушедшие добровольцами в начале войны, побывали в пекле, но затем так или иначе перевелись. А «селюк» будет сидеть в окопах и два года, и три, пока не сгинет, — просто потому, что не знает, как это делается, не умеет собирать справки и писать рапорта. 

Два сельских тракториста из роты технического обеспечения были ранены, когда растягивали «егозу», колючую проволоку. Одному осколком от «скида» пробило щеку и выбило зубы, он страшно рад, что руки-ноги целы. 

— Как мы вышли, так и сразу: жу-жу-жу-жу. Мы растягивали егозу — моток растягиваешь, соединяешь, делаешь, чтобы ни техника, ни пехота не прошла, — колючка на колеса наматывается. Я в жизни не думал, но проволока останавливает танк! 

Другому трактористу оторвало ступню: наступил на скинутую с дрона мину.

— Позавчера растянули нормально, я даже рядом там полежал в траве. А вчера они раскидали лепестки. Мы просили начальство: «Пошлите саперов, проверьте», — и никто не проверил. 

Дядька охотно рассказывает, что он из-под Волновахи, работал в частных агрофирмах, хороших. 

— Нога погулять пошла, но нормально, что имеем, то имеем, протезы есть. В футбол не играю, я лучше по литроболу, ха-ха. Да не, мы с другом поспорили, уже одиннадцать лет вдвоем не пьем. А то напился — зарплаты нема. 

Тракторист объясняет, что у него очень больная жена, одна операция за другой.

— И честно говоря, я сам чуть-чуть напросился сюда: деньги нужны были. Под Волновахой у нас все разбомблено, переехали в Житомирскую область. Я хату снимаю, домик мне нравится и местность хорошая. У нас младшей дочке 11, а другая взрослая, она рядом живет, а то внучке скучно. Старший сын в России, женился, у него там четверо детей, родила девка. После 14-го еще приезжал, но говорил: «Не, я уже там привык…» Я же не буду ему указывать, взрослая детина. А младший воюет, возит кого-то из командиров, повезло. Но никак не совпадаем отпусками, в том году еще пытались, а в этом не получалось. Нет, милая, не болит, спасибо тебе… — отвечает он девушке-медику.

Дядька говорит с нами как со старыми знакомыми. Говорит немудреные вещи, но совершенно не стесняется себя и своей жизни. Не знаю почему, но я вдруг испытываю к нему большую благодарность. Наверное, за то, что духи войны не смогли съесть его душу, а он сам даже не знает об этом.

Больно

За войну «Австрийка» вывезла больше десяти тысяч раненых. Каждый день — по два рейса, полных искалеченных мужиков. В Днепре мы развозим раненых по больницам, где есть места. Ходячие раненые, помогая друг другу, ковыляют в приемный покой.

— Эй, инвалид, давай сюда!

— Кто инвалид? Я инвалид?

Через минуту из дверей приемного покоя выбегает наш водитель: 

— А что вы не снимаете, какой тут бардак?! Не хотят принимать пациентов. «Нет мест… Нам начальство не приказало…»

В фойе девушки-госпитальерши ругаются с девушками за стойкой. Зайдя внутрь, я вижу, что коридоры на этажах заставлены койками с ранеными.

— Ждем еще хлопчика. Падышев, к доктору на стол! А где Галкин лежал? Он был в восьмой. 

— Так он пошел в часть. 

— Как в часть? Хоть бы до свиданья сказал…

В автобусе я опять слышу ссору. Командир экипажа, взрослая женщина-врач нервно кричит на молодую девушку-парамедика. Та пыталась помочь раненому, которому было больно из-за мочевого катетера, не смогла, засуетилась и побежала за помощью в больницу.

— Я тебя просто прошу, занимайся своими делами! У него моча нормально текла, собиралась. 

— Я просто разволновалась… — оправдывается девушка. — Я побежала к ним, попросила прийти, а им по фигу…

— Я тебя нормально спросила: что ты будешь делать? Мы приехали в больницу, выгружаемся. Может, они будут ему помогать, а не мы, блядь?!

— Я просто… я же вижу, как ему больно. Я хотела что-то сделать, а я ничего не могу… — голос девушки срывается в плач. Они с врачом вдруг рывком бросаются друг к другу в объятия.

— Прости меня, прости, пожалуйста…

— Я не могу, когда им больно… — рыдает девушка.