«Внутри постоянное чувство страха — кроме моментов, когда я снимаю» Несмотря на риски, фотожурналисты внутри России фиксируют перемены в стране и обществе. Вот как им удается работать — и не терять веру в свое дело

Документировать «непарадные» и неудобные властям стороны жизни в России было непросто и до войны — а в последние три года стало еще опаснее. Несмотря на высокие риски, некоторые фотожурналисты не бросают свое дело и уверены, что сейчас их работа особенно важна. «Медуза» попросила фотографов, продолжающих работать в России, рассказать, как они снимают то, чего государство не хочет видеть (и показывать), как заботятся о своей безопасности и ментальном здоровье — и как сохраняют способность сопереживать.

You can read this story in English here.

Имена героев изменены из соображений безопасности.

Александра

Пермь

Мой карьерный рост происходил в одном известном московском СМИ: я пришла туда маленьким фотографом и доросла до того, что одно издательство выпустило книгу с моими кадрами.

Когда началась война, я поняла, что это катастрофа, которая изменит все. Так и вышло. На меня сильно повлияло закрытие [оппозиционных] СМИ — сначала одного, затем другого. Земля стала уходить из-под ног, психику повело: чего-то понятного, стабильного, интересного и любимого больше нет. 

После начала войны у меня было несколько попыток уехать из России, но из-за стечения обстоятельств пришлось остаться. Тогда я подумала: раз я умею фотографировать, значит, нужно идти фотографировать. Это моя работа, и по заветам [политолога] Екатерины Михайловны [Шульман], я продолжаю свою профессиональную деятельность.

У меня есть коллега, которая занимается текстами, мы с ней были уже «сработаны». Она позвала меня на одну съемку, потом на другую — так мы постепенно начали делать материалы, соответствующие новому времени. Например, ездили в военный гарнизон и делали репортаж.

Раньше я делала материалы на приятные темы, но после [начала] войны это все время похороны, несчастные люди с седыми волосами и пустыми глазами. Работать на поле [боя] я никогда не хотела: мне кажется важным фиксировать то, что происходят не у края, а внутри. Мне интересны человеческие истории и тектонические сдвиги [внутри общества].

Работать страшно. У моих коллег были обыски, на друзей заводили дела. Все время [чувствуешь] холодное дыхание государства, но лично я его руку еще ни разу не ощутила. Я работаю анонимно и максимально стараюсь не привлекать к себе внимания. Но сложность в том, что я — фриланс-фотограф. С одной стороны, это позволяет мне быть более свободной [в выборе тем], а с другой, у меня нет базового чувства защищенности: в случае проблем я не могу позвонить в колокол, чтобы редакция меня защитила, прислала адвоката.

Примерно каждые полгода случается сильный стресс: сначала — новость о начале войны, потом — о мобилизации, а после — еще что-нибудь. Из-за этого внутри постоянное чувство страха — кроме моментов, когда я снимаю. Я увлекаюсь работой и не думаю о нем.

Мне так надоело бояться — что придут с обыском, найдут, к чему прикопаться. Хорошо, что я не в Москве, где [установлены] камеры распознавания лиц, по которым тебя могут вычислить. В мой город это пока не пришло, и я надеюсь, что придет не скоро. Здесь я чувствую себя чуть более защищенной.

София

Москва

У меня были шансы уехать, мне предлагали работу [за границей], но я этот вариант не рассматриваю. Да, сейчас ужасные времена, но тем и важнее [оставаться в России]: вроде бы мы выбрали работу фотокорреспондентов, чтобы освещать важное. Я чувствую себя здесь востребованной, а свою работу — очень нужной. Именно в последние годы, когда много замечательных фотографов решили уехать, я понимаю, что должна остаться и фиксировать это время.

Моя работа меняется ежемесячно. Пространство свободы сжимается до невообразимых размеров, на независимую прессу давят все сильнее. Коллег-журналистов сажают по выдуманным делам, а потом закрывают эти процессы [от прессы]. Все больше и больше запретов — по сути, действует военное положение. Приходится заранее думать, стоит ли доставать фотоаппарат или на тебя напишут донос. Вместе с тем я чувствую, что чем больше я делаю важных съемок, тем лучше я снимаю. Раньше мои работы были менее острыми.

В 2022 году, до мобилизации, людям казалось, что все быстро закончится, воздух как будто замер. Потом было ощущение, что россияне устали от новостей [о войне] и просто хотят, чтобы все скорее закончилось. А сейчас, как мне кажется, люди пытаются с головой уйти в частную жизнь. Все привыкли [к войне] как к неприятной части действительности и стараются не думать о том, что творится на фронте. Большой поддержки войны я, честно говоря, не вижу — по моим наблюдениям, войну активно поддерживает только совсем маргинальная часть [общества]. 

В Москве, например, висят плакаты с призывами пойти воевать за безумные пять миллионов рублей. Формально-то эти плакаты повесили, работу выполнили, но это выглядит не как агитация, а как формальность. Один такой плакат, например, разместили между двух киосков, там просвет — меньше метра.

Я чувствую, что абсолютно в любой момент меня могут посадить по совершенно любой статье — моя безопасность если не на нуле, то близко к этому. Моя главная мера безопасности — хранить фотографии как минимум в двух местах и на двух носителях, чтобы не лишиться своего многолетнего архива. Еще одно простое правило — не нарушать закон. К сожалению, я прекратила сотрудничество с некоторым количеством изданий, которые признали нежелательными, — тут я стараюсь не нарушать российское законодательство, даже если абсолютно не согласна с ним. И третье правило — не делать ничего, за что потом будет стыдно. То есть если уж посадят, то хотя бы за то, что того стоит.

Есть вещи, которые я не могу перестать делать. Я не могу перестать называть войну войной — и не могу перестать фиксировать реальность, которую вижу. Если меня посадят за то, что я фотографировала похороны Навального — ничего не поделаешь, придется сесть.

Андрей

Красноярск

Я работаю фотографом и фоторедактором в одном независимом СМИ. После начала войны почти вся редакция разъехалась. Раньше было много разных командировок — сейчас их стало существенно меньше: до 2022 года несколько раз в месяц что-нибудь снимали, а после — может быть, раз в квартал. Причин несколько. Во-первых, многие журналисты стали работать удаленно, по телефону, и тех, с кем можно поехать в поле, стало существенно меньше. Во-вторых, темы изменились: многие из них теперь считаются опасными: отправлять фотографа рискованно. 

Опасной мы считаем любую тему, которая каким-то образом касается войны. Однажды мне хотели заказать съемку с производства военных бушлатов. Я сначала согласился, потом созвонился с журналистом, и выяснилось, что он туда уже съездил — а вскоре его начала искать полиция. Я подумал: зачем туда ехать? И отказался.

Как фоторедактор я понимаю, что результат будет красивее, если я закажу картинку к тексту об условном суде у иллюстратора или сам сгенерирую, чем кто-то будет там снимать. Да и к острым темам, как мне кажется, фотографии сейчас не особенно нужны.

Поначалу у меня были мысли о том, чтобы уехать. Решающую роль сыграл ребенок: он учится в классной школе, и я понял, что не хочу вытаскивать его из этого пространства. Страна меняется, но в сообществах психически устойчивых людей, где я кручусь, война особо не чувствуется. Если читать поменьше новостей, можно вообще об этом не думать. 

В начале войны я участвовал в выставке фотографий. Тогда уже чувствовалось, что многое из того, что можно было раньше, теперь — нельзя. Во-первых, из текста обо мне для этой выставки убрали названия иностранных СМИ [с которыми я сотрудничал] и не стали упоминать издание, где я работаю.

Во-вторых, у меня есть фотография, по которой нельзя сказать, что за ней кроется [что-то незаконное по меркам российских властей], но я на всякий случай объяснил куратору. В итоге этот кадр не взяли. Кураторы десять раз перестраховываются, сейчас приходишь на любую выставку — и видишь, что все стало беззубым и аккуратным.

Я довольно спокойно воспринимаю [новую реальность], потому что у всего есть цена. Я решил, что хочу оставаться в стране как можно дольше — значит, надо придерживаться каких-то правил. Сильного страха за свою безопасность я не чувствую, потому что соблюдаю меры предосторожности — в первую очередь, анонимность [в работе], не лезу в те места, где что-то может пойти не так. Страх — это деструктивное и неприятное чувство. Я не хотел бы его испытывать.

Алиса

Москва

Я не уехала из России после начала войны, потому что мне важно быть свидетелем того, что происходит там, где я прожила бо́льшую часть своей жизни, видеть, что происходит с людьми, как меняется атмосфера. Самое сложное — сохранить эмпатию и сберечь себя как личность. Необходимо продолжать взаимодействовать с реальностью, даже если она неприятна, непонятна и вызывает много сложных чувств. Надо рассказывать о том, что происходит с людьми внутри [страны], что они думают, как меняются — насколько это возможно.

В начале войны, конечно, была мысль уехать — я даже купила билеты, но через два дня сдала. Я не раз думала, что устала, что у меня нет сил, что сложно работать. Ментально тяжело: ты чужой здесь, чужой везде. Тем не менее пока я вижу смысл в том, чтобы рассказывать о жизни людей здесь. Не знаю, что должно поменяться, чтобы это [чувство] ушло, поэтому за него я и держусь. Помимо прочего, я очень трепетно отношусь к России и люблю ее — несмотря на все, что здесь происходит.

Я устала от бесконечных споров о том, кто знает о происходящем в стране лучше. Например, некоторые уехавшие считают, что со стороны видно лучше, и нужно дистанцироваться, чтобы увидеть картину целиком. Якобы мы зашорены, а они сейчас расскажут, как все на самом деле. А люди [находящиеся в России] доказывают, что все не так страшно, что они не ходят буквально под дулом пистолета. То есть пропасть между нами все растет.

Еще я устала от вопроса «Почему ты еще в России?» У меня есть коллеги, которые работают в местах, где ситуация сложнее, например, в Сирии и Газе. [Они говорят, что] им никто не задавал вопрос, почему они там работают. Это такая реальность! Если у тебя есть возможность с ней взаимодействовать и исследовать ее, делиться своим осмыслением с другими, — это супер.

Сейчас сложно рассказывать о том, что происходит внутри страны: люди боятся общаться с журналистами — неважно, с Первого канала или с независимыми. Многим сложно открыться [журналистам], и я могу понять этих людей: ты не доверяешь никому, кроме близких. Жители прифронтовых зон стараются вообще лишний раз не светиться. Но среди них есть и те, кто настолько обозлен, что готов высказать все, что думает, — это люди, которые уже что-то потеряли. 

Работая, я вижу, как люди устали от войны — никакого воодушевления она никому не приносит. В регионах последствия конфликта ощущаются сильнее: у многих мужья или сыновья на войне, кто-то кого-то потерял — в деревнях это вообще через одного. Но я встречала [в регионах] многих, кто одновременно поддерживает режим и хочет, чтобы война скорее закончилась. Вот такая странность. Они верят в войну ради мира и верят, что Путин это все закончит, — такая логика. [Стратегия] объединиться против общего врага работает: [условно] сейчас мобилизуемся и поддержим главу страны, чтобы война скорее закончилась, а потом уже будем разбираться с проблемами в своих деревнях. Люди откладывают свое личное на потом, потому что «в стране же вон чего» — «все деньги уходят на фронт», «надо помогать бедным нашим мальчикам».

Но если говорить о прифронтовых регионах, там настроения другие. Не все поддерживают происходящее, не все понимают, почему это не может закончиться быстрее. А еще там есть озлобленность на других россиян — люди рассуждают так: «Они живут своей обычной жизнью, а мы тут страдаем, у нас „прилеты“!» Естественно, эти люди больше рассчитывают на государство и армию — на кого им еще рассчитывать, когда они теряют свои дома и любимых людей? Единственное, в чем может выражаться их злость — это лозунги в духе «Вова, давай быстрее!» Конечно, и среди них есть люди, несогласные [с действиями России в Украине], но, к сожалению, их меньше.

Я перестала думать о том, что мне угрожает опасность, — иначе просто не выжить. Конечно, я бдительна: у меня есть юрист, я не храню документы дома — это база. Но [я не хочу] сидеть и параноить каждый день, учитывая, что у меня и так ПТСР, с которым я работаю уже много лет. Он связан с арестами и обысками, которые у меня когда-то были. Из-за того, что сейчас происходит с журналистами и в стране в целом, а также из-за новостной повестки, мой ПТСР просто взлетел до небес: проблемы со сном, ночные кошмары, автоматические подъемы в шесть утра. Хочется нормально спать и есть, жить полноценной жизнью.