истории

«Сын весь в меня. Обиды он не забывает» Фрагмент очерка Гэя Тализа «Фрэнк Синатра простудился» — одного из лучших журналистских текстов в истории

Источник: Meduza

В издательстве Individuum вышла книга «Фрэнк Синатра простудился и другие истории». Это первый русскоязычный сборник очерков и репортажей Гэя Тализа — знаменитого американского журналиста, первого, кто отошел от сухого информационного стиля и стал подавать реальные истории так, как писатели рассказывают выдуманные. Статьи перевели Ирина Заславская и Леонид Мотылев. Название сборнику дала статья «Фрэнк Синатра простудился», опубликованная в 1966 году в апрельском номере журнала Esquire — ее считают одним из лучших журналистских текстов всех времен. Тализ собирался взять у артиста интервью, но тот не смог поговорить с ним из-за простуды, поэтому журналист пообщался со множеством его знакомых — и создал то, что сегодня называют профайлом. «Медуза» публикует фрагмент из этого очерка.

Мартин Синатра, рыжий, татуированный, голубоглазый коротышка-сицилиец, родился в Катании, но боксировал под именем Марти ОʼБрайен. В те дни в тех краях городскими низами правили ирландцы, поэтому итальянские эмигранты нередко брали себе такие псевдонимы. Большинство итальянцев и сицилийцев, которые перебрались в Америку в самом начале века, были бедны и неграмотны, ирландцы не допускали их в профсоюз строительных рабочих, а ирландская полиция, политики и священники запугивали как могли. 

Единственным заметным исключением была мать Фрэнка Синатры Долли, крупная и крайне честолюбивая женщина, которую мать с отцом, литографом из Генуи, привезли в эту страну в возрасте двух месяцев. Круглолицую, румяную, голубоглазую Долли Синатру часто принимали за ирландку, а потом удивлялись скорости, с которой она замахивалась своей тяжелой сумкой на каждого, кто говорил при ней об «итальяшках».

Умело взаимодействуя с Демократической партией в северном Джерси, на пике своей карьеры Долли Синатра стала кем-то вроде Екатерины Медичи третьего округа Хобокена. Она всегда могла обеспечить к выборам шестьсот голосов итальянцев, и в этом состояла основа ее авторитета. Когда она заявила одному из политиков, что желает продвинуть мужа в пожарную команду Хобокена, и тот возразил: «Но, Долли, у нас нет вакансии», — она отрезала: «Так создайте ее».

И создали. Спустя годы она потребовала, чтобы ее мужа произвели в капитаны, и в один прекрасный день ей позвонил один из политических воротил:

— Поздравляю, Долли!

— С чем?

— С капитаном Синатрой.

— Так вы наконец произвели его. Большое вам спасибо.

И тут же позвонила в пожарную команду:

— Мне нужен капитан Синатра.

Дежурный, подзывая Мартина Синатру к телефону, заметил:

— Марти, по-моему, твоя жена спятила.

Долли же, когда он взял трубку, приветствовала его:

— Поздравляю, капитан Синатра!

Единственный сын Долли, нареченный Фрэнсисом Альбертом, родился и едва не умер 12 декабря 1915 года. Роды были тяжелые, и при появлении на свет он получил зарубки, которые будет носить до самой смерти — шрамы на шее слева, результат неумелого наложения щипцов. Синатра не стал делать пластику, чтобы скрыть их.

С полугодовалого возраста он был в основном на попечении бабки. Мать не покладая рук работала в кондитерской фирме шоколадной глазуровщицей и так в этом преуспела, что компания однажды предложила отправить ее в свое парижское отделение, обучать тамошний персонал. Многие вспоминают, что в Хобокене Фрэнк рос одиноко и часто сидел на крыльце, глядя в никуда; при этом «ребенком трущоб» его не назовешь: в тюрьмах он не сидел и всегда был хорошо одет. Брюки менял так часто, что в Хобокене его прозвали «Слакси ОʼБрайен».

Издательство «Медузы» выпускает книги, которые из-за цензуры невозможно напечатать в России. Теперь в нашем «Магазе» можно купить не только бумажные, но и электронные версии книг. Это один из самых простых способов поддержать редакцию и наш издательский проект.

Долли Синатра не была из тех матерей-итальянок, для которых главное, чтоб ребенок был послушен и сыт. Она воспитывала сына в строгости и требовала многого. Ей хотелось, чтобы он стал авиаинженером. Обнаружив на стене в его комнате фотографии певца Бинга Кросби, по чьим стопам Фрэнк мечтал пойти, она в ярости запустила в сына туфлей. Но позже поняла, что его не отговорить («В меня пошел!»), и поддержала его занятия пением. 

Многие итало-американские мальчишки его поколения стремились к тому же и обладали талантом к мелодиям, а не к словам; среди них не найдешь ни одного большого писателя: ни ОʼХары, ни Беллоу, ни Чивера, ни Шоу, — зато пруд пруди приверженцев бельканто. Такая уж традиция, диплом ни к чему; все видели в мечтах, как благодаря песне их имя воссияет в огнях рампы. Перри Комо… Фрэнки Лейн… Тони Беннетт… Вик Дамоне… Но никто не видел этого лучше, чем Фрэнк Синатра.

Когда он почти всю ночь пел в Rustic Cabin, это не мешало ему вставать на следующий день ранним утром и петь на нью-йоркском радио — задаром, лишь бы привлечь внимание к себе. Впоследствии он получил место в биг-бенде Гарри Джеймса, и с ним в августе 1939-го записал свой первый хит — «All or Nothing at All». Он прикипел душой к Гарри Джеймсу и его музыкантам, но когда получил предложение от Томми Дорси, у которого на тот момент был, пожалуй, лучший оркестр в стране, сразу принял его. Платили ему 125 долларов в неделю, и Дорси знал, как подать нового вокалиста.

И все же Синатра с грустью покидал биг-бенд Джеймса; его последнее выступление было столь памятным, что двадцать лет спустя Синатра делился воспоминанием с другом: «Автобус с остальными ребятами остановился у дома где-то в полпервого ночи. Я попрощался с ними и вышел. Помню, валил снег. Вокруг не было ни души, я стоял один с чемоданом в снегу и смотрел на исчезающие вдали задние фары. Вдруг у меня брызнули слезы, и я побежал за автобусом. Они играли так зажигательно, с таким воодушевлением, что мне было поперек горла уходить от них».

Но он ушел, как после оставил и другие теплые местечки в поисках чего-то большего; он никогда не тратил времени зря, старался достичь всего на протяжении одной жизни, сражался под собственным именем, защищал неудачников, запугивал победителей. Он дал в зубы музыканту за какое-то антисемитское высказывание, выражал солидарность чернокожим за двадцать лет до того, как это вошло в моду. Но однажды запустил подносом со стаканами в Бадди Рича за то, что тот слишком громко играл на барабане.

Он еще до тридцати лет раздарил золотых зажигалок тысяч на пятьдесят; о такой жизни американский иммигрант мог только мечтать. Он ворвался на сцену, когда Ди Маджо молчал, а их земляки скорбели и предпочитали не говорить о том, что на их родине хозяйничает Гитлер. Со временем Синатра самолично стал Лигой защиты итальянцев в Америке; создать подобную организацию они едва ли смогли бы, поскольку, как гласит теория, редко соглашались о чем-либо в силу своего индивидуализма; из них получались классные солисты, но в хоре они пели плохо; герои что надо, но не для парада. 

Когда итальянскими именами стали награждать гангстеров в телесериале «Неприкасаемые», Синатра громко выразил свое возмущение. Он и тысячи других итало-американцев оскорбились, когда Бобби Кеннеди выставил мелкого бандита Джозефа Валачи экспертом по мафиозным делам, тогда как от большинства официантов с Малберри-стрит можно было узнать больше, чем из свидетельства Валачи, сделанного с телеэкрана. Многие итальянцы из круга Синатры видели в Бобби Кеннеди всего лишь ирландского полисмена, быть может, более лощеного, нежели во времена Долли, но не менее наглого. Говорят, Бобби Кеннеди вместе с Питером Лоуфордом внезапно «вызверились» на Синатру после избрания Джона Кеннеди президентом, забыв о том, какой вклад он внес в сбор средств, и о его влиянии на анти-ирландски настроенных итальянцев. Есть подозрение, что именно Лоуфорд и Бобби уговорили президента остановиться в доме Бинга Кросби, а не у Синатры, как планировалось вначале, и этого афронта Синатра не забыл. Питера Лоуфорда потом вышибли с «саммита» Синатры в Лас-Вегасе.

«Да, сын весь в меня, — с гордостью говорит Долли Синатра. — Обиды он не забывает». Не отказывая ему в силе воли, она тем не менее уточняет: «Но мать он никогда не заставит делать то, чего она не хочет. И по сей день носит трусы той же марки, что я ему покупала». 

Сегодня Долли Синатре семьдесят один, она на год или на два моложе Мартина, и целыми днями люди с черного хода стучатся в двери ее большого дома, прося совета или помощи. Когда она не принимает посетителей и не готовит на кухне, то обхаживает мужа, этого упрямого молчуна, напоминая, чтобы тот клал больную левую руку на поролоновую подушку, которую она привязала к подлокотнику его мягкого кресла. «В каких он страшных пожарах побывал, не дай бог!» — сообщает Долли посетителям, восхищенно кивая на восседающего в кресле Марти.

Хотя у Долли Синатры в Хобокене восемьдесят семь крестников, и она по-прежнему ездит в этот город во время политических кампаний, но теперь она живет с мужем в прекрасном доме в шестнадцать комнат в Форт-Ли, штат Нью-Джерси. Дом они получили от сына в подарок на «золотую» свадьбу три года назад. Он со вкусом обставлен, правда, полон интересных сочетаний благочестивого и светского: фото папы Иоанна стоит рядом с фото Авы Гарднер, а папы Павла — бок о бок с Дином Мартином, несколько статуэток святых и сосудов со святой водой подле стула с автографом Сэмми Дэвиса — младшего и ряда бутылок бурбона. В шкатулке миссис Синатры лежит великолепная нитка жемчуга, подаренная Авой Гарднер, которую Долли обожала в бытность ее невесткой, до сих пор поддерживает с ней отношения и часто вспоминает. На стене в рамке висит письмо, адресованное Долли и Мартину: «Песок со временем превратился в золото, а любовь по-прежнему распускается лепестками розы в Божьем саду жизни… Да возлюбит вас вечно Господь. Благодарю Его и вас за то, что вы едины. Любящий вас сын Фрэнсис».