истории

Как политики с помощью СМИ заставляют нас беспокоиться о том, что раньше нисколько нас не интересовало Отрывок из книги Алис Зенитер об умении увлечь читателей «Я — девушка без истории»

Источник: Meduza

В издательстве «Лайвбук» выходит книга писательницы Алис Зенитер «Я — девушка без истории. Интеллектуальный стендап: как менялись литературные истории от Аристотеля до Умберто Эко». В ней она рассказывает, как писатели строят повествование, как пытаются заинтересовать читателей и заставить их сочувствовать персонажам. Также Зенитер пишет о политиках, которые используют некоторые писательские приемы — чтобы убедить нас в важности идей, которые без этих специальных манипуляций не кажутся важными подавляющему большинству. «Медуза» публикует этот отрывок.

Мы рассмотрели, каким образом вымысел трогает нас, каким образом он нас волнует. Но эмоциональная сила повествования выходит за рамки вечеров, проведенных с книгой или перед киноэкраном. Она присутствует также и в политических повествованиях, и тут может становиться тревожной, ибо от этих повествований так легко не скрыться. В этой части я буду опираться на труды Фредерика Лордона, который в каждой своей книге доказывает, что политика принадлежит к сфере аффективного — а не рационального, как думают многие. Политическое событие — по его словам, как и любое событие в социуме — играет на страстях, потому что оно все сосредоточено вокруг эффекта, а стало быть, аффекта. То, что я собираюсь сделать, — каково это будет им, им всем, остальным? (Моя речь, мой жест, мой законопроект.) Никто на самом деле этого не знает, в лучшем случае можно собрать обрывки практических знаний. Стало быть, политическое событие непременно опирается на силу воображения: того воображения, которое может затронуть других. Вот что такое политика, говорит Лордон: искусство затрагивать темпераменты, находить то, что заставит их трепетать — соответственно тому, чего от них хотят добиться, само собой разумеется, — нажимать на нужные кнопки, чтобы породить в них те или иные желания. Как это работает?

Лордон, как наследник мысли Спинозы, считает, что идеи как таковые силы не имеют: нет внутренней силы у истинных идей. Не будет, увы, триумфа истины в силу простого явления. Чтобы идея оказалась для нас эффективной, она должна быть превращена в идею, апеллирующую к сфере аффективной, то есть должна явиться в окружении повествований или образов, от которых мы пробудимся, возбудимся, загоримся вещами или делами, до сих пор от нас далекими, а то и невидимыми. Именно это и есть политическая борьба, говорит нам Лордон: искусство создавать двигатели, которые могут сделать идею истинную, но бессильную идеей, производящей эффект и способной подтолкнуть к действию. Если взять, к примеру, отчеты Международного объединения по изучению климата, мы увидим, что на стадии истинной идеи десятилетиями копятся данные о глобальном потеплении, однако этих данных недостаточно, чтобы образ жизни, производство и потребление значительно изменились. Но если превратить эти отчеты в идею, апеллирующую к аффективной сфере, если добавить к ним изображение оголодавших белых мишек, которые больше не могут ловить рыбу на растаявшем льду, если рассказать вам, к какому исходу приведет подъем вод и что повышение температуры сделает с землей и растениями в вашем собственном саду, то станет куда вероятнее, что вы озаботитесь глобальным потеплением, измените некоторые повседневные привычки и побудите других (ваших близких или правительство) сделать то же самое.

Машину, апеллирующую к аффективной сфере, используют все, причем на разных уровнях политики: правительство, активисты меньшинств, — да ведь и вы, и я, когда мы пытаемся убедить кого-то, тоже запускаем эту машину. А вот куда вкралось неравенство, так это в доступ к метамашине, апеллирующей к аффективной сфере. Название варварское, но в целом именно так Лордон определяет СМИ (прессу, радио, телевидение, интернет-сайты и социальные сети), все, что позволяет — даже если на старте всего десяток-полтора — донести идею, апеллирующую к аффективной сфере, до миллионов человек. Я говорю о прессе для краткости, но составных элементов метамашины очень много. Издательства, например, тоже являются частью сети метамашины, и, стало быть, и эта книга тоже ей не чужда. Что я сейчас сделала? Попыталась превратить инструменты семиологии и нарратологии в идею, апеллирующую к аффективной сфере, с помощью личных повествований или примеров из поп-культуры, и эту идею я распространяю в книге, которую вы держите в руках. Конечно, миллионы мне таким не увлечь, но, само собой разумеется, это эффективнее разговоров на кухне.

Метамашина — элемент неравенства: что нужно, чтобы получить к ней доступ? Нужны деньги (чтобы создать качественную идею, апеллирующую к аффективной сфере), знание законов (чтобы сказать себе, что наша идея стоит того, чтобы быть переданной максимальному количеству человек). Нужны также связи (знать, в какую дверь стучаться, чтобы получить доступ к метамашине), и наконец, признанная форма повествования (то, о чем я толкую вам с самого начала: рассказами о собирательстве, рассказами о норме тут ничего не добьешься, нельзя считать их хорошими историями, ибо они даже не признаны как истории вообще). Этот список критериев, хоть и короткий, однако уже изрядно ограничивает доступ. Естественно, доминирующее повествование (одновременно доминирующая форма повествования и повествование доминирующих) слышнее голосов меньшинств, и оно непременно запоминается, оставляет след в наших душах… Конечно, существует и часть метамашины, открытая повествованиям меньшинств. Но в этом тесном пространстве идет жестокая конкуренция: борющихся за привлечение внимания зачастую так много, что они делят мелкие крохи полужизней, говорит нам Лордон. Порой они вступают в борьбу, в войну именно за это, не очень-то далеко отойдя от стартовой точки. Доминирующие же повествования могут повторяться снова и снова, и мы под их обстрелом в конце концов им поддаемся — поскольку в этом и есть их смысл…

Быть может, вы думаете, что я преувеличиваю, что повествование не может затронуть нас до такой степени. Рассмотрим же пример, который приводит Лордон: государственный долг. Этот пример особенно интересен, так как государственный долг абсолютно чужд всякому жизненному опыту, и моему, и вашему: он априори не имеет никаких шансов внезапно стать для нас предметом беспокойства. Я говорю это не потому, что долг — попросту условность, деньги, никогда не существовавшие физически, и, стало быть, можно позволить себе забыть о нем и перейти к другим делам. Я просто говорю, что сумма долга как истинная идея есть лишь последовательность цифр, от которой нам ни жарко ни холодно. Если эта сумма нас пугает — значит, кто-то запустил машину, апеллирующую к аффективной сфере, с этой конкретной целью, а метамашина процесс подхватила. Во многих американских мегаполисах можно увидеть счетчики долга, которые постоянно обновляют на табло с четырнадцатизначной суммой его рост. Некоторые даже дают себе труд указать вашу долю, долю вашей семьи, ту, которую придется выплатить лично вам или за которую вы ответственны (это не совсем ясно), — тем самым запуская машину на полные обороты. Во Франции таких табло нет в городах, но все газетные заголовки о долге, которые я могу найти за три минуты поиска в Гугле, бьют по тому же лексическому полю: полю страха.

Очень скоро я задаюсь тем же вопросом, что Libération (20 декабря 2019 г.), а именно: «Государственный долг — это серьезно?» Другие заголовки отвечают сами: конечно, серьезно, коль скоро все обеспокоены! «МВФ обеспокоен», — говорит мне Le Figaro (3 июня 2019 г.).

«Брюссель обеспокоен», — добавляет та же газета два дня спустя, и это еще не все! Неопределенная и, стало быть, потенциально огромная масса людей портит себе кровь, если верить Alter natives Économiques (28 сентября 2018 г.), которая сообщает мне, что «долг беспокоит», опустив прямое дополнение, которое могло бы ограничить размах этого беспокойства. Да и как им не беспокоиться? То, перед чем мы стоим, — это, если верить Les Échos, «настоящая проблема». Нет, проблема — эвфемизм. Это «настоящая опасность», поддает жару «Франс Интер». И начинается круговерть метафор: перед нами «пропасть», согласно Le Figaro (на этот раз от 27 сентября 2019 г.), «бездна», согласно lʼIref-Europe. А мы, на краю пропасти или над бездной, не имеем даже корабля, достойного так называться, нет, мы — «пассажиры Титаника»! (FigaroVox, 1 октября 2019 г.) Читая все это, разумеется, нельзя не почувствовать, что наше положение содержит «известные риски». Это, во всяком случае, говорит МВФ, процитированный Le Figaro (да, опять) 7 ноября 2019 года, и тот же МВФ, процитированный в тот же день, но на сей раз в Le Capital, уже недвусмысленно говорит о «больших рисках», чтобы у вас не было искушения отмахнуться. И вот Le Figaro, вероятно, разочарованная, что удовольствовалась «рисками» без эпитета «большие», возвращается к теме в начале декабря и сообщает нам —

Когда смотришь или слушаешь новости, надо всегда пытаться обнаружить скрытые в них механизмы. Для этого достаточно начать с простого вопроса: что сделано видимым? Или, если вам так больше нравится: что сделано невидимым? И о чем это говорит? На первый взгляд выглядит просто, но довольно сложно рассмотреть недостающие элементы, когда эти элементы не составляют часть нашей жизни, когда их уже недостает в нашем пейзаже. А Лордон говорит нам, что эти пробелы — обычное дело: мы склонны представлять, что мир социума состоит из людей, живущих вместе (и в каком-то смысле, если смотреть издалека, они действительно живут вместе, делят одну территорию), но на самом деле он состоит из отдельных подмиров, живущих в незнании условий жизни друг друга, а иногда и во взаимном отвращении. Медсестры не знают, как живут фермеры, жандармы не знают, как работают преподаватели, железнодорожники понятия не имеют, по какому графику трудятся осветители в театре, и абсолютно никто не знает, как писательница зарабатывает себе пенсию. Без повествования и изображения для связи между подгруппами мир социума раздроблен неведением и недоумением.