истории

Руслан Белый выпустил антивоенный концерт, снятый в Москве. За шутки оттуда на него уже пожаловались в СК Мы поговорили с ним об отъезде из России, цензуре и его новой (семейной) жизни

Источник: Meduza

Общественное движение «Ветераны России» в марте 2023 года пожаловалось на комика Руслана Белого в Следственный комитет России — в своем обращении организация попросила проверить его на предмет «дискредитации армии» и «публичные призывы к экстремизму». В то же время воронежское отделение ЛДПР потребовало проверить на экстремизм видео выступления Белого, в котором он говорит, что «между глаголами „нападать“ и „защищать“ он бы выбрал „защищать“». Это реплика из его последнего концерта «Все еще» — он был записан в Москве в декабре 2022 года, недавно его опубликовали на онлайн-платформе Белого Concert Place. «Медуза» поговорила с Белым о том, почему для него было принципиально важно записать антивоенный концерт в России и как изменилась его жизнь после отъезда из страны и женитьбы.

— Руслан, ты сам предложил сделать это интервью. Герои сами довольно редко приходят к «нежелательным» СМИ. Почему ты решил поговорить?

— Все банально. У меня вышел концерт «Все еще» на моей платформе — в том числе через вас я хотел бы о нем рассказать. Абсолютно меркантильная причина.

— В этом концерте ты говоришь, что в последние два года не мог выступать в России. Чем в это время приходилось заниматься?

— Нам запрещали выступать на больших площадках, но я выступал на маленьких. За это время удивительным образом написался концерт «Все еще». Я не хотел его писать, не было такой задачи. Но после 24 февраля надо было выходить на сцену, шутить. Я это и делал. Но где-то месяца через три [после начала полномасштабного вторжения России в Украину] я понял, что старый материал очень странно звучит. Ты находишься в доме, который горит, но при этом…

— Делаешь вид, что ничего не происходит?

— Да не то что делаешь вид, что ничего не происходит. А просто занимаешься обычными делами. Чай себе наводишь в этом горящем доме и так далее.

Мне лично казалось очень странным не говорить об этом. На сцене было очень неуютно. Не знаю, воспринимают ли это так зрители, но у меня было ощущение, что мы все играем в идиотскую игру, делая вид, что прежняя жизнь продолжается. Поэтому мне пришлось, скажем так, делать какие-то вставки — хотя бы как-то комментировать происходящее. Спустя пару месяцев я понял, что у меня этих вставок и комментариев уже накопилось критическое количество — минут 20–30. Я подумал, почему бы, собственно, не написать концерт.

У меня история [с отменой концертов] началась задолго до начала спецоперации. Но надо все-таки было зарабатывать деньги — это абсолютно нормальная история, я этого не стыжусь. Подумали, что надо сделать платформу, где ценители моего творчества смогут за небольшую цену посмотреть этот концерт. Я не могу приехать в Новосибирск, я не могу приехать во Владивосток, Тверь, Пермь, Ростов, Саратов, — но жители этих городов могут зайти на платформу, заплатить и посмотреть.

— Ты сейчас живешь в Турции. Концерт был записан там же?

— Нет-нет-нет. Для меня было принципиально важно записать его в России. Мы сняли его в Москве в декабре 2022 года.

Я думал, что если записать его вне пределов России, то в нем не будет той ценности, которую я вкладывал в материал. Были большие сомнения, стоит его записывать вообще или нет. Потом, так сложились обстоятельства, я оказался в Москве — и мы решили оперативно его записать. События тогда развивались очень быстро: ты садишься в самолет и не знаешь, что будет в новостной ленте, когда ты приземлишься. Со временем концерт чуть видоизменился, уже после записи в Москве я показывал его в Дубае, Израиле, Казахстане, Армении. Какие-то места, на мой взгляд, улучшились, добились, дошли до более качественного состояния. Но у нас была задача записать его в России, поэтому мы пожертвовали в этом смысле отточенностью материала.

— Почему было важно снять этот концерт именно в России? Чтобы записать реакцию зрителя именно там?

— Я вкладывал такой посыл — этот концерт не для уехавших, а именно для тех, кто остался или на тот момент оставался в России. Я писал шутки, находясь в России, и выступать хотел тоже перед российским зрителем. В Турции реакция на этот материал сильно отличалась от реакции зрителей в Москве. Какие-то вещи в России заходят лучше, тоньше.

— Из-за этого концерта на тебя пожаловались в СК. Насколько сильно тебя удивило то, что в твоем материале увидели «дискредитацию армии»?

— К сожалению, этому ты уже не сильно удивляешься. На меня и до этого писали жалобы в прокуратуру, но тогда они не носили уголовный характер. Меня это тоже всегда удивляло. Помню, на меня башкиры обижались, в Воронеже тоже кто-то писал жалобы. Какой-то товарищ просил губернатора привлечь меня к ответственности за то, что я не женат — и тем самым дискредитирую семейные ценности.

— Ничего себе.

— Я всегда серьезно относился к этим жалобам, это все-таки не жалоба управдому за невынесенный мусор. Но тогда я чувствовал за собой, во-первых, правоту. Во-вторых, относительную безопасность. Ты понимаешь ход процесса: на тебя жалуются, скорее всего, это административная статья, ты нанимаешь адвоката, что-то происходит. В худшем случае ты оплачиваешь какой-то штраф, несешь административное наказание.

А сейчас любая жалоба — это проверка со стороны следственных органов на предмет дискредитации Вооруженных сил Российской Федерации. Это потенциальная уголовная статья, можно сесть в тюрьму на десять лет. Ты можешь быть тысячу раз прав, у тебя могут быть хорошие адвокаты, но если процесс запущен, то в 99% случаев это обвинительный приговор. Поэтому, конечно, это все выглядит очень серьезно.

— Учитывая все эти риски, почему вы все-таки решили опубликовать концерт?

— Это было не огульное решение. Я не принял его по пьяни — знаете, как кредит иногда берут. На этот концерт ушло несколько месяцев подготовки: потрачены силы, деньги и так далее. Начиная писать этот материал, я понимал, что точно буду выполнять требования законодательства Российской Федерации, я не собирался нарушать законы. Как мне кажется, я их и не нарушал. Я не дискредитирую вооруженные силы, не распространяю никакие фейки. Более того, я там даже искусственно, специально называю это все «специальной военной операцией», потому что того требуют законы РФ.

— Тоже хотела спросить про эту формулировку.

— Хотя я уехал из России, концерт все-таки писался для людей в России — и я посчитал правильным говорить именно на том языке, теми словами, которыми зрители в России вынуждены сейчас говорить. Мне не хотелось, знаешь, петушиться: вот я уехал, могу это говорить, могу то говорить. Мне показалось это неправильным. Относительно многих людей я и так в более выгодном и безопасном положении. Так что странно этим козырять.

Конечно, мы прогоняли материал через юристов. Но это такой бой с тенью. Хотя мне кажется, там нет поводов заводить уголовное дело.

— Но воронежское отделение ЛДПР решило, что твоя реплика о том, что «лучше защищаться, чем нападать», — это уже повод.

— Да, им больше нравится фраза «если драка неизбежна, бей первым». Мне вообще никогда не нравилось это выражение. После всех этих событий я наконец-то понял почему. Оно абсолютно маргинальное, дворовое. Непонятно, почему мы вдруг всей страной стали разговаривать как подростки во дворе — как будто мы пытаемся самоутвердиться в непонятной компании и теперь говорим только на полублатном сленге.

— «Бей первым, не убегай, а доказывай, что ты чего-то стоишь».

— В России всегда этим очень кичились, какими-то понятиями. Когда говорят «слово дороже, чем договор, подписанный на бумаге» и так далее. Это все романтично звучит, прикольно. Но, мне кажется, на практике ты должен руководствоваться законами, а не какими-то дворовыми понятиями.

— Ты подчеркиваешь, что стремишься соблюдать российские законы. Но ведь они становятся все более абсурдными. Есть ли какая-то точка, когда ты уже поймешь, что играть по этим правилам невозможно?

— Я опирался на два самых главных недавних закона. Наиболее, на мой взгляд, репрессивных: статья о «фейках» и о «дискредитации армии».

— А как же ЛГБТ-пропаганда?

— А у меня нет ЛГБТ-пропаганды.

— Большой блок в концерте посвящен тому, как ты рассматриваешь собственную задницу — и приходишь к выводу, что никакая пропаганда не убедит человека в том, что это привлекательно. «Если человеку туда надо, значит, ему туда надо», шутишь ты.

— Ну так в чем тут пропаганда-то? Хотя это тот случай, когда за время монтажа и публикации концерта изменился закон. Сейчас нельзя даже вести дискуссию об ЛГБТ. Не просто нельзя пропагандировать, а даже дискутировать. Но блок уже был написан. Мне нравится мысль, которую я в него вкладываю, я хотел бы, чтобы ее услышали люди. Здесь я уже готов рисковать.

— Некоторые комики не могут уехать из России. У всех разные личные обстоятельства, кто-то из твоих коллег вынужден «продолжать наливать себе чай в горящем доме», игнорировать повестку. Как ты определяешь в таких случаях степень допустимого компромисса?

— Это самый тяжелый вопрос для меня. Во-первых, я не могу отвечать ни за кого, я могу отвечать только за себя. Я не смог бы жить в этом компромиссе, поэтому я решил уехать. Про остальных ничего не могу сказать. Уверен, каждый случай индивидуален — у кого-то, может быть, банально нет финансовой возможности уехать, как у многих людей в России. Есть комики, у которых есть финансовые возможности, но они не так драматично или эмпатично в целом переживают эту ситуацию. Но я ни с кем это не обсуждал. Более того, если бы даже обсуждал, не стал бы без их разрешения сейчас об этом говорить. Думаю, что для многих это тяжелый период в жизни.

Но все-таки я смотрю на этот вопрос исключительно через призму совести. Что важнее — деньги или остаться честным с самим собой, со своими идеалами, своими убеждениями? Я считаю, это неправильно — в безопасное время пытаться быть актуальным, критиковать, ставить под сомнение, а потом, когда время меняется, выбирать комфорт и безопасность вместо честности. Получается, все это время ты строил из себя кого-то, кем не являешься.

— Но есть ли вообще ценность у такого материала сейчас? Допустим, комик не может уехать, ему нужно как-то зарабатывать — и он пишет шутки только, например, про жену. Это честно по отношению к зрителю?

— Будем справедливы. Комедия — это не дотационный жанр, как, например, театры, которым государство может выдать деньги. Комедия устроена абсолютно честно: ты шутишь шутки, на твои концерты приходят люди. Либо не приходят. Есть комики, которым подходят компромиссы, и они готовы шутить про то, что женщины дуры. И на них приходят люди. Значит, такой комик нашел своего зрителя. Что тут поделать?

На мой взгляд, тут все гораздо глубже. У меня сейчас молодая семья, в будущем будет ребенок. Сейчас, принимая какие-то решения, я делаю это с учетом вымышленного разговора с этим ребенком: «Папа, мама, а как вы себя вели в то время, когда все это случилось?» И мне хочется быть честным, откровенным, не лукавить. Поэтому я решил так. Кто-то решает иначе.

— Уточню — у тебя будет ребенок? Или это фигура речи?

— Нет, я женат на самой прекрасной женщине в мире. И я ее очень люблю. И у меня будет самый прекрасный в мире ребенок. И его я тоже очень люблю.

— Поздравляю!

— Спасибо большое. Многие события ускорились!

— Теперь ты не будешь шутить про холостяцкую жизнь.

— Не факт, что я буду шутить про жену. В целом я считаю это моветоном, особенно сейчас. Я могу быть не прав, но думаю, что в связи с этими событиями, запретами и цензурой, к сожалению, от комиков сейчас больше всех достанется женщинам. Сейчас они очень сильно «отупеют», «одуреют», будут невероятно странно себя вести в отношениях, за рулем и так далее.

— Опять мы самые крайние.

— Это семейные ценности. Соблюдайте патриархат! А вы как хотели? Ни фига себе!

— (Смеется.) Вернемся к стендапу — есть ли планы продолжать каким-то образом давать концерты в России? Или теперь это совсем невозможно?

— Прямо сейчас это невозможно, таких планов нет точно. Как бы я ни хотел. Я не знаю статус этих жалоб в прокуратуру — сейчас это такой тлеющий бикфордов шнур, неизвестно, когда будет принято по ним решение. Просто сам факт появления на территории Российской Федерации для многих людей, тем более артистов, которые хоть как-то заявили о своей позиции, опасен.

— Тяжело тебе дается этот отъезд? Мне кажется, комику, который работает с российской аудиторией, важно быть на месте, чувствовать почву. Как и журналисту, например.

— Да, все то же самое. Повторюсь, мы ждем ребенка и в следующие полгода-год будем заниматься исключительно этим — в целом я бы и так взял паузу в творческой деятельности, потому что мне надо помогать супруге, налаживать быт и так далее.

Я четко понимаю, что, когда вернусь к творчеству, не буду шутить про Российскую Федерацию, находясь за ее пределами. Я просто не имею права это делать. Как я могу давать какие-то оценки, не находясь в том обществе, в тех условиях?

Можно сожалеть об этом, а можно творчески или философски на это смотреть. Это значит, что придется обратить внимание на другие вещи. На самосознание, саморазвитие, самопонимание. Может быть, это наконец заставит меня выучить английский язык.

Мне придется снять эту маску сноба, который не признает инстаграм, тикток и ютьюб. Это напыщенное отношение было неправильным. На моем примере давайте покажем людям, что никогда не поздно меняться. Поэтому, конечно, я буду что-то придумывать: подкасты, блоги, постараюсь реанимировать свои дохлые соцсети. Буду более открыт этому миру.

Я не хочу всех денег мира. У меня был план поработать лет до 40–50, финансово себя обеспечить, реинвестировать куда-то свои капиталы, купить домик в Италии и жить жизнь мечты между Москвой, Италией, между семьей, друзьями, путешествиями, серфингом, горными лыжами и так далее. Подкорректировала вселенная, видишь, эти планы. Теперь придется как-то по-другому. Мы с женой смешную шутку придумали, что если бы я верил в Бога, то я бы мог сказать: «Господи, я же говорил — Италия, не Анталия, Италия, Италия!»

— Как тебе кажется, как сейчас можно шутить о войне? О чем можно, а о чем нельзя? Может ли комик, например, касаться событий в Буче?

— Для этого надо иметь очень высокую творческую компетенцию.

— Что это значит?

— Если ты берешь какую-то тему, ты должен быть в себе уверен. На тебе невероятно большая ответственность. Ты должен быть интересен в этой теме, ты должен в ней хорошо разобраться и придумать такие шутки, которые точно заставят людей смеяться. Если ты не можешь это обеспечить, то за это браться нельзя.

— Ты бы не взялся?

— Про Бучу я бы точно не взялся. Я не говорю, что про это нельзя шутить. Но сейчас идет военный конфликт, работает пропаганда. Я бы позволил себе шутить об этом только тогда, когда точно будут установлены и признаны факты, виновные понесут наказание. Сейчас мы даже не знаем количество потерь. Здесь просто не на что опереться, это очень тяжело. Я бы точно не взялся.

— Следишь ли ты сейчас за тем, что происходит со стендапом на ТНТ, основателем которого ты был?

— Нет, я перестал следить еще в России — в последние два-три года, потому что я ушел из проекта. В целом там никогда не было каких-то кардинальных изменений. Форма понятная, это телевизионный проект.

— Ну, это к разговору о том, что круг тем сейчас ограничен и кажется, что тяжело сегодня в этом проекте участвовать.

— Безусловно. Но у комика всегда есть выбор. Никого нигде не заставляют пока еще подписывать какие-то договоры [об обязательном сотрудничестве с каналом и избегании неподходящих тем], документы, никому ничем не угрожают. Прямо сейчас это выбор конкретного человека, как себя вести. Будь то артист, писатель, певец, комик, журналист, актер — кто угодно. Ты либо принимаешь правила игры, либо не принимаешь и что-то с этим делаешь.

— Независимый стендап годами противопоставлял себя телевизионному. Сейчас все участники этого «конфликта» находятся примерно в одинаковых условиях: многие уехали из России и заново начали карьеру. Теперь вы все в одной лодке, противостояния больше нет?

— Нет, я думаю, что сейчас это противостояние будет еще сильнее, ты что!

— Объясни.

— Сейчас стендап начнет делиться на комиков, которые готовы коллаборировать, и на комиков, которые не готовы. Комиков, которые выбирают совесть, и комиков, которые выбирают деньги. Это я сейчас говорю не свои мысли, а предполагаю, как об этом будут спорить.

— Если мы говорим только о тех, кто не готов к коллаборациям с властью, — вы будете выступать в одних и тех же стендап-клубах? Тебя и Александра Долгополова можно представить на одной сцене? Если сформулировать еще грубее — вы помиритесь в эмиграции или нет?

— Мы ни с кем не ссорились. Комики, которые считали, что они в андеграунде, думали, что противостоят кому-то. Я никому не противостоял и никому не противостою. У меня с этим нет никаких проблем.

Недавно Денис Чужой пришел на интервью к Bild. Его спросили про мой кейс, и Денис выдал ошеломляющее для меня мнение: якобы весь мой демарш и [антивоенный] концерт связаны с тем, что я не могу вернуться на телевидение. Мол, так я выражаю свой протест. Прошу прощения, это в чистом виде ахинея. Я сам ушел с телевидения и оказался там, где оказался, в связи с обстоятельствами последних лет трех. Я просто пытаюсь быть поступательным и логичным.

К Денису нет претензий. Он вправе делать что угодно. Но он сказал полную ахинею. Если мы где-то увидимся, я, конечно, позволю себе поправить его в его высказываниях, но не более того. Не будет такого, что я не стану с ним выступать на одной сцене. Мне вообще все равно, я в этом плане за свободный рынок.

— LabelCom, который делал «Что было дальше?» и другие ютьюб-шоу, сейчас переносит все свои проекты во «ВКонтакте». Что ты об этом думаешь? Как тебе кажется, юмор российский вообще пострадает от переезда во «ВКонтакте»?

— К сожалению, я не знаю, почему они туда переехали. Предполагаю, что, скорее всего, им сделали выгодное финансовое предложение, от которого они не смогли отказаться. Не думаю, что к ним пришел кто-то в сапогах, стукнул кулаком по столу и приказал переходить во «ВКонтакте». Кажется, это носит исключительно экономический характер. 

— В декабре 2021 года в интервью «Медузе» ты откровенно говорил о том, что редактура в стендапе на ТНТ есть — и ты в целом не против, потому что таковы правила игры. При этом ты подчеркивал, что не считаешь это цензурой. Не кажется ли тебе сейчас, что все-таки эта позиция была слишком компромиссной?

— По-прежнему не кажется. Я за свободный мир, за конкуренцию как экономическую, так и творческую — в этом ключе канал ТНТ вполне себе был коммерческой организацией. У них были такие правила игры. Ты либо их принимаешь, либо нет. Это нормально. Почему мы должны предъявлять претензии каналу ТНТ за то, что они не позволяют себе какие-то шутки, например, про канал ТНТ?

Есть интернет, многие комики доказывают и показывают, что без телевидения можно реализоваться даже более успешно. Тогда это была действительно не цензура. Это была редактура.

— Про Путина можно было шутить?

— Я думаю, какие-то шутки, безусловно, были возможны. Но не сильно критикующие его… Это уже да, это была, безусловно, цензура. Блин, ну как бы так сформулировать правильно мою позицию? Ты приносишь шутку про Путина, тебе говорят: «Нет, такой шутки на ТНТ не будет». Никаких проблем — ты же можешь снять ее и выложить в интернет.

— Можешь. Но аудитория, которая смотрит телевизор, и аудитория, которая сидит в интернете, разная. Может быть, если бы по телевизору было больше таких шуток, массовый зритель более настороженно относился бы и к новостям?

— Тогда это вопрос комплексный. Надо откатываться гораздо дальше назад и там искать причины, почему так произошло. Почему в целом на коммерческих каналах есть цензура? (Пауза.)

Я сейчас попытался встать на твою сторону — все равно не согласен с этой претензией, хоть убей.

— Почему? Потому что телевидение — это бизнес?

— Да. Ну нельзя шутить там про Путина. А в интернете можно? В интернете можно. Но ты говоришь, что тогда люди, которые смотрят телевизор, не увидят шуток про Путина. Согласен. Но это обоюдная ответственность — она не только на комиках, но и на людях, которые смотрят телевизор. Почему они не пользуются интернетом?

— Твоя мама пользуется интернетом?

— Кстати, как ни парадоксально, сейчас да. 

— Сейчас — это после начала войны?

— Да. Я в шоке, что мать читает какие-то телеграм-каналы, новости узнает там и так далее. Но она читает достаточно пророссийские телеграм-каналы. У нее своя позиция — она ищет ей подтверждение, это нормально. 

— И все-таки, не чувствуешь ли ты какую-то долю личной ответственности? Ты восемь лет работал на ТНТ и все это время считал, что работаешь этично. Но какую-то пользу обществу, которую ты мог принести, например, критикуя власть, ты не принес. И сейчас твоя мама выбирает пророссийские телеграм-каналы. Ты не чувствуешь связи здесь никакой?

— Наверное, все-таки нет. Потому что все равно я считаю, каждый человек сам ответственен за то, кем он является. Ты формируешь свое мировоззрение, исходя из тех источников информации, которые ты выбираешь, из тех книг, которые ты читаешь, благодаря тем людям, с которыми общаешься. Нельзя перекладывать ответственность: я такой, потому что мне из телевизора все время говорили вот так. Нет. Ты такой, потому что ты кроме телевизора ничего не смотрел. Ответственность на людях, сто процентов. Лично на каждом конкретно. Вот когда муж бьет жену — и жена с этим соглашается, кто в этом виноват?

— Муж, потому что не надо никого бить. 

— Да. Я, безусловно, считаю, что бить женщин нельзя. Это делают слабые люди. Но она, терпя и ничего с этим не делая, несет очень большой процент ответственности в том числе. Не за то, что он ее бьет, а за то, что она ничего с этим не делает, за то, что она терпит. Оправдывает его каким-то образом и так далее. Тут то же самое.

— Ты десять лет служил в армии. Как думаешь, если бы тогда вам сказали, что нужно отправляться на границу с Украиной, реакция твоих сослуживцев была бы такой же, как у военных сегодня?

— Очень сложный вопрос. Я о нем много думаю, и у меня пока нет четкого ответа. Но склоняюсь к тому, что, если бы, когда я был в армии, что-то подобное началось и я бы получил приказ куда-то ехать, я бы поехал. 

— Почему?

— Потому что я в армии. Я подписал контракт, и это моя работа. Я не могу встать в позу и сказать — нет, я бы не поехал. С очень большой долей вероятности я бы поехал.

Я был в армии с 18 до 28 лет. Как мне кажется, свой самый большой разворот с точки зрения мировоззрения, политического понимания я сделал все-таки только в последние пять лет. Еще десять лет назад я был очень лояльно настроен к власти. Я был более государственным человеком.

— Что изменилось?

— Сама власть изменилась. Десять лет назад она еще не была такой репрессивной, такой наглой, такой безответственной и несущей угрозы как для своего народа, так и для мира.

— В армии не бывает нелояльных людей?

— Сам институт подразумевает под собой лояльность. Лояльное, четкое исполнение приказов — так устроен этот институт, там такие правила. Ты подписываешь контракт, берешь на себя определенную ответственность. Тебе за это дают какие-то блага — опять же я считаю, что в России военные получают очень мало, что их социальные пакеты очень слабы. Когда ты идешь в армию и подписываешь контракт, тебе платят деньги за то, что тебя в какой-то момент могут попросить умереть или кого-то убить. И это большая цена. На мой взгляд, у нас не очень хорошо с этим обстоят дела.

— Но до 24 февраля у нас даже в голове не было идеи, что мы можем нападать, — как раз об этом твоя шутка, на которую пожаловались в СК. Пока ты был в армии, ты мог себе представить, что вас могут отправить нападать?

— Конечно нет. В том числе поэтому 24 февраля стало переломным моментом. У нас полностью изменилась повестка Вооруженных сил Российской Федерации. Теперь это не защита, не последний рубеж, не главный институт, связанный с безопасностью. Теперь это, к сожалению, инструмент агрессии. И то, как общество на это отреагировало, — безусловно, ужасно. Это было большим сюрпризом, для меня лично это трагедия.

Не знаю, мы все вроде смотрели одни и те же фильмы. Я большой поклонник этого жанра — советских, российских, иностранных фильмов о войне. Я каждый раз смотрел их и думал: «Обалдеть, люди жили-жили, а потом пришлось участвовать в таком». Смотришь и думаешь, ну понятно, героям надо защищать родину, что делать. Вот когда надо нападать — это, конечно… Не знаю, я даже пока, наверное, не сильно понимаю еще, что произошло. Когда все это так изменилось.

— А когда мужчина из России, не контрактник, не профессиональный военный говорит: «Придет повестка — пойду» — как ты это объясняешь?

— Подразобьем ответ на несколько пунктов. Мы с друзьями обсуждаем эту тему. Я не говорю, что мои выводы правильные, но вот к чему я пришел.

Первое — это нежелание брать ответственность за свою жизнь. Вообще всегда, не только сейчас. Легче на кого-то работать, когда тебе говорят, что делать. В том числе это происходит потому, что в обществе нет понимания, что ты всего можешь добиться сам, если будешь много работать, вкладываться в себя, развиваться, учиться, пробовать, ошибаться, ошибаться, ошибаться, но пробовать. Мы не понимали, что мир полон возможностей, необязательно держаться за какое-то место. Я не буду отвечать за свою жизнь, я лучше ее вручу кому-то, и если у меня все будет плохо, то это не я виноват. Это виноват мой работодатель, мой мэр, депутат, губернатор — не важно, кто угодно. Это первое.

Второе — возвращаемся к фразе «если драка неизбежна, надо бить первым». Все-таки большинство россиян, к моему удивлению, живут в таком мире полупонятий. Поэтому сейчас так ненавидят людей, которые после начала мобилизации выехали, — их называют трусами. Кто-то готов идти на войну убивать неизвестных людей только для того, чтобы о нем не подумали, что он трус.

— «Ссыкло».

— Понимаешь, да? Клеймо труса перевешивает необходимость убивать людей. Обалдеть, за что? Эти люди не к тебе пришли, на тебя не нападали.

Третий подпункт — «неужели ты думаешь, что там сидят дураки?». А я вот не могу этого исключать! Путин приучил за последние 20 лет со своими пресс-конференциями, что он вообще просто суперчеловек — вообще во всем разбирается. В экономике, в юриспруденции, в политике, в медицине, в футболе. Это я про FanID сейчас говорю. Он должен давать указания даже про то, как в стране должен устроен быть футбол! Его наделили этими сверхвозможностями, и поэтому люди теперь свято верят, что он не может ошибаться. Конечно, может.

— Я еще думала о том, что, возможно, для кого-то война, как бы это страшно ни звучало, шанс себя проявить. Четвертый подпункт.

— Это хорошая реплика. У людей нет собственных побед, потому что они не готовы за собственную жизнь бороться, вообще что-то делать с ней. Я думаю, что это еще так массово поддерживают, потому что тебе как бы дают шанс почувствовать причастность к чему-то большому. Люди смотрят телик и как будто тоже в этом участвуют, как будто они тоже «крутые».

— Часть истории.

— Да. Большая победа сейчас заменит им все неудачи: порванные обои, холодные полы. Зато нас все боятся. Ну, как оказалось, сидит в нас этот реваншизм, который, как мне кажется, власть очень эффективно перенаправила в нужное ей русло.

— У тебя остались в кругу общения какие-то люди из армейского прошлого?

— Нет, наверное. Когда у меня были концерты в Воронеже, приходили сослуживцы. Мы там общались, выпивали, ездили на вечер встречи выпускников каждые пять лет. Но сильно связь я ни с кем не поддерживаю.

Сейчас мои сослуживцы либо уже вышли на пенсию, либо скоро выйдут на пенсию, либо занимают какие-то высокие должности — полковники, подполковники, майоры, какие-то начальники каких-то отделов.

— Вы обсуждали войну с ними?

— С ними нет.

— Если бы ты не оставил военную карьеру, где бы ты сейчас был?

— Не знаю. План был остаться служить в Воронежском военном училище, потом он стал институтом, потом университетом. Я хотел написать диссертацию и преподавать.

— Ты говорил, что большая часть твоей семьи из Украины. Сейчас там кто-то остался?

— Отец у меня из Украины — и вся та ветвь оттуда. Из ближайших родственников у меня там была тетя. Она жила в Чернигове. Два месяца назад она умерла от онкологии.

После начала всех этих событий мы точно понимали, что вживую уже не увидимся. Конечно, находясь в Украине, она очень сильно все это переживала. В самый критический момент, спустя месяца два или три [после начала полномасштабного вторжения], она прямо пыталась разорвать связь с Россией. Слава богу, вырулилось. Она нашла в себе мудрость продолжить общение.

— Как ты себе представляешь твое возвращение в Россию?

— Нет у меня понимания, я не знаю. Наверное, после того, как изменится политический строй. Я боюсь, что репрессии, запреты, преследования будут только усугубляться. Людей и так уже разгорячили донельзя — будут только подогревать, настроения будут агрессивные.

Многое зависит от работы. Прямо сейчас, даже если я вернусь в Россию, я не смогу самореализоваться: я там запрещен. Очень надеюсь, что будет возможность приезжать, видеться с друзьями, навещать родственников. Но пока я слабо себе это представляю. Тяжело.