истории

«Когда империя разваливается, не стой слишком близко» Одна из самых ярких (и болезненных) документальных работ 2022 года — сериал TraumaZone о перестройке. Мы поговорили с его автором Адамом Кертисом

Источник: Meduza

Russia 1985–1999: TraumaZone — один из самых ярких документальных проектов 2022 года. Это семичасовой сериал британского журналиста Адама Кертиса, вышедший на «Би-би-си», — о рождении постсоветской России. Автор использовал архивные материалы, снятые с конца 1980-х московским отделением редакции и которые никто до этого не видел. В фильме нет комментариев — только с помощью монтажа Кертис показывает распад Советского Союза и приход Путина к власти. И сериал довольно больно смотреть тем, кто застал те времена. По просьбе «Медузы» с автором фильма поговорил журналист Владимир Раевский.

— Как вы задумали сериал TraumaZone?

— Случилась простая история. Один человек из «Би-би-си» прошелся по офису «Би-би-си» в Москве и обнаружил там сотни, если не тысячи старых кассет в картонных коробках. Это были сырые, немонтированные исходники съемок для новостей конца 1980-х. Он потратил недели, чтобы их оцифровать. Но это никого не интересовало, и дело даже не в «Би-би-си»: в новостях вообще мало интересуются прошлым, там как-то больше специализируются на настоящем.

Затем этот человек вышел на меня, а я глянул — и просто остолбенел. Это было потрясающе! Ты смотришь первые 10 минут — это обычные кадры: вот репортер что-то говорит и делает, вот какие-то планы… Потом оператор понимает: все, работа сделана, а время-то осталось. И начинает снимать просто так — куда свободнее и расслабленнее. По-русски. И съемка превращается из сочинения в наблюдение. Все это смотрелось невероятно. Я подумал, что должен что-то из этого сделать, иначе этого вообще никто не увидит.

Вторая причина [заняться сериалом] состояла в ощущении — оно появилось у меня еще до войны, — что слишком у многих из нас на Западе есть это упрощенное, покровительственное представление о России. Меня очень задело, что во времена Трампа и сразу после «Брекзита» у нас это антироссийское чувство было широко использовано либералами — да, милыми, здравомыслящими, симпатичными либералами, — чтобы как-то скрыть тот факт, что рабочий класс от них отвернулся и больше их не любит. В общем, вместо того чтобы винить самих себя, они принялись винить русских и Путина. А это было глупо и неверно.

Я захотел показать, насколько Россия — непростая страна, и какой сложной была эпоха 1990-х для самих россиян, и что именно из нее и появился Путин. Все это его, разумеется, нисколько не оправдывает, но мне очень хотелось показать всю сложность проживания через падение не только коммунизма, но и демократии, самой значительной идеологии нашего времени.

— Под упрощенным пониманием России вы имеете в виду искреннее нежелание вдаваться в детали — или сознательную лепку образа врага?

— Можно я немного побуду скучным либералом и скажу: и то и другое? Шок, в который впала либеральная прослойка после победы Дональда Трампа и голосования по «Брекзиту» — а одно случилось за несколько недель до другого, — до сих пор не прошел. То есть по-настоящему искренним я бы это [отношение к России] не назвал. Скорее это был такой эмоциональный спазм, нежели циничная манипуляция.

Еще забавно, как спецслужбы, которые либералы долго называли врагами за разные вещи — оружие массового уничтожения и оправдание войны в Ираке, — неожиданно нашли способ вернуть былую славу, выпуская досье за досье на Россию и Трампа… Хотя справедливости ради именно американская разведка сразу предупреждала, что Путин собирается напасть на Украину, так что надо в этом отдать им должное.

— Помните ли вы собственные представления о России в вашей юности? Какой она казалась из-за железного занавеса?

— Я всегда был очарован Россией.

— Что — прямо-таки в брежневские времена?

— Скорее в 1980-е. У меня были друзья, которые любили всякую малоизвестную музыку, и они дали мне кассету. Это была обычная аудиокассета с записями того, что сейчас называют сибирским панком. И это было прекрасно. Там был такой панковский грохот, и через него прорывалась лирическая тоска по какой-то другой России. Что-то похожее на Joy Division. Тогда у меня появилось чувство, что у России есть собственная, странная и сложная ностальгическая лирика, которая должна быть встроена во все. И что Россия — не общество-машина из людей-винтиков, а куда более сложное устройство.

— А до этого было ли у вас представление, что Россия — такая, как ее показывают в западных медиа?

— У меня кипяще-радикальная семья, и родители куда радикальнее меня. Нет, они не были, конечно, ни пророссийскими, ни просоветскими. Они считали, что советская власть предала коммунистическую идею, но главное, что они поняли и передали мне, — что не все там [в СССР] так уж просто. Думаю, потому и во мне куда больше сочувствия и попытки понять.

— Я родился в 1985 году, в этом же году начинается действие вашего фильма, да и вообще все в этом году началось. Как вы думаете, мы с моими сверстниками отличаемся от таких же людей в других странах?

— Ну что ж, вам довелось — чтоб не сказать повезло — прожить один из самых невероятных периодов XX века: последовательный коллапс двух великих идеологий. Не хочу сказать, что завидую, но немногим поколениям выпадает такое. Вы же это ощущаете?

— Конечно.

— А гордитесь?

— В этом и проблема.

— Ну да, вот тут-то самое интересное и начинается.

— Как вы считаете, кем нас это сделало?

— Ой не знаю. Я бы больше всего не хотел заниматься вестплейнингом. Когда я монтировал фильм, я как раз этого и пытался избежать. Мне лишь кажется, что вы проделали тот же путь, что и мы, но гораздо быстрее.

Если все же взять пример из моей среды, то вот вам 2008 год. Глобальный экономический кризис. Власти у нас [в Великобритании] и в Америке спасают богатых, а бедные за это платят. Мне кажется, мы все так разочарованы именно после этого момента — возможно, так было разочаровано ваше поколение где-то в районе 1998 года.

В конце 1990-х люди в России — и не только ваше поколение, а, кажется, все — разуверились в чем-либо, и на этом безверии вырос такой странный персонаж, как Путин. Который тоже ни во что не верил, насколько я могу судить, и уже на этом этапе был довольно беспринципным. Мы же в этой точке оказались после 2008-го. Нет, я, конечно, понимаю, что мы другие, и я ни в коем случае не сравниваю два совершенно разных общества, но вот это отсутствие чего-либо, во что можно верить, — это то, что я рассматривал в своей предыдущей работе, HyperNormalisation. Есть ощущение, что система не работает, но никакой альтернативной идеи у власти нет. И они знают, что ты знаешь, что идеи нет.

И вот мы видим ваше поколение, мое поколение — и все мы ни во что не верим. Да, конечно, нам удалось удержаться от автократии — вроде путинской. Или системы тотального контроля, как у Си Цзиньпина. Или от религиозного государства, как в Иране. Но мир схлопывается — он выглядит куда более хрупким, чем нам кажется… В общем, что я хотел сказать: оба наших общества серьезно разочарованы тем, что нам преподносили как идеалы демократии. 

— Как зовут оператора, который пришел к вам с идеей показать исходники «Би-би-си»?

— Его зовут Фил Гудвин. Он даже не то чтобы пришел с идеей показать исходники. Скорее он был поражен тем фактом, что весь этот материал вообще существует и никто о нем не знает. А было от чего поразиться — «Би-би-си» отправляли съемочные группы по всей России, кажется, с 1987 года, когда она начала открываться. Группы ездили по всей стране — я специально указываю километры, чтобы показать, насколько она большая. Они там снимали три-четыре дня, потом возвращались, делали сюжет для новостей, брали оттуда стендап и еще несколько планов, причем самых скучных. А все остальное никто никогда не видел. Этим-то Фил, этот оператор, и был поражен.

Он неделями сидел в Москве с шестью ноутбуками, шестью видеомагнитофонами и только и делал, что засовывал в плеер кассеты, оцифровывал и копировал на диск. Потом он со всем этим снова пошел на «Би-би-си», но его там просто проигнорировали. А затем он нашел меня. И я начал отсматривать материал. Удобно, что ты можешь смотреть эти файлы по-настоящему быстро: ага, это дико неинтересно, это интервью какого-то скучного человека, а потом — вдруг! — ты замечаешь что-то невероятное. Как та алмазная шахта в Сибири. И в этот момент ты хочешь показать зрителю не только то, через что людям предстояло пройти после начала перестройки, но и то, какой удивительной была эта страна.

— Ну что можно сказать? Спасибо Филу!

— Да, он очень хороший человек. Сейчас он объезжает корпункты «Би-би-си» в Африке и оцифровывает все материалы там. И я собираюсь передать эти файлы — не думаю, что должен сам это делать, — коллегам-африканцам из Англии и сказать: «Ваши родители заплатили за это, раз это общественное телевидение. Не хотите ли сделать фильм?»

— Звучит удивительно. Обычно в новостях операторы снимают ровно столько, сколько от них требуют, — и готово.

— Думаю, вы сейчас стереотипизируете новостных операторов. Ведь если по-честному, да, некоторые из них — та еще сволота, но большинство обладает прекрасным видением. Поскольку «Би-би-си» — очень жесткая и формальная структура, как и вообще все телевидение, все, что от них реально требовалось, — снять 5–10 минут материала. Но раз уж они сидят, скажем, в гостинице в Екатеринбурге, они просто идут и снимают что придется.

Например, там есть целая кассета с пьяными русскими молодоженами, которые — компания за компанией — приезжают фотографироваться на месте, где убили царя [Николая II]. А он их просто снимает. Там такая непосредственность, совершенно очаровательная. Причем неподалеку, буквально через дорогу, совсем другие люди складывают из найденных костей скелет того самого царя. И все это не идет ни в какой эфир! Никогда!

— Почему люди в кадре так открыты иностранцам и почему так естественно себя ведут?

— Они просто не привыкли. Почему Америка — самая скучная страна в мире? Потому что они все время играют. В Америке невозможно снимать реалити — в тот момент, когда ты включаешь камеру, они начинают играть. Там не прорубиться ни к чему настоящему. Что-то вроде социальных сетей, где не увидишь реального человека, только конструкт.

А русские, особенно в 1980-е, ни к чему такому еще не привыкли. Поэтому они настоящие, и это прекрасно. Как та женщина, кажется, в 1991-м, в очереди в магазине, которая жалуется, что нет даже картошки. Они начинают там, в очереди, скандалить, и одна говорит: «Ты коммунистка!» А другая говорит: «Ага, ну а ты у нас новый правящий класс!» Этот разговор мгновенно переключается от картошки к появлению нового правящего класса. Я тогда подумал: никогда такого в Америке не снимешь.

— Как будто они не замечают оператора.

— Так они его реально не замечают. И все это продолжается минут двадцать. В этом, кстати, заслуга самого оператора, имени которого я так и не знаю. Я очень хотел перечислить в конце сериала всех-всех, но в архивных справках ничего не говорится о том, кем были эти люди.

Я отказался от закадрового голоса не только потому, что это замечательный материал, но и потому, что я сам хотел отступить в сторону. Это коллективный труд, а я просто собрал все воедино. Я даже хотел назвать фильм «Смонтировано», но на «Би-би-си» не разрешили. Сказали, что это глупое название.

— Еще на этих старых съемках хороший звук.

— Да, как будто вчера записывал. Я не накладывал сверху никакой музыки, кроме той, что звучала в интершуме. Ну ладно, пару раз я схитрил, подложив по звуку попсу из 1990-х, она мне очень нравится. 

— Как вы работали с архивом? Пришлось посмотреть абсолютно все?

— Да, все.

— Кто-то вам помогал?

— Нет, и смысла в этом не было… У меня был файл, на котором написано, скажем, «Дубль 208, Екатеринбург, 1996 год». И еще там могло быть дописано «Бандитское кладбище» — вы знаете, то, где надгробия с ключами от машины. И все — дальше надо смотреть. Я смотрел на быстрой скорости, поэтому было не так тяжело. И вообще, это затягивало. Потому что если находишь что-то замечательное, то просто сидишь и смотришь [без остановки]. Практически все такие моменты как раз и вошли в фильм. Если меня затянуло — а я же нормальный зритель? — то и всех остальных затянет.

Там есть просто потрясающие вещи. Вот, например, Ельцин в Кремле стоит и ждет кого-то перед встречей. Стоит и жалуется в камеру на парламент. Как раз перед тем, как расстрелять его в 1993-м. Никто в Америке так себя вести не будет. Это же невероятно! Он не играет, он действительно разозлен, и в этот момент ты его даже понимаешь. И вот это как раз ни в какие новости-то и не пойдет! Никогда в жизни!

— Никто из путинского окружения, да и сам Путин так себя вести на камеру сейчас не будет.

— Да! А там так себя вели все. Даже Гайдар, самый настороженный из всех, позволяет себе разное. Например, когда он ударяется головой [о деревянную конструкцию] перед походом в студию. И это все ужасно смешно и одновременно искренне. А потом Путин… Который успешно скрывает совершенно все, будучи, собственно, совершенно никем. Он одновременно и не играет и не «не играет». Даже не могу это объяснить.

— Я хорошо понимаю, о чем вы.

— В книге Михаила Зыгаря о Путине хорошо передано это ощущение «человека-никто», который при этом очень быстро учится. Такая реагирующая машина. Они-то все [на Западе] думают, что это был некий дьявол, который с самого начала манипулировал всеми. Но в первые годы [своей политической карьеры] он даже в чем-то трагическая фигура.

Вот он преследует Березовского — кажется, это 2002-й, и Березовский бежит в Лондон. А Путин приезжает в Лондон встретиться с королевой. И он действительно рассчитывает, что королева может выдать ему Березовского, и думает, что у королевы есть такие полномочия. А потом удивляется, что Березовского ему не выдадут и, что еще хуже, такой власти у королевы нет. Прости, дядя.

Он похож на странного персонажа из старого русского романа, который не знает себя самого. Понимаете, о чем я? Я очень стараюсь не сказать, что он смешной, потому что он не смешной. В своем фильме я до Путина так и не дошел толком, потому что мы еще сами не знаем, кто этот Путин, он еще не доиграл свою игру до конца. Поэтому я хотел остановиться на моменте его прихода к власти. Но вообще я думаю, что он пережил серию поразительных трансформаций начиная с 2001 года.

— Как выглядел ваш сценарий?

— У меня специальная система кодировок. Например, VVVVVG значит «very good». Ну и короткое описание. Самое частое слово, которое я использую в этих описаниях, — «настроение». «Легкое настроение», «мрачное настроение», потому что там везде есть какое-то настроение, и я его схватываю. Иногда у меня было по 20 документов на каждую кассету с описанием разных мелких деталей. 

— Как вы считаете, у нас был шанс нормального развития и восстановления после крушения коммунизма?

— Я всегда думал и думаю и слышу это от тех россиян, с кем общался в то время, что ельцинский разгром парламента в 1993-м был очень значимым событием. Что еще важнее — его в этот момент поддержал Запад. В частности, Клинтон. Это потрясло огромное количество людей. Из этого вышли самые разные силы — в том числе национализм. Я помню, что в другом фильме у меня был Лимонов, а тогда с ним был еще, кажется, Дугин — вот они очень много для себя вынесли из тех событий. Мне кажется, именно тогда все изменилось.

У меня в фильме есть сцена, где ОМОН приезжает, чтобы силой разогнать демонстрацию каких-то пожилых людей, защищающих Верховный совет. Все это довольно ужасно. Кадр длится две минуты, совершенно без склеек. Ты как будто оказываешься посреди всего этого… Нет, я, конечно, не утверждаю, что Запад и капиталисты разгромили Россию. Нет, сами россияне в этом тоже поучаствовали.

Там есть интервью Гайдара, я его в фильм не вставил, но вообще оно очень интересное. Ведь сам Гайдар происходил из сердцевины советского истеблишмента, его родители занимали весьма привилегированное положение, он сам был женат на ком-то из семьи Стругацких. И сам глубоко верил в планирование. Он напоминает мне сотрудника Госплана — я таких снимал в 1991 году, когда меня туда пустили: напитался правыми экономическими идеями на Западе, решил их претворить в жизнь. Но сделал это как типичный советский человек из Госплана. Совершенно логически, рационально.

Но вот другой вопрос: что, если бы он этого не сделал? Аргумент Гайдара заключался в том, что, если этого не сделать, коммунисты вернутся. Может, так оно и есть, я не знаю. Но это был еще один момент, когда все могло пойти по-другому.

— Мне кажется или Гайдар и Ельцин у вас в некоторой степени антигерои?

— Нет. Я, конечно, был поражен тем, какую силу набрал Ельцин. Это случилось очень быстро после путча; собственно, он использовал этот путч, чтобы избавиться от Горбачева. Но антигерои — нет. Я думаю, они столкнулись с чрезвычайно хаотичной ситуацией. Никто не знал, как себя вести. Они сделали определенный выбор, и любой из нас сделал бы какой-то выбор, и кто его знает, окажется он правильным или нет.

Но вот что интересно. Я вырос в эпоху холодной войны. Наконец эта холодная война заморозилась окончательно, и все представлялось уже готовым и определенным. Когда смотришь ту хронику [времен холодной войны], видишь общество, в котором никакие вещи не определены. Вообще никакие. Я пытаюсь показать их [Гайдара и Ельцина] людьми, которые считали себя сильными и могущественными. Но ведь и Ельцин — тоже продукт холодной войны. И его представления о силе и власти, видимо, не сработали в хаосе 1991 года. Я думаю, в этом и состоит его трагедия. Как и Гайдара. У них обоих была эта ментальная установка на сильного, уверенного лидера, взятая из советской власти, и они попытались применить эту уверенность к хаосу.

Вы же читали «Войну и мир»? Помните Кутузова? Совершенно противоположный им тип, который полагает, что все — хаос. Но есть такие моменты, когда хаотическая структура случайным образом складывается тебе на пользу. И это прямо противоположно Гайдару и Ельцину. Они выросли в то вымороженное время, когда застыло и окаменело их высокомерие. Такое ощущение у меня сложилось, пока я все это смотрел.

Я снова возвращаюсь мыслями к Госплану, к этим людям, которые пытались размышлять рационально и логически. Они хотели с помощью компьютеров предсказывать спрос и моду, но, пока они строили эти цепочки, и спрос, и мода менялись. Гайдар и Ельцин были заняты чем-то похожим. Они так и не смогли вовремя среагировать на хаотичную, текучую, стремительно меняющуюся ситуацию. Если вы послушаете Гайдара — он говорит как самонадеянный советский плановик. Он не антигерой, просто он пытался своим мировоззрением воздействовать на то, что для этого было совершенно непригодно. Но я не знаю, у кого бы получилось.

— Сравнение с Кутузовым — это хороший пример.

— Кутузов — это персонаж, который и нам [на Западе] необходим. Есть такая распространенная левацкая критика от некоторых людей: мол, Кутузов — реакционный герой. Но я не думаю, что это так. Во время хаоса, если ты просто плывешь по течению, иногда звезды складываются таким образом, что наступает момент — и только этот единственный момент, — когда тебе удается выстроить мир вокруг себя правильным образом. Только в это мгновение.

Я думаю, это то, чего так и не случилось в 1990-е. Я не вижу этой способности в людях, которые присутствовали там в тот момент.

— Работу над фильмом вы начали еще в 2021 году. Вы что-то поменяли в монтаже с момента, как началась война?

— Нет, и я сознательно даже не пытался. Как только началась война, «Би-би-си» стала на меня давить, чтобы я ускорился. Я этому сопротивлялся: мне все это казалось военной истерией. Я вовсе не критикую нашу поддержку Украины, но в этой истерии все превратилось в добро против зла. Это до сих пор так. А мне было интересно: почему это все, собственно, происходит?

Кстати, интересно: когда я делал эпизоды о первой чеченской войне (как они вторглись в Чечню и начали бомбить Грозный), я продолжал думать о происходящем в Украине, но сознательно старался не перебарщивать. Более того, я вырезал довольно много чеченского материала, на который люди сказали бы: о, это ровно как то, что сейчас происходит в Донбассе. Я старался сделать так, чтобы это смотрелось отдельно, само по себе. Потому что у журналистов началась эта ужасная, ужасная, ужасная тенденция постоянно сравнивать и говорить: о, это как сейчас. Конечно, люди все равно будут говорить: о, это как сейчас. Но я пытаюсь показывать как есть. Ведь Грозный — это не Украина.

— Есть ли сходства?

— Сами причины, по которым Ельцин начал войну в Чечне, довольно сильно отличаются от причин, по которым Путин начал это… в 2014-м, даже не в 2022-м. Было время, когда вокруг Ельцина была так называемая партия войны, но были и другие люди. Я имею в виду уровень бандитизма в тогдашней Чечне, тот факт, что Чечня была порталом для контрабанды самого разного рода, — все это никоим образом не переносится на Украину. Это отличия.

Но в большем масштабе правило простое: когда империя разваливается, не стой слишком близко. Вот, собственно, и все. Что мне хотелось изменить этим фильмом, так это такое западное представление о России: мол, 1990-е были хаосом, а потом пришел Путин — и стало, типа, окей. У нашей империи на распад ушло 80 лет. Некоторые скажут, что она разваливается до сих пор и нам еще предстоит отдать Ирландию ирландцам, что вполне возможно. В вашем случае это спазм. Он всегда происходит, когда рушатся империи. В 1956 году британцы вторглись в Египет, потому что новый лидер независимого Египта закрыл Суэцкий канал. Это [вторжение в Египет] было настоящим безумием, очень похожим на то, которое сейчас творит Путин.

В общем, когда разваливаются империи, больших сходств всегда много. Что касается деталей… Чечня была чрезвычайно криминализованным, очень странным государственным образованием. К тому же их подкармливал исламизм — и вот об этом, думаю, говорят довольно мало. После ужасов Афганской войны многие исламисты отправились в Чечню. Так что там все было довольно во многом иначе.

— Есть ли шанс у империи развалиться по-тихому?

— Правые у нас говорят, что наша империя развалилась довольно бескровно. И на это отвечу: нет. Что случилось в Индии в 1947-м? Разве мы не бились и не продолжаем биться на довольно жестокой войне в Северной Ирландии? Нет, в общем, не думаю. Империи — конструкты, построенные на власти, и когда власть уходит, начинаются самые разные дикие вещи.

— Мы, россияне — и простите за это обобщение, я как будто все время говорю от лица всей России…

— Ничего, я делаю то же самое, только от лица Запада!

— В общем, мы привыкли думать, что мы — такая загадочная страна и такой загадочный народ. Вам так кажется?

— Нет, я думаю, это вам так кажется. Но также я думаю, что ваша литература и музыка наделены такой сложностью как раз таки из желания быть загадочными. Конечно, это клише, но согласитесь, вы всегда пытались определять себя через противопоставление Европе. Из этого и родилась эта сложность русской культуры.

В толстовской повести «Хаджи-Мурат» прекрасно показана эта сложность мира. Там никогда не знаешь, на чьей ты стороне. Как и «Война и мир», которая, кстати, идеально соотносится с моим коллажным видением. Только там ты мгновенно переносишься из очень интимной, чувственной сцены, где сияет лунный свет, где снег и сани, — к потрясающе глубоким размышлениям о природе истории. Это очень многомерно, и оттого человечно.