истории

«Большие змеи Улли-Кале» — выдающийся псевдодокументальный фильм Алексея Федорченко об отношениях России и Кавказа Свобода и творческая наглость этой картины поражают

Источник: Meduza

На кинофестивале «Послание к человеку» 22 октября прошла премьера нового фильма российского режиссера Алексея Федорченко «Большие змеи Улли-Кале». Это мокьюментари о режиссере (собственно, самом Федорченко), который находит клад со старыми кинопленками, а на них — фильмы, посвященные отношениям России и Кавказа. Все эти «фильмы в фильме» сняты самим Федорченко, но преподнесены как хроника от разных — реальных в том числе — авторов. Кинокритик «Медузы» Антон Долин рассказывает об этом сложном и прорывном фильме.

Змеей тянется вдали поезд. Воздушными змеями развеваются на ветру бумажные ленты, прикрепленные к велосипедам едущих мимо камеры странников. Похожа на змею извивающаяся кинопленка — черная, чешуйчатая, ускользающая от взгляда. Мальчишки играют с пленкой, поджигают ее, варварски радуются, уничтожая следы чужого забытого труда. Не так ли бывает в жизни, под которую опять мастерски замаскирован мокьюментари Алексея Федорченко — корифея этого специфического жанра со времен премированных в Венеции «Первых на Луне»? 

Режиссер смотрит на старую пленку бережнее: для него это клад. В буквальном смысле, как в «Острове сокровищ». Скучная реальность в фантазиях уральского автора обретает мифологические черты, не теряя правдоподобия документа. По сюжету нового фильма Федорченко в окрестностях Екатеринбурга выкопали старый сундук — внутри обнаружились коробки с пленкой. На них неизвестный шедевр — коллективный труд столетней давности под скупым названием «На Кавказе». Сам Федорченко играет роль нашедшего клад архивиста-публикатора.

«Большие змеи Улли-Кале» — настоящее, не шуточное сокровище. Самая сложная и многослойная, при этом изящная и остроумная работа режиссера, жанр фильмов которого, по уральской традиции, впору обозначать как «сказ». Неистощимая фантазия сочетается в Федорченко со скрупулезностью исследователя. Недаром научные изыскания первой половины ХХ века — предмет его особого интереса. К примеру, он собрал личную коллекцию из названий книг репрессированных ученых — этот список похож на авангардный документ, составить который могли бы сюрреалисты, дадаисты или обэриуты. 

В «Больших змеях Улли-Кале» прошлое столетие становится своеобразным призраком — эфемерным следствием более давних эпох. Ведь откопанный в заповедных лесах и составляющий большую часть хронометража «На Кавказе» — об отношениях России и народов Кавказа на протяжении всей предшествовавшей истории. А в особенности романтического XIX века, в котором пустили корни самые могучие и вечнозеленые деревья так называемой «великой русской литературы». 

Фильм в фильме состоит из девяти глав, «сделанных» разными авторами (как ни удивительно, все они — реальные лица). По словам режиссера, это 70% материала, оставшееся время в «Больших змеях» восполнено самим Федорченко и его съемочной группой. Эклектичность заявлена как концепция. Компилятивность — не только прием, уловка или шутка, но замах на нечто большее, чем индивидуальное самовыражение творца-эксцентрика, опоздавшего на сотню лет авангардиста. 

Попробуй разберись, где здесь факт, где миф, а где осознанная мистификация или вдохновенная ахинея. Основатели Кавказского горного общества европеец Рудольф Лейцингер и петербуржец Оттон Чечотт в самом деле в начале XX века вознамерились превратить Кавказ во «вторую Швейцарию» и, по сюжету фильма Федорченко, заказали киноальманах нескольким энтузиастам.

Снимавший в остальное время кулачные бои и джигитовки режиссер Николай Минервин «представляет» этнографический взгляд на «страну удода» (так называется его новелла, немая, но щедро раскрашенная нейросетью) — женщины молятся языческим богам о плодородии, ряженые заклинают небо и ждут дождей в засуху, пастух бьет палкой по молодому сыру, проверяя его качество, строитель башни не спускается, пока ему не выплатят гонорар — одну корову. А вот первый чеченский драматург и режиссер Назар-Бек Гаттен-Калинский «поставил» душещипательную трагедию о кровной мести — уморительную со стороны, но увиденную изнутри. 

Стоит же с этой кавказской перспективы взглянуть на Россию (глазами еще одного режиссера — специалиста по костюмированному жанру, пионера российского кино Алексея Талдыкина) — невольно ужаснешься. Взять историю 46 гордых чеченских женщин, которые утопились в Тереке в ответ на убийство русскими войсками всех мужчин аула Дади-Юрт и вырубку леса: звучит как красивая легенда, а ведь это случилось на самом деле. Как и расстрел 164 мюридов выдающегося суфия-пацифиста Кунта-Хаджи, пришедших без оружия требовать освобождения своего учителя.

Или история художника Петра Захарова, родом из Чечни, которого усыновил генерал Ермолов. Он умер от чахотки в 30 лет, оставив автопортрет в образе старого чеченца. Мы видим, как русские солдаты уничтожают со смехом всю его семью. «Сироту назвали Петром. Фамилию Захаров ему дали в честь солдата, убившего его мать», — бесстрастно сообщает титр. Мороз по коже. И ведь хочется предположить, что сюжет выдуман, но перед глазами вещественным доказательством — портрет Ермолова работы Захарова с недавней выставки в музее «Гараж». 

Поговорим, пожалуй, об ответственности или вине, кому как больше нравится, классической русской культуры. Литературы прежде всего. Сегодня от нее только и остался недобитый фольклор — меж деревенских домиков аккордеонист горланит есенинскую «Белую березу под моим окном», иностранный бард в подземном переходе наяривает балладу на стихи Пушкина «Делибаш».

А раньше… Лермонтов глумится над собратом-художником, рисуя шарж с подписью: «Захаров-чеченец». Пушкин в красной феске и шароварах — на черно-белом и немом фоне — сущим дьяволом пугает местное население (это уже работа бывшего комедийного актера Владимира Сашина). «Я не человек, я красный шайтан!» — провозглашает солнце русской поэзии, которого восторженная поклонница тут же ласково называет Сашечкой. Белобородому суровому Шамилю, сосланному после очередной войны в Калугу, мещане преподносят в дар белый цилиндр Гоголя. Говорят, именно в этих краях гений писал второй том «Мертвых душ».

Кажется, сегодня Федорченко набрался достаточно смелости, чтобы при необходимости дописать за Гоголя его поэму, доведя-таки Чичикова через русские ад и чистилище до рая. Особенно если найдет хорошего соавтора («Большие змеи Улли-Кале» написаны вместе с Лидой Канашовой).

Свобода и творческая наглость его фильма поражают. Соединяя экспериментальное искусство с наивным, он варит в одном котле документальное кино и игровое, приправляя это анимацией и даже элементами театра, драматического и танцевального: в кадре — постановки режиссеров уральской сцены Татьяны Багановой и Николая Коляды, воспроизводящие утраченные фрагменты старой пленки. Мы видим и слышим самого Коляду, а рядом с ним — этнографов и историков, искусствоведов и музейных работников, полицейских и даже агронома, который припечатывает современную Россию одной фразой: «Чего Шамиль не смог, борщевик доделает» (ядовитый сорняк был тоже привезен с Кавказа). Впрочем, красноречивее любых слов псевдодокументальная сцена современной уже чеченской войны с кривляющимися солдатами, в руках у которых прощальный автопортрет художника Захарова — того самого, чьи родители были убиты такими же военными. 

«Большие змеи Улли-Кале» при всем шутовстве и карнавальности — самое жесткое и бескомпромиссное произведение о колониальной политике имперской России на Кавказе со времен «Хаджи-Мурата» Льва Толстого (тот закономерно замыкает галерею гениев в фильме Федорченко). В анимационном фрагменте, подписанном учительницей Марией Преображенской, исследуется «теория и практика зикра» — священного ритуала, который непротивленец и мудрец Кунта-Хаджи противопоставил газавату (то есть священной войне) имама Шамиля. Товарищ, единомышленник и современник Кунта-Хаджи, Толстой появляется в фильме, чтобы сперва стать другом чеченца Садо, а потом, если верить слухам, и вовсе принять ислам. Из Ясной Поляны он бежал, оказывается, на Кавказ, но не доехал, умер в начале пути. Теперь ружья там складывают в костры и сжигают его ученики-духоборы. 

Вместе с древними пленками в уральской земле «был найден» дневник психиатра Чечотта, замечающего, что фильм должен иметь психотерапевтическое значение для целой страны и излечить затяжной конфликт России и Кавказа. Однако картина не была завершена, пленки закопали, а болезнь оказалась неизлечимой. Оплакивая древних тотемных чудовищ заповедной земли — трехметровую кошачью змею и последнего кавказского зубра, чье чучело выставлено в этнографическом музее, — Федорченко танцует свой зикр во имя мира. И история меняет ход, а еще один чудаковатый персонаж — изобретатель «козломобиля» инженер Бакиров — расседлывает рогатого скакуна и ложится отдохнуть на травку. Он «передумал ехать в Крым, потому что на Кавказе — рай земной!»

Пока российские, украинские и европейские теоретики ломают копья по вопросу искоренения колонизаторских амбиций России и ее комичных для XXI века претензий на исключительность и величие своей культуры, уральский режиссер давным-давно делает эту тихую и важную работу. Ставит под вопрос аксиомы, сдувает пыль с музейных экспонатов, вытаскивает на авансцену забытых и забитых, исправляет несправедливости — хотя бы в рамках своих замечательно камерных и прозрачно-ясных фильмов отнюдь не локального значения.